Осенняя жатва. Рассказы

Леха

Леха запил по-черному. Казалось бы: удалось отвертеться от тюрьмы – живи, радуйся. Нет. Не в радость пошла вольная волюшка.

В ту проклятую ночь (утро только-только наметилось) привез труп кореша домой в кабине трактора, разбудил благоверную, а та раскудахталась, и ну фартук солить глазными ручьями. Леха о своем:

– Маринка, сучье вымя, мозгами раскинь, что делать? Пьяный я, что сама водка, и Вовку по пьяни переехал, будь я проклят! – он схватил себя за волосы и страшно взвыл:

– Алкоголь в крови, дурища! Отягчающее! Дрянь!

Та опять пуще прежнего кудахчет:

– Ах, как соседкам в глаза посмотрю, муж-то убивец! – вдруг схватила кочергу и давай перед Лешкой размахивать. – Иди прочь, душегуб проклятый!

Сел Лешка на табурете, сопли по щекам размазывает:

– Хошь, убей! Мертвому хуже не будет.

Маринка опомнилась вроде:

– Ох, горе, горе! Что делать-то? Был бы трезвой! – заныла, качаясь.

Вдруг смолкла, накинула платок на шею, сорвалась:

– Дожидайся, носа не кажи. Утреет на дворе.

Едва полчаса минуло, слышит Лешка, что не одна идет, по говору признал деда Гришу – небылицу ходячую. Утер Леха сопли рукавом, выполз из-за кута, пожал деду сухую черную руку.

– Ить, что говорю, кум, маленькие-то выпить надо, а Лекса? – голосок тонкий, интонация просительно-вопросительная, белесые глазки слезятся, а маленькую уважительно величает множественным числом.

Маринка откуда ни возьмись бутылку белой несет, бережно рукавом вытирает:

– Дедуня, всегда с почтеньицем к вам. Капустки с подполу достану, грибочков сахарно-маринованных. Уважь, хотя и не ободняло.

– С утреца маленькие запсегда кровя молодют. Лей, не стесняйся! И мужа уважь!

– Лешка с вечера совсем пьяной, а ему к бригадиру надо как стекло быть.

– Проверять на алкоголь бригадир станет? – Гриша хитро сощурился, мол, недоговариваешь, кумушка, старику.

– Уж не знаю. Только зуб начальник имеет: грит, учую водку – вылетишь! Во как! Дедуля, держи еще стопаря, и грибочек, грибочек.

– Ну и дурак бригадир! – Дед выпил, крякнул, насадил гриб на вилку. – Исть народное средство! – Дед Гриша выдержал паузу, наслаждаясь растущим вниманием в зрительном зале, и подставил выпитую стопку. Марина булькнула туда горькой. Кум понюхал водку, крякнул и опустошил махом. Занюхал хлебной корочкой, капусткой холодной захрустел:

– Хороша! Моя старуха хуже солит. Научи.

– Отчего ж. Научу. Так какое народное средство?

– Насцы пол-литра и выпей махом. Никакая спиртиза не подкопается.

– Шутишь?

– Ей бо! От скажу: Кирюха о прошлом годе мотоциклом Бурого поддел, ребра в хруст, и что? То-то. Таперя киряет вместе с Бурым. Учись у старика, пока живой.

Леха поднялся и быстро вышел. Моча – ерунда, он бы и кучей дерьма не побрезговал, чтобы спастись от тюрьмы.

– Лекса, шальной, пару сырых яиц в карман сунь. Выпей перед бригадиром. Ай, слышь?

– Слышу! – из сеней крикнул Леха. – Понял, дед.

Лехин наезд трактором на собутыльника признали несчастным случаем. Серега с Эммой, где дружки квасили, показали, что Алексей (как можно, за рулем-то?!) был абсолютно трезв, а Вовка с перепою задурил, ушел в лес. А там, видно, чуть протрезвел и, увидев трактор, выскочил прямо под колеса.

Вовкина соседка нашла в записной книжке телефон родного брата погибшего. Тот жил в Санкт-Петербурге, на звонок ответил рассеянно, из чего Валентина Павловна выдвинула версию, что братец покойного тот еще фрукт. Тем не менее на другой день он приехал, зашел в дом, покрутился по саду и стал возле калитки, о чем-то размышляя.

– Жаль Вовку, хороший мужик был! – нарушила его мысли соседка, – Хоронить где будете?

– Зря приехал, – почесал тот голову, – денег у меня всего семь тыщ рублей. Пусть морг как безродного хоронит.

– Господи, как же? Деревня соберет денег, мужики за бутылку могилку справят.

– Делайте, что хотите.

– Еле нашли родную душу. Вовка говаривал: братец и доча в Питере живут. Я все вверх дном перерыла в хате соседа, а уж Лешка, дружок сердешный, неведомыми путями откопал записную книжку еще советских времен. Грязную, изрисованную, в гнилых дровах, бает, валялась. Чудно, телефон так и не изменился. Лешка трактор продаст, уж и поминки достойные справим. Езжай, мил человек, в Малую, молви родственное слово.

– Недосуг мне, своих дел по горло. А, – он вдруг махнул рукой, – и чего я тут с вами? Мое решение – пускай хоронят как безродного, всем хлопот меньше.

И был таков!

Несколько дней Алексей названивал равнодушному брату. Как-то утром явился к Валентине, почерневший лицом, и прижал к груди крепко стиснутые кулаки:

– Тетя Валя, разве можно родного брата, словно пса бродячего? А ты сказала, что тратиться ему не придется, и схороним по-людски, и помянем как близкого человека? Ой, беда, почему меня не было рядом, я объяснил бы по-мужски этому горе-родственнику. За грудки да встряхнул: зачем, дескать, мужское звание в грязь суешь?

– Алексей, ты сам-то говорил с братцем?

– Звонил раз двадцать: заладил, что попугай: оставь меня в покое, сам задавил, сам и расхлебывай! День-деньской в райцентр мотаюсь, пороги обиваю. Бюрократов развелось, вот бы кого к ногтю. Объясняю: покойного родной брат знать не хочет, а я ему ближе брата. Без толку. Выдаем только родственникам, говорят, а вам раньше надо было думать, спохватились, когда документы оформили. Чер-те что! Завтра снова поеду.

– Погоди. А если делегацией нагрянуть: друзья, соседи, Режиссер с женой? – Соседом погибшего был бывший кинорежиссер, за которым с легкой руки Вована и укрепилась кличка. Вовка часто хаживал к ним.

– Хорошо бы. Тетя Валя, беру на себя друзей, а ты уж с Режиссером перетри, ладно? И скорее бы, а то закопают, не спросят.

На следующий день поехали делегацией. Сухощавый мужчина (вобла сушеная, как окрестил Леха) воззрился на них холодно-недоуменным взглядом бусинок глаз в белом одеянии коротких ресниц:

– Сколько можно говорить одно и то же: на похороны выделено десять тысяч рублей, и тело, кстати, уже увезли на кладбище.

Леха побелел:

– Как увезли?

Заглянул в бумаги: