Цветок бархана

Прах предали бы священному огню, а потом – и пустынному ветру, что унес бы его к высоким барханам. Меж песчаных холмов затерялась не одна сотня душ, и, думается, сама фата могла бы найти там покой.

Однако прежнее упрямство непослушно скреблось на душе: собственную смерть Гюрза принять еще могла бы, но смерть верного Ияда – нет. Да и за что?

– Ты же знаешь, я невиновна. Я исполнила свой долг, защитила Халифа. И в том, что торговец ушел, нет моей вины.

– Вина не всегда там, где кажется.

– Вот как? Прежде ты учил меня другому. Или это был не ты?

Вопрос-вызов, за который Гюрзе грозит заслуженное наказание. Но фата боится не его – другого. Излишней смелости, что заставляет ее поднести джинное стекло к глазам. Близко-близко, к самым ресницам, чтобы посмотреть сквозь него в упор.

Мухтарам? Тело его, но душа…

Теперь Аниса видит явно: в стоящем перед ней человеке человеческого почти не осталось. Страшно, и страх этот тоже похож на зверя – быть может, даже меньше, чем стоящий перед ней Дагман. Ладонь хватается за кинжал, а Гюрза закрывает собою верного Ияда: понимает, что это бесполезно, но все же… инстинкты.

Руки дрожат, отчего подаренное Варрой стекло, обиженно звякнув, со звоном откатывается в сторону – в ворох сухой соломы. А Аниса заставляет себя снова посмотреть наставнику в глаза. Впрочем, на сей раз в том, что перед ней – не наставник, сомнений не остается.

– Джинное, – с пониманием тянет мухтарам, провожая взглядом блеснувший амулет. – А я все не мог взять в толк, как так случилось: вот ты есть, а вот и нет тебя. Где взяла?

Взгляд Гюрзы останавливается на решетке.

За стойбищами членистоногих – западная стена. Высокая, не в пример южной, и оттого лишенная ворот с герсой. Четыре сторожевые башни ее сейчас полупусты: со стороны Западной Развилки в Пустыне можно встретить лишь караваны, и потому огонь в узких  бойницах горит не во всю мощь.

Человеку эту стену не одолеть – это Аниса знает не понаслышке. Но рядом с ней – верный Ияд, а во дворе – торговец. И если им удастся сбежать…

«Не удастся», – подсказала память. – «Помнишь? Ты однажды уже пробовала»…

…Аниса Аль-Бина помнила тот год урывками.

Свой седьмой день рождения и материнский смех. Отцовский подарок, за которым они ходили к торговым рядам на рассвете.

Ту шкатулку из спелого янтаря она заприметила почти сразу, сама, но попросить справедливо не решалась: за смоляной камень торговец запросил целую пятерку золотых динаров. Наверное, это было много, раз отец спросил, не желает ли она выбрать что-то еще. Дочь даже согласилась: желает. Однако отойти от чудесной вещицы уже не смогла: так и стояла, бережно касаясь тонкими пальчиками ребристой крышки.

Желанную шкатулку отец ей все-таки купил…

Резной ларец фата по праву считала наибольшим в своей жизни сокровищем… пока не разглядела внутри него россыпь крупных медовых бусин. Золотистые кругляши, конечно, еще стоило нанизать на прочную нить, но разве ж это сложно?

Подарку Аниса радовалась всей душой. Быть может, потому, что чувствовала: тот в ее жизни – последний.

А потом как-то сразу пришла болезнь. Точнее, не сразу, конечно, но память о другом не сообщала. И потому фата, закрыв глаза, видела горящие жаром тела на улицах Старого Города. И два холодных – совсем рядом.

Следом память терялась. Шла темными пятнами, в которых Анисе было по-настоящему горячо, и сменялась редкой дурнотой. Иногда в той проступало лицо мухтарама Дагмана, но голод, к тому моменту ставший почти нестерпимым, все стирал.

Позже ей говорили, что наставник спас ее. Пожалел, подобрав с гниющих мертвыми телами улиц Старого Города, и привел во Дворец. Только этого фата уже не помнила: к тому времени болезнь полностью завладела разумом, и она то видела золотую резьбу дворцовых стен, то забывалась в горячке.

Первый год в казармах почти не запомнился Анисе. А то, что и осталось в памяти, она бы с легкостью забыла.

Стараниями придворных лекарей жар скоро ушел, но именно тогда фата поняла, что горячка – не худшее, что может обжиться в теле. Вот страх – совсем другое дело. Он заставляет Анису забиваться в крошечный покойчик и лишает способности говорить. Отталкивает руку подавальщицы, что приносит еду, и принимает хлеб лишь тогда, когда его оставляет сам мухтарам.

Все тот же страх заставляет ответить ударом на удар и драться до первой крови, а потом и не только до нее. А еще – отвечать дракой на любой повод, благо, поводов в казармах – всегда с избытком.

Она больше не замечает новых синяков на тощем теле. И вспоминает о тех лишь тогда, когда багровые пятна ползут по лицу: появляются под глазами или, скажем, наливаются свежей кровью у скул.

Страх этот грозится обернуться совсем дурным, но мысль о побеге все меняет…

Басима уговаривать не приходится: ему, как и самой Анисе, жить в казармах нелегко. Как и фата, он скучает по дому, а еще – по отцу, который тоже умер в горячке. По матери, братьям и единственной сестре – горе Баси имеет больше лиц, чем ее собственное. И потому тот согласен.

Когда?

Спустя несколько дней на небосвод должна взобраться огненная луна. Она раскрасит нити торговых путей ярким багрянцем и растревожит костяные могильники. Поднимет пустынных гулей, чтобы указать тем на людское тепло. Раскроет полотна мертвых дорог. И если кто не успеет укрыться за блеском чароведских камней – покинет Аль-Акку под пение пустынных дев.

Аниса как сейчас помнила ту ночь: накрепко закрытые ставни крошечного оконца с мерцанием защитного амулета на двери. Ожидание длиною в бесконечность…

Дворец торопливо затихал, и оттого казался непривычно пустым. Грузные повозки сиротливо жались к старым амбарам: они лишились серых волов еще до заката, и теперь тепло тех помнили лишь кожаные упряжки, разбросанные по холодному камню.

А вот халифатских птиц унесли с сада совсем недавно: под возмущенный клекот и совсем не-птичью брань…

Сумерки скоро спускались на Старый Город, и когда за окном все слилось в единую массу, фата бесшумно скользнула за дверь. Сорвала с нее защитный амулет и ухватила за ладонь Басима. Направилась в сторону ворот.

Красться в темноте ей было не привыкать, а к торговым путям она не собиралась.

Аниса остановится в отцовском доме. Ненадолго, всего на ночь. Найдет драгоценную шкатулку и уйдет с караваном к пескам: как в тот раз, когда она ходила в Пустыню вместе с отцом. Найдет себе место по душе: благо, городов-жемчужин в Халифате немало, и станет жить.

С этими мыслями фата почти преодолела мраморную стену внутреннего двора, когда рука наставника резко сдернула ее вниз. Всего на миг стало больно, а еще – обидно. И… да, стыдно до невозможности.

– Если через минуту не окажешься в постели – дороги назад не будет!

Она осталась в ту ночь.

Вернулась в комнату вместе с Басей, плотно прикрыла за собой дверь и постаралась уснуть. А следующим утром все боялась взглянуть мухтараму в глаза: вдруг станет ругать при всех?

Но Дагман не вспомнил о ее выходке ни на следующий день, ни годом после. Как будто той проделки никогда не существовало…

– Не стоило оставлять тебя тогда, – лень в голосе мухтарама испугала Анису больше оголенного клинка. – С первого дня ты была проблемой. Жалким довеском, который приходилось тянуть, спасать. Тренировать наравне с мальчишками. И если бы тебе позволили уйти тогда…

Дагман плотоядно улыбнулся. Жадно облизал губы и с вызовом закончил:

– Все верно, нужно было отпустить. Ты бы ушла в барханы, под пение пустынных дев, и второй год не свел бы тебя с Халифом…

…тот год Аниса тоже помнила. Он примирил ее с новой судьбой и позволил обжиться во Дворце. Отнял у нее отцовскую фамилию…

Ее приняли в постоянные ученики. Позволили называть себя прежним именем и выдали  взамен всего остального такую же форму, как у мальчишек: широкополую холщовую рубаху, никак не желавшую держаться на острых плечах, а еще – пару шаровар.

За следующие годы рубаха эта поистрепалась, а шаровары и того хуже – выцвели.  Однако фата к ним привыкла, и явно не желала менять. Только за нее и это решили, снова. И опять все изменилось всего за один день.

А ведь ей прежде не доводилось бывать во Дворце…

Золотые колонны сменялись золотыми же арками, а те плыли по стенам причудливым узором – тоже золотым. Помнится, фата даже подумала, уж не рябит ли у Великого Халифа в глазах от всей этой позолоты? Но черный его костюм, щедро расшитый сверкающей нитью, лучше прочего сообщил: не рябит.