Vita Nostra. Работа над ошибками

– Дура ты все-таки. Я вот больше никого не могу… ничего не чувствую. Иногда бывает… вспоминаю Лёшку. Где он сейчас? Нигде. Того, кем он был, больше нет… давно. Даже если живет такой человек, с таким паспортом, с таким генетическим набором… Если бы я могла кого-то любить, вот как ты своего пилота, – я бы из койки не вылезала…

Ее мутноватые глаза прояснились.

– Я помогаю тебе потому, Самохина, что я ловлю информационные потоки. Если кто-то из нас может… аннигилировать эту штуку, которую мы по привычке называем Фаритом Коженниковым… только ты. Смотри и учись, повторять не буду.

И она провела на доске жирную горизонтальную черту.

Костя явился вечером, когда уже стемнело. К этому моменту все стены казались Сашке прозрачными, все голоса, слышимые в общежитии и за его пределами, звучали одновременно и заплетались косичками, как нитки ярко окрашенной шерсти. Спина под свитером покрылась мелкой чешуей – после занятий разыгралась давняя склонность к бесконтрольному метаморфозу, но теперь Сашка воспринимала ее стоически, будто неприятную, но давно привычную хворь.

Она увидела Костю раньше, чем он подошел к двери и постучал. В руках у него была картонная коробка с чем-то съедобным. Сашка, в ее нынешнем рабочем состоянии, не отличила бы на вкус селедку от пирожного.

– Я учусь, – поколебавшись, она все-таки отперла дверь.

Костя бросил взгляд на доску, перемазанную белой зубной пастой. Тюбик валялся на столе и был выжат почти полностью.

– Ты целый день ничего не ела, – он поставил коробку со съестным на тумбу рядом с микроволновкой.

– Мне не надо. Я информационный объект.

– Вот хлопнешься в обморок, – сказал Костя с тихим упреком. – Держи…

И он вынул из кармана тюбик зубной пасты. На этот раз Сашка испытала настоящую благодарность:

– Спасибо! Ты прости, мне правда надо учиться. У меня пробелы за прошлый семестр. А Физрук – сам знаешь…

– Знаю, – Костя слегка побледнел. – Все наши удивляются. Что у тебя общего с Лизой…

– У нас чисто деловые отношения, – сказала Сашка.

– Ну разумеется, – Костя топтался у двери, не собираясь уходить. – Сашка… у тебя кто-то есть? Не в Институте? Куда ты ездишь по воскресеньям?

– Не твое дело, – сказала Сашка, не задумываясь, и тут же устыдилась. – То есть нету у меня никого. Так… воображаемый друг.

– Люди, – тихо сказал Костя, – никогда не смогут нас понять. Ты же знаешь. Даже первокурсник не поймет второкурсника, а что говорить о… тех, кто никогда не учился в Институте?

– Знаю, – Сашка поморщилась. – И зачем ты мне это говоришь?

– Не хочу, чтобы ты потом страдала, – Костя посмотрел ей в глаза. – Я тебя «осчастливил»… по глупости. Егор… ну что же. Я сам виноват… Он тебя тоже особо счастливой не сделал. Зачем тебе опять… вот это вот все? Я не хочу, чтобы какой-то совершенно посторонний мужик…

– Костя, – сказала Сашка. – Когда первого сентября я готова была прыгнуть тебе в постель, ты сказал, что для тебя это невозможно из-за Женьки. Ну смирись ты уже! Посмотри на меня, у меня чешуя под свитером, я сквозь стены вижу и временные кольца рисую, – какие у меня могут быть мужики?!

Он молча ушел, и Сашка через две минуты о нем забыла. Лиза, к чести ее, пожертвовала Сашке не меньше двух часов собственного учебного времени, а впереди была еще целая ночь, и день, и еще одна ночь, и Сашка надеялась, что на этот раз на занятие к Физруку она явится подготовленной.

– Здравствуйте, Самохина, – Физрук стоял у окна, глядя на желтеющие липы. – Красивая осень в этом году, как нарисованная, и удивительно тепло. Правда?

– Здравствуйте, – тихо сказала Сашка.

Он обернулся, будто что-то в ее голосе привлекло его внимание:

– Вы охрипли? Простудились? Нездоровы?

– Ничего, – отозвалась Сашка еще тише.

Ей удалось стабилизироваться к занятию во вторник – ни чешуи, ни перьев, ни черных дыр на месте глаз, ни многопалых конструкций на месте рук. Информационная часть ее личности пришла в равновесие с физиологической, но на новом уровне. Временами кружилась голова, и тогда Сашке казалось, что у нее отрицательный вес, что она может свалиться в небо.

Она занималась самостоятельно много часов подряд. Стерх позволил ей пропустить занятие в понедельник.

– Интересно, – Физрук пристально ее разглядывал. – Я, разумеется, не стану обсуждать со студенткой своих коллег, но некоторые из ваших преподавателей определенно балуют вас. Ну что же, посмотрим…

Он прошел через пустой класс и остановился у доски. Отчеркнул длинную линию – первый необходимый такт любой схемы, горизонт. Сашка сосредоточилась, гася весь свет снаружи, отсекая внешнюю информацию, надавив на доску своим вниманием, как давит атмосферный столб на поверхность мирового океана.

Модель события. Временное кольцо с вариациями, перенесенное на плоскость. Третье измерение… четвертое. Сашка смотрела сквозь переплетающиеся жгуты времени, вероятностей, расстояний и видела женщину с коляской, бредущую через заваленный снегом двор по сугробам. На самом деле не было ни женщины, ни коляски, а только проекции на белой доске, смыслы, пропорции, мельтешащие тени: вот с карниза срывается глыба мутного льда и летит вниз. Вот накрывает коляску. Накрывает женщину. Выдох, вдох, по-другому сцепляются вероятности, переплетается узор в паутине, ускорение свободного падения меняет значение во всех учебниках физики. Женщина замирает в ужасе, в ее глазах отражается ледяная пыль, сосульки катятся, будто карандаши, а ребенок…

Схема распалась. Губка, вытирая доску, уже не пела сверчком – противно визжала. Сашка пыталась отдышаться, выдохнуть мороз, колом застрявший в легких: она была там, во дворе, заваленном снегом. Она видела, как сплетаются вероятности, она чувствовала кожей лица эту ледяную пыль и этот ужас, которому нет описания. Теперь, стоя посреди аудитории, Сашка улыбалась, как умалишенная: в первый раз на занятиях с Физруком она чему-то научилась и что-то поняла. Каким бы жутким ни был этот опыт, но Сашка почти справилась, и чувство победы растекалось внутри, будто мед.

Физрук оценил ее улыбку. Бросив губку на край стола, вытащил из внутреннего кармана телефон:

– Деканат? Оповестите, пожалуйста, студентов группы «А» четвертого курса, что через полчаса у них внеплановое общее занятие в аудитории номер один.

– Группа «А»… кто-то из вас имеет сертификат преподавателя? Кто-то намерен преподавать в Институте – не после диплома, а прямо сейчас?

Тишина в аудитории сделалась плотной, как камень. Три человека в аудитории точно знали, о чем он сейчас говорит, но и остальные догадались немедленно.

Лиза застыла на своем месте. Костя быстро обернулся и глянул на Сашку – та сидела за последним столом, у окна. Сашка выдавила улыбку, чтобы успокоить его, хотя понятия не имела, чего теперь ждать.

– Открыли тетради, – ледяным тоном сказал Физрук. – Пишем под диктовку.

– В первый раз в первый класс? – кто-то осмелился пошутить.

– Штрафное задание, Коротков, – Физрук не удостоил его взглядом. – Еще одна шутка – и докладная.

Если прежде они подозревали, что дело плохо, то теперь в этом уверились. Видимо, раньше Физрук не разбрасывался санкциями, отыгрываясь только на зачете; после короткой паузы зашелестели застежки на рюкзаках и сумках, развернулись страницы, защелкали ручки.

Физрук встал спиной к чистой доске, скрестив на груди мускулистые ручищи, глядя поверх всех голов в окно. Лицо его сделалось нечеловечески отстраненным, а глаза пустыми, как у мраморной статуи.

– Сингулярность, – проговорил он ровным менторским тоном, и Сашка вздрогнула. Ей показалось, что пустой взгляд Физрука направлен на нее и только на нее.

– Сингулярность, – повторил он громко. – В философии – единичность существа, события или явления. Математическая сингулярность – точка, в которой функция стремится к бесконечности.

Лора Онищенко подняла дрожащую руку:

– Я не успеваю… записывать…

– Позже я повторю, – сказал Физрук, и нейтральные слова прозвучали угрозой. – Для тех, кто разучился писать в нормальном темпе. Технологическая сингулярность – гипотетический момент, при наступлении которого технический прогресс станет недоступным пониманию. Космологическая сингулярность… Самохина, вы пишете?

Сашка тупо смотрела на пустую страницу перед собой. Только сейчас она вспомнила, что чистый блокнот Оксане так и не вернула. Новых тетрадей купила – а про Оксану забыла начисто…

– …Состояние Вселенной в начальный момент Большого взрыва, характеризующееся бесконечной плотностью и температурой вещества, – ровно продолжал Физрук. – Повторяю сначала, кто не справится в этот раз – будет объясняться с куратором.

Быстрее заскрипели авторучки, зашелестели, продавливая бумагу, шариковые стержни. Физрук повторил текст слово в слово, и на этот раз Сашка успела все записать.

– Павленко, – тихо сказал Физрук. – Встаньте.

Лиза поднялась. Со своего места Сашка видела ее затылок и напряженные плечи – раньше Лиза никогда не сутулилась.

– Вы совершили серьезный проступок, – сказал Физрук. – О чем я подал докладную вашему куратору.

Лиза вздохнула – схватила ртом воздух с тонким, еле слышным звуком. Сашка вскочила, еще не зная, что собирается делать.

– Для всей группы «А», – проговорил Физрук, пристально глядя на нее. – Впрочем, то же самое по группе «Б»: запрещены любые контакты, разговоры, переписка со студенткой Александрой Самохиной. Нарушители бойкота будут строго наказаны.

– Павленко ни в чем не виновата, – громко сказала Сашка, и голос оказался непривычно высоким. – Мы всегда помогали друг другу. С первого курса. Нас никто за это не ругал. Это несправедливо, вы нарушаете правила!

– Группа «А», все свободны, – объявил Физрук, как если бы никакой Сашки в комнате не было.

– Лиза, я звоню Фариту, – Сашка сама не могла поверить, что она говорит эти слова. – И он послушает меня, а не… Дмитрия Дмитриевича!

Никто не решился обернуться и посмотреть на нее. Только Физрук по-прежнему стоял к ней лицом, и лицо было столь же выразительно, как бетонная стена за колючей проволокой.

Повторялись гудки в трубке, не включался даже автоответчик – только бесконечные длинные гудки. Сашка стояла у телефона в холле первого этажа, оглушенная: она, оказывается, поверила вот этим его словам: «Между мной и тобой гораздо больше общего…» Поверила, что у нее может быть общее с Фаритом, что она может запросто позвонить ему и защитить от расправы, например, Лизу…

Лиза вышла из аудитории сразу после слов преподавателя – «Все свободны». Дежурная фраза звучала как издевательство, потому что свободным в аудитории оставался только Физрук, и то номинально. Лизу никто не догнал, не остановил, не поддержал – а может быть, Сашка не видела. Казалось, что блондинка бесследно испарилась прямо из институтского вестибюля.

Куда пошла Лиза, что заставит ее делать куратор и чем она расплатится за неповиновение, Сашке не хотелось думать. Ни с кем из однокурсников она не пыталась даже заговаривать – не желала подставлять их под санкции, да это было и бесполезно. У нее осталась единственная цель, навязчивая идея – дозвониться Фариту и впервые в жизни договориться с ним, заставить передумать.

Но телефон Фарита не отвечал. После шестой попытки Сашка усвоила, что молчание не всегда означает отказ от ответа – оно может быть ответом само по себе.

Кто была женщина под ледяной глыбой, которую Сашка прочитала в схеме Физрука? Кто лежал в коляске? Падала глыба на самом деле, или это учебная модель, проекция, выхолощенная тысячью фильтров?

Если бы я знала заранее, что подставлю Лизу, думала Сашка, попросила бы я заниматься со мной аналитической специальностью? Да, правильный ответ – да. Если бы я знала, что Лизе прилетит наказание, я все равно бы использовала ее. А если бы я знала, что наказание прилетит мне… что бы я делала?

Добравшись до своей комнаты, она разложила на столе бумаги и наточила карандаш до состояния иголки. Два часа оставалось до занятия со Стерхом, и Сашка намеревалась потратить это время на работу; она не успела коснуться грифелем бумаги, когда в дверь постучали.