Ярослава. Ворожея

– Все, что пожелаешь.

– Хорошо, – откликнулась Чаровница. – Слово прозвучало. Я возьму с тебя плату, когда придет час. А девка твоя… в дороге она, теплом мужика молодого согретая. Не веришь? Гляди!

И она махнула перед Ворожебником рукою, раскрыв пространство, словно разрезав тонкую ткань острием ножа. Хлопнуло. И воздух в покоях заискрился, а посреди дыры, что образовалась перед Гаем, возникла небольшая горница. С невысокой лавкой, укрытой сенником. С узким тазом теплой воды и оставленным рядом полотенцем. С девкой, отвернувшейся к стене. И молодым хлопцем, утиравшемся после мытья.

– Гляди внимательно, – улыбнулась Колдунья, – на что променял плату.

Ворожебник увидал, как мужик этот молодой, утерев лицо ручником, ложится на сенник подле девки. И девка та – никто иной, как Зарина.

Его Зарина.

Яростью полыхнуло сразу. И дыра в пространстве, что открылась перед ним, затянулась, обиженно шипя и дымясь, словно бы уголек, брошенный в воду. А Чаровница ликовала.

– Ты пойдешь по следу и заберешь ее, коли нужна она тебе такой. Вот только затем исполнишь слово мое.

Она склонилась к Гаю так близко, что тот ощутил смрадный запах Лесов Симаргла.

Дверь за Гаем затворилась тихо, и Чародейка позволила себе откинуться на высокие подушки, укрытые мягким бархатом. Его везли для Госпожи из самих Южных Земель и, говаривали, будто бы стоила такая ткань, что само золото.

Бархат Колдунья любила. Однако ж насладиться его мягкостью не успела, потому как дверь тихо отворилась, и в покои прошмыгнула девка:

– Гонец прибыл, – служанка боязливо оборачивалась по сторонам, словно бы страшась того, что творилось в покоях, пока ее не было. – Просит дозволенья доложить.

– Зови.

Гонец казался измотанным и уставшим. Одежонка его, выпачканная в дорожной грязи и талом снеге, гляделась особенно неуместной среди высоких перин и бархата заморского. Но вести, что ждала Чародейка, были желанными. Оттого и потерпеть было можно.

– Говори! – Приказала она.

И гонец рассказал:

– Лазутчики доложили, что Хан степной выдвинул войско в сторону Белограда. Только ж идет не так, как зимами раньше.

– Не так? – Колдунья сощурила глаза, становясь похожей больше на зверя, нежели на женщину. А в покоях отчетливо запахло страхом – гонец почуял хищную природу Госпожи.

– Не так, – откликнулся он осторожно. – Раньше старый Хан шел Землями Пограничья, собирая скарб еще до Лесных Княжеств. Нынче же обходит их, словно бы что гонит его вперед. Не останавливается надолго ни у одного города, что отделяет Степь от Леса. И стоянки все – короткие, вынужденные. А еще…

– Что? – С нетерпением спросила Колдунья.

– Лазутчики донесли, что в Белограде сын его наместником сел. И что правит твердой рукой, только вот…

– Что? – Вновь вопрос, и в тонком голосе сквозит нетерпение.

– Элбарс, первый сын Хана, всегда был верен ему, готовый отдать саму жизнь по первому слову отца. А нынче вот… ощеривается пиками да стрелами в сторону Степи, да город укрепляет. И говорят, быть войне.

Госпожа отвернулась. Она ждала этого, потому как Лесные Земли, если верно поглядеть, не так уж и велики для нее. Стало быть, выпив здесь остатки силы, она захочет еще. А Степь близко: многим ближе Соляных Копей, в который правит сумасшедший Велерад.

– Иди, – обернулась она. – И да, приноси вести с Белограда как можно чаще.

Гонец поклонился, а Чародейка подошла к высокому ложу. Нынче оно было пусто – супруг ее, все чаще забывавшийся во снах, оставался в своей опочивальне. Значит, ее ничто не побеспокоит…

На мягкое покрывало легла соломенная кукла, одетая в кусок холстины дивной, кожаной. В Лесных Землях такую не носили, а вот в Степи… да, она досталась Колдунье от степняка. Как и клок волос смоляных, что сплетался с соломинами.

В углу горницы зажегся пучок травы колдовской, медуничной, что в крови девичьей вымачивалась. И по палатам пополз сладкий запах, к которому Чародейка так пристрастилась. Она вообще любила сладкое, потому как от самой жизни сладости уже не чувствовала, только от силы. Да еще травы…

Кругом соломенной фигуры легли знаки древние, заставившие куклу вытянуться, наливаясь прозрачным очертанием того, кого Колдунья видела лишь однажды.

Руна Сна – и степняк, чей силуэт нынче затихает на ложе, смеживает усталые веки. А перед глазами – дурман, подаренный руной Забвенья.

Знак Обмана, чтоб провести виденье в разум. И вторая, чернокнижная, – чтоб усилить влияние, впечатать в память. А ведь тяжко быть там, где тебя нет. Разрывать пространство раз за разом. Переступать сквозь версты, оставаясь в покоях…

Стало быть, нужно запечатать видение, на что уйдет несколько капель крови. Их Чародейке не жалко, потому как вот она, огненноволосая дева, уже лежит подле степного воина, что наместником в палатах Белограда сидит.

Гладит теплую грудь его, пропуская меж пальцев волос темный. Ласкается.

Шепот ее звучит у самых губ медных, а за шепотом этим к воину с раскосыми глазами приходит забытье. И вот он уже не помнит, чей сын и чей нареченный. Старые обеты стираются из памяти услужливым ароматом медуницы.

Только набатом – слова Колдуньи.

***

Ярослава огляделась.

Кругом нее было темно. Почти. И только в дальнем углу покоев мерцал огонек. Искрился, озаряя коловрат сухих досок пола яркой искрой. И тут же затихал, словно боясь в полную силу войти.

Знахарка пригляделась: слабый. Слишком блеклый, чтобы озарить даже такую горницу.

Яра двинула рукой – и, как ни странно, ничего не ощутила: ни боли, ни тяжести. Будто бы и не рвали ее запястья острыми зубами, да силу из нутра не тянули. А ведь она помнила и море бушующее, и зов голосов. Крики душ неприкаянных…

Только тут ничего этого не оказалось. Легкость и покой. А еще – нега. И так хорошо ей стало, что поначалу она замыслила остаться. Да и отчего бы нет? В этой горнице сухо и тепло. И морем самим не пахнет, солью. И еще бы нареченный был рядом…

Мысли о Даре заставили ее подняться и оглядеться.

А ведь она по-прежнему была боса. Шаг, другой, третий…

Тонкие ступни чуют шершавость досок и запах смолы. И, знать, пол, что держит ее, выделан из старого дерева, отчего коричневого колеру половицы прочно сидят друг к другу. Сосною красно Темнолесье, что оберегает село родное, и к породе той Ярослава привычна. А еще – к смоле, что липнет к коже босой.

А вот стены в покоях высоки. Сбегают под самый кров, теряясь очертаниями в темноте ночной, отчего кажется Ярославе, будто не заканчиваются они, а уходят в самое небо. Верно, небосвод здесь тоже темен. Вот тот, что над ними с Даром у самых берегов был, пестрел звездами яркими, среди которых – две сестры, Медведицами прозванные. И оттого подле моря света огней не требовалось.

Знахарку повело в сторону, и она попыталась найти лавку, чтоб присесть. Только все тщетно – лавок у стен не оказалось. Пришлось осесть прямо на доски – сырые, смолистые. Теперь то ложе в каюте катергона, что так не приглянулось Ярославе поначалу, показалось ей удобным, правильным. Со шкурами меховыми, которыми укрыться можно. С мужем, что нет-нет, да и заглянет на минуту проверить, как его ворожея.

Да только и всего этого, уже ставшего привычным, нет. И тогда, стало быть, Дар унес ее в другую каюту. Или в трюм, где спокойнее и тише? Подальше от моряков и воинов степи, от голосов навороженных, плеска волн. И…

– Его здесь нет, дитя, – услыхала она спокойный голос, что зазвучал в дальнем углу горницы – в том, где мерцал слабый огонек. – Дар остался на катергоне.

Ярослава не разумела, о чем с ней говорят. Да и говорившую разглядеть было тяжко. Ворожея только понимала: с ней шепчется старуха, потому как голос ее напоминал голос Крайи.

– И ее здесь нет, – отозвалась хозяйка покоев. – Крайя в беде, дитя.