Письмо в бесконечность

Все эти годы войны и революции Марина видится с мужем редко, урывками. Он чуть не погиб в столкновениях во время Октябрьского переворота в Москве.

18 января 1918 года они виделись в последний раз перед более чем четырехлетней разлукой. Из Москвы Сергей Эфрон уехал в Ростов, где формировалась Добровольческая армия.

В это время Цветаева стала «плакальщицей» «лебединого стана» (так впоследствии будет называться книга ее стихов). Добровольчество олицетворялось для нее в образе мужа, «рыцаря без страха и упрека». «Добровольчество – это добрая воля к смерти», «Белая гвардия, путь твой высок: Черному дулу – грудь и висок…»

Несмотря ни на что, Цветаева продолжает много писать, участвует в литературной жизни Москвы, общается с Вяч. Ивановым, Андреем Белым, Алексеем Толстым, Константином Бальмонтом, Ильей Эренбургом, Павлом Антокольским, Владимиром Маяковским.

Мракобесие. – Смерч. – Содом.
Берегите Гнездо и Дом, —

пишет она в то время.

Именно к периоду революции и Гражданской войны относится недолгое увлечение Цветаевой театром. Видимо, она искала утешение в уходе от страшной действительности.

Первый шаг был сделан осенью 18-го в маленькой пьесе «Червонный валет». Драма Блока «Роза и крест» – напрашивается в аналоги ей. Вторая пьеса – «Метель». Третья – «Приключение» – о легендарном Казанове. Потом – «Фортуна», «Каменный Ангел» и «Конец Казановы».

Все это были попытки преодолеть разоренный, нищий быт, тревогу за мужа, ушедшего с Белой армией в неизвестность. И однажды, вконец отчаявшись:

«Я одну секунду было совершенно серьезно – с надеждой – поглядела на крюк в столовой.

– Как просто! —

Я испытывала самый настоящий соблазн».

Положение было настолько тяжелым, что ей пришлось поместить дочерей Алю и Ирину в приют. Это привело к трагедии: в середине февраля 19-го года Ирина угасла от голода…

И вот – о чудо! – Марина узнает, что Сергей Эфрон жив: она получила от него первую весть. Его отыскал в Константинополе Илья Эренбург.

«С сегодняшнего дня – жизнь, – записывает в тетради Цветаева. – Впервые живу».

А через месяц после вести радостной пришла весть тяжелая: умер Александр Блок.

Цветаева пишет: «Удивительно не то, что он умер, а то, что он жил… Смерть Блока я чувствую как Вознесение».

«Рвусь к Сереже», – пишет она в письмах к знакомым и к Анне Ахматовой. У нее появилась цель, воля к жизни. Писала ей и о своем впечатлении от выступления в «Кафе Поэтов» Владимира Маяковского.

Он вызвал в ней живой интерес еще с зимы 1918 года, когда она услышала в его чтении поэму «Человек». И с тех пор с большой симпатией наблюдала за его поэтическим ростом. Цветаева была убеждена, что между настоящими поэтами существует прочная, невидимая, духовная связь…

Принимая решение ехать к мужу, за границу, Марина испытывает страшные муки – от безденежья, нищеты, невозможности собрать значительные средства на поездку. И – как еще сложится там, вдали от Родины?

«Примут за нищую и погонят обратно – тогда я удавлюсь», – пишет она в отчаянии.

Но все обходится довольно благополучно. Помог поэт Юргис Балтрушайтис, ее хороший знакомый, который служил тогда послом Литвы в России.

С Сергеем Эфроном Мария и Аля живут некоторое время в Берлине, который в то время называли «русским». Помимо русских магазинов, ресторанов и парикмахерских, было немало газет и издательств. В помещении кафе на Курфюрстенштрассе, 75 открылся «Дом Искусств», там часто выступали поэты и писатели: и эмигранты, и те, кто ненадолго приехал из Советской России – Алексей Толстой, Владислав Ходасевич, Илья Эренбург, Виктор Шкловский, Андрей Белый.

Благодаря поддержке Эренбурга, Марина сразу же издала две книги: «Стихи к Блоку» и «Разлука».

Интересно, что однажды она выступила на вечере в Доме искусств, где читала стихи Маяковского. И перевела на французский его стихотворение «Сволочи».

Воссоединение с мужем вновь резко изменило ее жизнь. К ней возвратилась ее душа, душа поэта. Она вновь почувствовала себя свободной.

К тому времени в Москве вышла вторым изданием книга Цветаевой «Версты» со стихами 17-20-го годов. Эта книга попала в руки Борису Пастернаку. В тот же день он отправил в Берлин свою книгу «Сестра моя – жизнь» с дарственной надписью.

И началась великая эпистолярная дружба между двумя замечательными русскими поэтами, не имеющая аналогов…

«Пастернак и Маяковский, – пишет она. – Нет, Пастернак страшней. Одним его „Послесловием“ с головой покрыты все 150 миллионов Маяковского».

Это ей принадлежит гениальный портрет Пастернака: он похож сразу на араба и на его коня…

Обстоятельства сложились так, что надо было все-таки переезжать в Чехию. В Праге учился Сергей Эфрон, учился, получая стипендию, что было немаловажно.

Однако жизнь складывалась довольно беспорядочно. Переезд из одной деревни в другую, смена одних первобытных условий на другие – таковы три с лишним года в Чехии.

И все же Марина остается на виду русской эмигрантской литературной жизни. Она активно печатается в берлинских, рижских, пражских, парижских издательствах. Когда в Берлине вышла поэма «Царь-девица», тут же появились благожелательные отклики.

В пражском издательстве «Пламя» в 1924 году вышла ее «лютая» поэма «Молодец» – на сюжет сказки Афанасьева «Упырь». В ней – задатки будущих замечательных произведений: «Поэмы Конца», «Крысолова», трагедии «Тезей» («Ариадна»), «Федра».

Жизнь в тихой Чехии была обманчива. Да, по-прежнему Цветаева жила творчеством, много писала – и стихов, и писем, – но уже наметился в ее душе надрыв.

«Я сейчас на резком повороте жизни… – пишет она издателю Бахраху. – Воздух, которым я дышу, – воздух трагедии… У меня сейчас определенное чувство кануна – или конца… Я ни в одну форму не умещаюсь – даже в наипросторнейшую своих стихов! Не могу жить. Все не как у людей…»

Все сошлось. Муж, отношения с которым всегда были особые, дочь – взрослеющая и все меньше ее понимающая, литературная жизнь – далекая и недоступная, нищета, боль и… роковая страсть. Константин Болеславович Родзевич. Антипод Сергея Эфрона, хотя внешне во многом и повторивший его путь: из добровольцев – в эмиграцию.

Все многочисленные «романы» Марины до той поры были, как правило, не только платонические, но и… нафантазированные, литературные.

А здесь, впервые, – такое земное чувство.

«Я люблю другого – проще, грубее и правдивее не скажешь…»

Это была настоящая буря чувств – мощная, по-цветаевски безоглядная, бескрайняя.

Читать и сегодня ее письма к Родзевичу – непросто, требуется большая душевная сила. Как это часто бывает в реальной жизни – предмет обожания не вполне соответствовал придуманному образу. Но именно он впервые в те тяжелые для нее годы призвал ее к жизни, а не к смерти.

Роман имел последствия. Эфрон, узнав о нем, объявил Марине о своем решении разъехаться. Пожалуй, он также, впервые, почувствовал реальную, земную подоплеку этого чувства.

Не расстанусь! – Конца нет!» – И льнет, и льнет…
А в груди – нарастание
Грозных вод,
Нот… Надежное: как таинство
Непреложное: рас – станемся!

«М[арина] рвется к смерти. Земля давно ушла из-под ее ног», – писал Сергей Эфрон Максимилиану Волошину. И продолжал: «М[арина] – человек страстей… Отдаваться с головой своему урагану – для нее стало необходимостью, воздухом ее жизни. Кто является возбудителем этого урагана сейчас – неважно. Почти всегда… все строится на самообмане. Человек выдумывается, и ураган начался. Если ничтожество и ограниченность возбудителя урагана обнаруживается скоро, М[арина] предается ураганному же отчаянию…»

Она решается на разрыв с Родзевичем. «Поэма Расставания» – так хочет она назвать свою новую вещь.

Как всегда, у Цветаевой муки душевные преобразуются в муки творчества, в новый невероятный подъем. «Поэма Горы», «Поэма Конца». Она продолжает переписку с Пастернаком.

Именно он помог напечатать в России несколько стихотворений Цветаевой, в том числе обращенное к нему: «В час, когда мой милый брат…» Никто, кроме него, не захотел или не осмелился это сделать.