Блокадная кровь. Рассказы, стихотворения, эссе

Луч солнца сверкнет золотой…
Вовеки рассвет не увянет
Над нашей родимой страной.

Да здравствует все, чем мы живы,
Да здравствует все, что болит.
Да здравствуют русские нивы,
Да здравствует невский гранит.

Да здравствуют братья и даже
Да здравствуют наши враги…
Пускай загорают на пляже,
Мы вымоем там сапоги!

РУССКИЕ ГЕРОИ

Они останутся в веках,
С землею слившись, с облаками….
Как одуванчики в полях,
В людских глазах.
В людских сердцах…
Они всегда пребудут с нами!

А с ними быть им ни к чему,
С неблагодарными сынами,
Забывшими, как злую тьму
Почти что голыми руками
Они сдержали – в ту войну.

Враг не прошел ни там, ни тут,
Они собою нас прикрыли.
Их в шар земной давно зарыли,
Но помнит Днепр, и помнит Прут,
Освобождения маршрут.

Не позабудут Будапешт,
Берлин и Прага золотая,
Как русский воин шел на крест,
Друзей собою прикрывая…
Во имя светлое невест.

Во имя жен и матерей,
Во имя вечное России….
…Когда героев хоронили,
То на груди они хранили
Нательный, православный
Крест!

сергей АЧИЛЬДИЕВ

ВОСПОМИНАНИЯ БЛОКАДНИЦЫ

Лидия Степанова: «Тогда ни у кого не было слез»

Лидия Яковлевна Степанова рассказывала мне о своей трагической блокадной эпопее еще в середине 1980-х годов, когда я собирал материал для книги о детях войны.

В те дни уже наступала гласность, и о войне, о блокаде можно было говорить правду. Но и Лидия Яковлевна, и большинство других моих героев категорически не хотели вспоминать о своем военном детстве. Понять это было нетрудно. В их войне не было ни локальных побед, как у тех, кто воевал, ни даже единой большой победы в 1945-м, ведь многие были еще слишком малы, чтобы осознать всю значимость 9 Мая. К тому же, как признавались мне сами дети войны, для них Великая Отечественная продолжалась и потом, чуть не до середины 1950-х, потому что жить они продолжали так же – голодно, бедно, в каком-нибудь закутке…

И все-таки, после уговоров, многие соглашались вернуться туда – в ад. Слова «это надо, надо для истории» почти на всех действовали безотказно. Они были из того поколения, для которого «надо» звучало как приказ…

Еще две недели назад люди эвакуировались в тыл на поездах, а мы в середине сентября сорок первого года – в открытом грузовике. Потому что началась блокада, и ехать нам было всего ничего: из Московского района – в центр города. Здесь теперь и находился тыл.

Погрузили наши вещички, нас четверых – маму, папу, Мишу (моего старшего брата) и меня, одиннадцатилетнюю, – и отвезли в дом номер пять по улице Рубинштейна. Это третий дом от Невского проспекта, по той стороне, где на углу рыбный магазин[28 -

 В сентябре 1941 г. всего за два дня из южных районов города, ставших теперь прифронтовыми, в экстренном порядке было переселено в центр более 50 тыс. человек. Почти 38 тыс. из них жили прежде в Московском районе. Половину всех переселенцев составляли дети.].

Конечно, мама с папой имели возможность своевременно, еще в начале июля, отправить нас с братом из Ленинграда. В те дни, несмотря на летние каникулы, всех ребят собрали в школе и объявили, что, кого родители согласятся отпустить, тот уедет. Дома на семейном совете мама сказала:

– Многие женщины оставляют детей. Отправка по желанию. Раз по желанию, значит, ничего серьезного, перестраховка. Значит, Ленинград не сдадут. Лучше нам быть вместе.

И папа с ней согласился.

Даже уже в сентябре война не казалась смертельно опасной. Во всяком случае, для Миши, которому было уже тринадцать. Как бомбежка – он на крышу, тушить зажигалки. Я пыталась увязаться следом, но он мне сразу отрезал:

– Ты – девчонка, а воевать – не девчонское дело! Мало ли что случится! Мы, мальчишки, прорвемся, а с тобой чего? Возиться?

От кого прорываться? Куда? Война еще оставляла место романтике…

До войны мама работала поваром в детском саду, в том самом, куда мы с Мишей ходили, когда были маленькими. Сначала пошел в школу Миша, потом – я, но мама так и оставалась на той работе. В августе сорок первого малышей эвакуировали и садик закрыли, поэтому мама перестала работать. А папа в сентябре еще несколько раз ходил на службу, но вскоре и он стал целыми днями сидеть дома. Папа был контролером ОТК на «Скороходе». Он страдал чахоткой, так что на фронт его, конечно, не брали.

На Сызранской улице у нас была комната метров пятнадцать квадратных, а здесь, на Рубинштейна, досталась побольше – метров двадцать. Но в ней было все чужое – еще недавно тут жили какие-то артисты, – и папе было абсолютно нечего делать. Зато маме выпало забот невпроворот. И прежде-то быт был тяжелый, а с началом блокады сделалось вовсе невмоготу. Каждый шаг превращался в задачу неимоверной сложности. Главное – это, конечно же, поесть. У мамы с папой, хотя они и не ходили на работу, сохранялись рабочие карточки, у меня – детская, у Миши – иждивенческая. Но делили паек так: отцу мама давала побольше – он же мужчина, да к тому же больной, – потом – нам с братом, а остальное, что останется, – себе[29 -

В ноябре и декабре 1941 г., то есть в самые тяжелые дни блокады, по рабочим карточкам питались 34,4% ленинградцев, по карточкам служащих – 17,5%, по иждивенческим – 29,5%, по детским – 18,5%. Такова была реальная социально-возрастная структура населения города. Но степень обеспеченности продовольствием эта статистика отражает плохо. По свидетельству блокадников старшего поколения, руководители крупных предприятий, районов, городских служб и всего города в целом, а также – в зависимости от ранга – неэвакуированные члены их семей в дополнение к обычным продуктовым карточкам имели карточки с литерами «А» и «Б». Даже ходила такая шутка: все ленинградцы делятся теперь на три категории – «аки», «бяки» и «кое-каки». Острота была меткой: на литеры кормили вполне сносно даже по меркам мирного времени.].

Первым слег папа. Тогда нам казалось, что это из-за туберкулеза. Только гораздо позже я поняла, что мужской организм тяжелей переносит голод. Следом слег Миша. После – мама.

Я и прежде всегда помогала маме. У нас так было заведено в семье. Я даже не помню, чтоб когда-нибудь играла в куклы. Я была у мамы помощница, и это мне казалось более интересным, чем игрушки. Но теперь надо было стать не помощницей, а самой все делать. От меня стала зависеть жизнь всей нашей семьи!

Правда, обязанности мои, по сравнению с мамиными, заметно сузились. Например, мытье. Еще в октябре и даже, по-моему, в ноябре мама устраивала банные дни. Если текло из крана, запасали воду заранее, а нет – приносили с Фонтанки, кто сколько мог. Мама нагревала на печке большую кастрюлю и мыла в тазу сначала меня, потом Мишу, а потом и они с папой мылись. Я никаких банных дней, само собой, устраивать не могла. И печку топила всего раз в день, и уборку делала не так тщательно… Впрочем, каждый шаг давался гораздо трудней – наступал сорок второй год.