Подсолнухи

Задумался Витя:

«Вот он, эзинцальный момент, или как там по радио сказали? Столкнулась мечта с принципиальной жизненной позицией. Высокий полет и хомут на шею или без хомута, но в глухой безвестности».

Стал девок местных вспоминать, какая из них побезобиднее будет: «Танька – круп хорош, да удар сильный, Нюрка – замуж вышла, Манька – грива красивая, но норов вредный, – подумал, подумал, – баб много, а никто не подходит».

Тут пегая переводчица опять нарисовалась:

– Контракт ваш и договор! – сама скромно так улыбнулась в тридцать два зуба.

«Зубы какие хорошие: ровные, крупные», – подумал Витя, а вслух спросил:

– Не желаете ли, дамочка, для поездки в дальнее Забугорье со мной одну фикцию совершить? Брак заключить фиктивный!

– Очень даже желаю, – сказала дамочка. – Где у вас тут расписаться можно?

Через неделю расписались, и Аллочка, так звали переводчицу, укатила в райцентр, чемоданы собирать. Свадьбу фиктивную делать не стали, но Кобылкин организовал проводы, почище армейских: и гусь в яблоках, и пироги, и портвейн местного розлива.

Но друзья-сотоварищи не рады были удачливым обстоятельствам.

– Зря ты, Витька, так! У нас что, своих девок мало? Женился на образованной крале, а образование энто – бабенкам сильно во вред! – сообщил Самогонкин и головой неодобрительно покачал. Остальные сотоварищи целиком оказались на его самогонной стороне.

– Да и в Забугорье порядки все ненашенские, неприличные, – подхватил Сенька Самокруткин, – сам в передаче «Забугорная изнанка» видел: то мужик с мужиком поженится, то свинью заместо собаки заведут!

«Завидуют»,– подумал Витек и немножко возгордился.

Вот сидит Кобылкин на остановке с чемоданом, автобус рейсовый ждет, чтобы до аэропорту доехать. Мать с отцом рядышком стоят, слезы рукавами утирают. Тут почтальон:

– Ну, насилу нашел, телеграмма вам!

«Контракт капут. Граф с брачком. Г-н Pferd», – прочитал Витя вслух. – Да, как же?! Я же мотоцикл продал! Деньги на проводах пропил, – расстроился он. – Еще и фикцию зазря совершил!

Но не знал еще Витя Кобылкин, какая роковая напасть решила на следующий день случиться.

Утром на пороге его двухкомнатной избы появилась Аллочка с ребенком и своей мамашей трех и пятидесяти трех лет соответственно. Вот такой удар! Нельзя изменять своей принципиальности.

Случайности не случайны

Температура в комнате стремительно падала. По стенам с треском расползались причудливые ледяные узоры. Девушка в легком платье изо всех сил толкала дверь. Та поддалась только с пятого раза. В сизой дымке плохо освещенного коридора стояла фигура в черном плаще с косой. Девушка истошно завопила. Наташка тоже вскрикнула и вцепилась мне в руку. По экрану побежали финальные титры. Я засмеялся:

– Классный фильм! Как все закручено, и даже было слегка страшно.

– Я теперь неделю спать не буду, – ворчала Наташка, натягивая пальто.

– Да ладно, это же весело, – я стоял между креслами, ждал, пока можно будет выйти.

Неожиданно появилось ощущение, будто мне за шиворот насыпали мелких и острых льдинок. Я оглянулся: несколькими рядами выше стояла сухонькая старушка. Она уставилась на меня неживыми, словно маринованные оливки, глазами. Из-под банданы с черепами выбивалась седая прядь. Черная кожаная куртка добавляла абсурдности облику. Веселиться расхотелось.

После кино мы зашли в кафе. За столиком с чашкой черного кофе сидела та же старушка. Она смотрела на нас, отрываясь, только чтобы сделать глоток. При этом тонкая пергаментная шея еще больше сморщивалась. Старушка умудрялась качать головой в такт песни на английском и шевелить блеклыми губами. Видимо, подпевала. Наташка поежилась и потянула меня на улицу.

Стемнело и резко похолодало. Сыпал снег. Раньше я бы обрадовался: не люблю запоздало-осеннюю слякоть в декабре, а сегодня в этом чудился зловещий знак. Мы стояли посреди тротуара, держались за руки и мешали прохожим.

– Я домой, – сказала Наташка. – К зачету еще подготовиться нужно. Может, в следующий раз вместо кино пойдем в театр? – облепленные снежинками ресницы умоляюще захлопали.

– В театр?! – скривился я. – Ты же знаешь, терпеть не могу это занудство!

– Может, сходишь хотя бы разок, а потом уже будешь делать выводы? – она повысила голос, сморщила нос и глянула, как будто свысока, несмотря на то, что ниже на двадцать сантиметров.

– Нет, дурацкая затея! – я решил не поддаваться на уговоры.

Наташка выдернула свою руку из моей, резко развернулась:

– Не вздумай провожать!

– И не собирался: время детское! – крикнул я вслед.

В метро снова кольнуло ледяное дуновение: в полуметре от меня стояла знакомая старушка. Черные джинсы, заправленные в высокие ботинки, болтались на тощих ногах. Похожая на куриную лапку рука цепко держалась за поручень. Пахло землей и сырыми осенними листьями. Я попятился. Старушка улыбнулась, показав треугольные, как у акулы зубы. В этот момент двери вагона распахнулись, я выскочил на две станции раньше и побежал. Остановился только на улице.

Подошел троллейбус. Я сел около окна, обернулся по сторонам – старушки нигде не было – выдохнул и стал рассматривать черно-белый пейзаж. Шины успокаивающе шуршали по влажному асфальту.

Когда я подходил к дому, от былой тревоги почти не осталось следа. «Глупость какая, – думал я. – Чего так всполошился? Ну, бабка со странностями! Наташка отойдет до завтра, перестанет дуться». Снежинки медленно кружили в воздухе, приятно скрипели под ногами, обещали, что зима в этом году состоится. Окончательно расслабиться удалось только возле квартиры. А зря: в прихожей на вешалке висела черная кожаная куртка.

На кухне старушка-рокерша пила чай с моей мамой.

– Вот, мамке твоей рассказываю, – проскрипела она голосом давно несмазанных дверных петель. – Адрес ваш Павел Семенович дал.

– Сосед из сотой квартиры? Так, он умер пару месяцев назад, – удивился я, отступая к двери. Хотелось опять сбежать, но я не мог оставить маму.

– Ну, мы с Павлом Семеновичем в больнице познакомились. Он мне, значит, так и так, продают винил, хороший, по такому-то адресу. Дед мой больно ДжиммаМоррисона уважает. Квин, Цоя еще, –  старушка макала пряник в чашку, с наслаждением откусывала и продолжала называть музыкантов.

– А он только мертвыми музыкантами интересуется? – спросил я.

– Да, уж так сложилось, что мертвыми. Кто ж их разберет, почему как талант, так мрет молодым?

– А вы тоже такой музыкой увлекаетесь? – Мама деликатно осматривала надписи на ее черной толстовке.

– Не-е, но деду-то приятно, когда я в таком прикиде. – Она подмигнула мне двумя глазами.

Мама принесла пластинки. Старушка взяла несколько штук, вытащила из потертой сумочки лупу размером с небольшую сковородку. Долго разбирала надписи, что-то бормотала и, наконец, выбрала одну. Аккуратно вынула из картонного конверта и, держась за ребра, посмотрела на свет, повертела, поцокала языком:

– Диск – редкий. Не первый пресс, зато лейбл английский и состояние Excellent.

Мы с мамой открыли рты. Старушка продолжила:

– Беру! Будет моему деду подарок на Новый год. – Она оживилась: глаза-оливки заблестели, тонкие сухие губы обрели яркость.

Мама завернула пластинку в желтую плотную бумагу, бережно опустила в пакет и отдала в обмен на две смятые купюры.

– Пора мне. – Старушка натягивала куртку и улыбалась, острые маленькие зубы уже не выглядели так угрожающе.