Уфринские хроники черной вороны

ДЕНЬ СОРОК ВОСЬМОЙ

Месяц живу у тетеньки. Она утром оставляет мне 50 рублей на сигареты. Вечером приносит пельмени и дешевые котлеты. Мы все это запиваем пивом, потом я ее сплю. Утром она уходит на работу, а я брожу целыми днями по городу. Ищу место. Тетенька прозрачно намекает, что договорилась на счет хорошей работы для меня. Не то шпалоукладчиком, не то гайкосортировщиком.

Я опять начал писать. Компьютера нет, я пишу в общей тетради.

ДЕНЬ ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТОЙ.

В моих бесконечных скитаниях нашел бойлерную. Пару раз переночевал там, нормальные мужики попались. Тетенька начала скулить, потом злобно тявкать, намекая, что я тунеядец. Это я то? Я каждую ночь честно отрабатывал ее пельмени с пивом.

Вчера, когда она ушла на работу, взял полотенце, подушку и плед. Еще – пару ложек, железную миску, зубную пасту. У меня уже был какой-то опыт, я знал, что мне надо. Взял самую лучшую сумку и сложил в нее добро. Нет, я не воровал. Я взял именно то, что мне было необходимо. Мне это было надо, и я взял.

Бойлерная всем хороша, но только рано утром оттуда надо уходить. Скорее бы тепло. Уйду на пляж. Понял! Эти два месяца пытаюсь жить по принципу: свободнее, еще свободнее, совсем свободный!

ДЕВЯНОСТЫЙ ДЕНЬ

Первая весна в моей жизни? По силе и остроте ощущений – да, первая! Влажный, теплый воздух. Дождь, первый весенний дождь. Пахнет асфальтом и крышами. Надо стать бомжом, чтобы узнать, что крыши весной пахнут. Вчера встретил знакомого. Оказывается, меня ВСЕ ищут. Она тоже. Если бы я пытался спрятаться, не вышло бы лучше. Мы пошли к нему домой, (семья куда-то уехала на пару дней). Ванная. Две курсовых работы, сутки времени, комп. Урвал свои тысячи и ушел в запой. Пил со слесарями в моем убежище, продолжил в парке с какими-то мужиками, потом к нам присоединились студенты.

У парней ноутбуки. Хорошая штука USB. Кое-что показал ребяткам, как можно сшибить деньгу на бирже контента. Пацаны смотрят, открыв рот. Весна, сессия. Хожу в интернет кафе, просиживаю по 7—8 часов, пишу студиосам за деньги. Они меня передают из рук в руки. Надоело. Купил очень дешевую легкую куртку, джинсы и кроссовки. ОНА любила дорогие вещи. Тонкие кашемировые свитера от Zilli.

У меня взаимная нелюбовь. Я не люблю людей, люди не любят меня. Вчера мои студенты приперли ноутбук в бойлерную ночью. Я пил весь день, работать не то чтобы не хотел – не мог. Ребята сбегали за кофе, таблетками, вставили спички в глаза и заставили писать семь (!) рефератов. За срочность – двойной тариф. Мои слесарюги теперь смотрят на меня волком: они чувствуют себя обманутыми. На их взгляд, я получил деньги (их месячную зарплату) ни за что. Это – классовая вражда? Странно, пока я сдавал бутылки на буханку хлеба и чекушку – они кормили меня вареной картошкой, домашними котлетами и солеными огурцами, СОЧУСТВОВАЛИ. Сейчас злобно затаились. Отсюда надо уходить.

СТО ДВАДЦАТЫЙ ДЕНЬ

Прожил почти месяц с очаровательной нимфоманкой. Ей тоже сделал пару рефератов. Она привела меня к себе. То, что сейчас называют студией: огромная комната с большим окном, одновременно прихожая, кухня и спальня. У девицы светло-серые, почти серебристые глаза с бирюзовым отливом. Угольно-черные ресницы и вишневые губы. Прямые, каштановые волосы. Фигура Софи Лорен. Скачки верхом на мне она методично чередовала с какими-то немыслимыми вывертами. Из камасутры, что ли? Я не кончал, долго – был полупьян. Кажется, и не кончил. Дева напрыгалась и пошла в ванную.

Мне было пусто и грустно: решил, что таким образом девица расплатилась за рефераты. А мне безумно хотелось – не выпить, а как следует напиться. Я алкал денег и хорошей компании. За хорошую водку мои слесари соглашались спрятать на целую ночь свою классовую непримиримость.

Дева вышла из ванной, голышом ходила по студии и собирала разбросанные шмотки. Нашла свою сумку и достала несколько бумажек. Сказала, чтобы заходил. Через три дня деньги кончились, и я перешел жить к ней.

Сегодня утром я проснулся от ЕЕ взгляда. Она стояла в длинном халате с запахом, на поясе. Очень бледная, с яркими серыми глазами. Губы, намазанные серебристо-сиреневой помадой, кривились от гнева и презрения. Это было в той, той комнате, в том доме и той жизни. Я встал с моего любимого дивана, пошел прямо на нее. Она продолжала что-то говорить, но я ее не слышал ее (или не хотел слышать?). Прижатая к стенке, она отворачивала лицо от моих губ, ее рот продолжал кривиться в нервном и злобном оскале, в глазах блестели злые, непролитые слезы беспомощности. Но тело жило отдельно от глаз и злобных слов. Оно плавилось в моих руках, она повисла на мне, двигалась со мной в такт. Я проснулся второй раз за утро, теперь по-настоящему. От ее стона сквозь стиснутые зубы во сне. Было шесть утра.

Моя нимфоманочка мирно посапывала рядом. Постарался почти бесшумно одеться, тихонько захлопнул дверь, дошел до ближайшего таксофона и набрал номер, который был не в памяти, он был в пальцах, в крови, в биении сердца. Через семь гудков услышал хриплое, сонное «Алле» и положил трубку.

СТО ШЕСТИДЕСЯТЫЙ ДЕНЬ

Неделю провалялся на пляже, когда ушел от сереброглазой любительницы камасутры. Потом, когда окончательно оголодал и оброс, сходил в бойлерную за своим скарбом. Опять собирал бутылки, опять пытался писать. Плюс: летом долго светло. Сделал шалаш, накрыл его пленкой. Начался купальный сезон, стало шумно, весело, ярко и жарко.

Грустный, старый бомж никому не интересен. Поэтому я – веселый, молодой Диоген. Даже когда мне не хочется быть Диогеном, жрать то хочется. Желания поделиться шашлыком и пивом убогие не вызывают. Поэтому я – весь из себя, окутанный романтической аурой и прикрытый флером тайны. Да, я могу завести и развести любую компанию. Когда мне все это остофигевает, я ухожу в шалаш.

Я тщательно оберегаю его, но пляжные завсегдатаи засекли мои координаты. Ко мне наведываются местные продавщицы из ларька и странные, с виду вполне нормальные, молодые девахи из отдыхающих. Я понял, ЧТО их так привлекает: со мной не надо стесняться, меня – нет, я – живой фаллоимитатор. Мне не обидно. Они для меня тоже почти куклы.

Хотя – нет. Пришла одна дуреха, совсем уже непонятная, мутная какая-то. Оказалось, переживает: застукала мужа с матерью подруги. Проговорили до утра, о мужской сексуальности и про жизнь. Выпили все мои запасы из горлА. Хотя упаковка пластиковых стаканчиков лежала в углу. Антураж, мать ее. Расстались, как брат с сестрой. Она прибегала еще пару раз – с жареной курицей, полотенцами, носками и братским сексом на скорую руку. Хорошая девочка.

СТО ШЕСТЬДЕСЯТ ТРЕТИЙ ДЕНЬ

Встретил своих знакомых ребяток, студиосов, которым писал весной курсовые, и с которыми мы пили в парке. Вернее, не встретил – они нашли меня. Кой-какие мои идеи, оказывается, дали мощные ростки в их буйных головах. Ребятки раскручивают проект, я им нужен. Обговорили рабочие моменты: они мне притащат компьютерный металлолом, оплачивают безлимитку. Ставят это чудо техники прошлого века в дрянной комнатке, в малосемейке.

Думаю. Я вообще много думаю – мне не надо отвлекаться на склоки с Ней и не надо тратить силы на попытки жить в ладу с совестью. Свободы нет. За безумное счастье жить по своим правилам, и при этом не слушать, ЧТО я есть – я плачу. Только дураки говорят (а дураки им верят), что грязные, слипшиеся волосы можно промыть в холодной речной воде. Увы, без шампуня, мыла, станка и дезодоранта жить невозможно. Но это такие мелочи по сравнению с тем, что мне не надо слышать ежедневно, что я УРОД. И мучиться, бесконечно мучиться от сознания собственного уродства и непоправимости этого.

Я счастлив, я впервые за столько лет счастлив!

СТО СЕМИДЕСЯТЫЙ ДЕНЬ

Я почти согласился на предложение ребят. Почти – потому, что после суток в малосемейке опять ушел на пляж. Через двое вернулся. Пляжный сезон кончается, вместе с ним подходит к концу моя пляжно-диогеновая фиеста. Тогда перейду под крышу окончательно.

Мне нужна теплая одежда, и я решил по-быстрому сделать денег. Пишу эротику, нет, порно. Черт, черт, черт! Если пишу ПРОСТО, то получается белый экран, на котором напечатаны слова: название гениталий и перечисление действий. Надо пропускать через себя эту хрень, только тогда получаются «заводящие» тексты. Устаю от часа такой работы больше, чем от суток, когда пишу сам для себя. Кстати, не пора ли выкладывать все, что было написано в моих тетрадках за это время?

СТО ВОСЬМИДЕСЯТЫЙ ДЕНЬ

Мне нужен паспорт. Я позвонил ей. Она принесла его в сквер, недалеко от места ее работы. Эту курточку и короткую юбку я не видел на ней. Она не лучше, и не хуже, чем была.

– Нашел, кто будет покупать тебе пиво и миксы? Рада за тебя.

– Могла бы спросить, как я. Как я: не сдох, не замерз, не был убит в драке бомжами.

– А ты бы мог спросить, как твои дети! А твоя жизнь – это твой выбор.

– У детей есть хорошая мать, крыша над головой. У них все о”к, в отличие от меня. К тому же, ты сто раз говорила, что лучше вообще никакого отца, чем такой.

У нее кривятся губы (как в том сне), ее бьет крупный тремор. Она не может больше сказать ни слова. Резко, очень резко разворачивается и почти убегает на высоченных каблуках.

Не, я определенно стал добрее с тех пор, как сбежал из клетки. Я уже не обвиняю ее в том, что моя любовь к одной женщине не дала мне счастья. Это просто данность, и не она в ответе за это.

ДЕНЬ ДВЕСТИ…

Мы потихоньку раскручиваем с ребятишками наш бизнес. Я иногда ухожу в запои (алкогольные, литературные, сексуальные) – но ребятки терпят. Пока терпят. Иногда подрабатываю в «тырнете»: взрываю форумы или пишу эротику. И начинаю ощущать, что эта СВОБОДА меня тоже пытается душить, загнать в рамки. Я продолжаю жить так потому, что знаю: другой свободы просто нет, или я пока ее не знаю. Бомж в люке теплотрассы один из самых подневольных людей на свете. Он безобразно зависит от своих замерших ног, отмороженных ушей, пустого желудка.

Единственный известный мне выход внушает страх. Нет, не потому, что я боюсь смерти. Я боюсь, что и там не смогу избавиться от обязанностей, условностей, долгов и мук совести. А помноженное на непоправимость – это уже будет слишком.

P.S. Вчера, не знаю почему, вдруг вспомнил старшую дочь. Первый раз за эти семь месяцев.

P.P.S. Мне кажется, я почти понял что-то. Но оно без конца ускользает от меня…

Побег

– 1-

Из затуманенного зеркала в ванной на меня смотрело розовое, толстощекое нечто с глуповатым взглядом. Я протерла уголком полотенца запотевшее стекло. Не, не глуповатый взгляд, а… просто какой-то щенячий, молодой, что ли…

Вытерла голову желтой, пушистой банной простыней. Волосы, почти сухие, рыжеватыми колечками легли на лоб и вокруг щек. Вот что делают кондиционеры и шампуни нынешние: на старости лет обзавелась рыжеватыми локонами.

Надо было выходить из ванной. Но мне так не хотелось. Там, дома, был муж. И сын. Два чужих человека, даже еще хуже, чем чужих. Чужие так не могут обидеть. С ними надо было разговаривать, а я не хотела. Не могла. У них своя правда, у меня своя. Они никогда не согласятся со мной, а я с ними. Я не уверена в своем праве навязывать им свои принципы. Не хочу скандалов. Значит, надо молчать. А как? Если взрослый парень, на восемнадцатом году, ходит отсиживать в школе 3—5 часов, потом дома гоняет 4—5 часов каких-то гоблинов на компе, потом на скутере «проветривается», после чего заваливается спать, оставив на полу ванной ручьи? И так изо дня в день? Я вздохнула и толкнула дверь. Выходить надо, не спрячешься.

– Ма, мне надо завтра в школе сдать 500 рэ на охрану.

– Сереж, мы же уже сдавали?

– Не, это было на ремонт коридоров. И еще мне надо двести рэ на методички ЕГЭ по русскому. Да, еще триста – Лариске.