Записки из музыкального магазина

Я по утреннему приветствию безошибочно определяла настроение главного на текущие сутки. Если, заходя утром в секретарскую, он улыбался, останавливался около бюро, спрашивал об успехах – можно было ожидать теплой встречи. Если же быстрым шагом следовал в кабинет, через плечо бросив «Доброе утро» – быть буре. В такие дни я заворачивала всех тех, кто приходил без вызова, по личной просьбе. Однако, как и погода, настроение главного могло меняться в течение дня. Чтобы узнать нужный градус, был разработан ритуал.

Редактор любил несколько раз в день попить чаю. Самовар почти всегда был наготове, и, по обоюдному договору, я приносила чай утром и после обеда. А также когда пила сама.

– Я всегда с удовольствием попью чайку, – заключил как-то нашу «сделку» Леонид Владимирович.

Чаек выручал всегда. При появлении визитера я приоткрывала первую, внешнюю дверь в редакторский кабинет. Если редактор не был занят телефонным разговором, значит – зеленая улица горячему напитку! Входила всегда тихо. Почти не касаясь каблуками огромного ковра, ведущего к редакторскому столу, с каждым шагом, как аромат, впитывала настроение маленького человека в не по размеру большом черном кресле. Если он не поднимал головы, ставила чашку на стол и так же незаметно уходила. «Не сейчас», – сообщала просителю. Другое дело, если Леонид Владимирович, оторвавшись от дел, благодарно улыбался, заводил короткий разговор… Выйдя в секретарскую, смело давала отмашку – можно! И всегда задним числом жалела обе стороны: и редактора, которому никогда не давали расслабиться, просто, в свое удовольствие, попить чайку, и всех остальных, будто пуповиной связанных с главным, находящихся в прямой зависимости от его настроения…

А уж как не свободен был главный! На самом видном месте на его столе стоял особый телефонный аппарат – прямая связь с первым секретарем обкома партии. Уезжая по делам или просто выходя из кабинета на несколько минут, редактор всегда оставлял двери распахнутыми – услышав своеобразное треньканье «прямой» связи, я обязана была, бросив все, опрометью мчаться в кабинет, чтобы не пропустить звонок.

– Это Конотоп, – сильно «окая», медленно сообщала трубка.

В ответ на этот «конотоп» я произносила всегда одну и ту же фразу: « Минуточку подождите, пожалуйста…» Как пуля влетала в дежурку… Если редактора в ней не было, кто-либо из мужчин пулей же влетал в комнату напротив – мужской туалет. Леонид Владимирович, суетливо одергивая костюм, почти бежал в кабинет.

Можно представить, с каким трепетом этот самый Конотоп спешил на звонки «своей» прямой связи!..

Лучший в мире фотошоп

Отдел иллюстраций находился в самом конце длинного редакционного коридора. По правой его стороне располагались маленькие комнатки для заведующих отделами, по левой – большие, для сотрудников. У отдела иллюстраций была всего одна общая комната. Три стола были завалены горами черно-белых снимков – ведь все газеты тогда выходили в черно-белом виде. Фотокоры за столами не сидели. Они без устали носились по Подмосковью, а, приехав с задания, обрабатывали снимки в лаборатории. Четвертый стол, прямо напротив двери, торцом к окну, занимала ретушер Инна Т. Очки вздернуты на лоб, во рту сигарета, в правой руке кисточка – такой я заставала ее в любое время, заходя по какому-либо делу в отдел.

Инна была намного старше меня, ей было за сорок пять. И между тем у нас с ней завязалось что-то типа дружбы. Может быть, потому, что у нее была дочка моего возраста и она хорошо понимала мои интересы и проблемы. А может, потому, что мы обе были любительницами рукоделия – и шили, и вязали. Инна часто покупала модные журналы и всегда зазывала меня посмотреть и обсудить новые фасоны, охотно показывала, как и что нужно вязать… В общем, зайдя в отдел на минуту, я частенько задерживалась, присев на подоконник рядом со столом Инны. Иногда ей было не до болтовни – срочно нужно было подготовить снимок в номер. Я сидела молча, с восхищением наблюдая за ее работой.

В принципе, ретушь проходил каждый снимок. Хорошо, если дел было на пять минут – подумаешь, замазать прыщик на щеке доярки, убрать мешки под глазами у тракториста… А иной раз приходилось и попотеть, когда, например, парадный портрет председателя колхоза портила невесть откуда взявшаяся чужая рука… Это нынешний фотошоп творит чудеса, а тогда чудеса творили только Иннины руки. Инструменты у нее были наипростейшие – белила, чернила, тонкая и толстая кисточки и… вязальный крючок. Им она виртуозно убирала лишнее, нежно, легко сцарапывая со снимка… Потом уже в дело шли кисточки – толстая с белилами высветляла, тонкая с чернилами – дорисовывала и прорисовывала… Инна могла «вытянуть» любой снимок, а иногда – и просто «создать» его.

Однажды один из фотокоров получил задание сфотографировать передовика производства, которому вручили высокую правительственную награду. Когда корреспондент прибыл в скромные апартаменты героя в отдаленном подмосковном городке, то застал такую картину: работяга от чувств-с не просыхал третьи сутки, лежал в майке и семейных трусах на диване, сотрясая стены храпом. Снимок был нужен срочно. Фотокор подождал пару часов, а затем попросил жену передовика принять все-таки решительные меры. Та трясла своего Васю за плечи, включала на полную мощь радио, била по щекам – Вася спал богатырским сном. Фотокор не мог вернуться в редакцию с невыполненным заданием. Уже ни на что не надеясь, а точнее, все же надеясь на милость богов, он, растопырив ноги, встал на диван, склонился с объективом над Васей… Жена, повесив на замусоленную майку мужа орден, вылила ему на лицо чайник ледяной воды. Работяга на секунду перестал храпеть и открыл глаза. Фотокор успел щелкнуть пару раз и помчался в Москву. Проявленное фото вызывало гомерический хохот у каждого, кто его видел, но фотокору было не до смеха – снимок ждали в дежурке! Крепко выругавшись, Инна приступила к созданию шедевра… На следующий день на первой полосе красовался Вася – с приглаженной челкой, в строгом костюме, с орденом на груди! Правда, в его глазах читалось полное отсутствие мысли, но это было абсолютно неважно!

Я всегда искренне восторгалась ее работой.

– Да это же просто, хочешь, научу? – как-то предложила Инна. – Но зачем тебе? Неблагодарный труд… Просто, я это дело люблю…

И действительно, работа ретушера всегда оставалась безвестной – на газетной странице под снимками стояли только фамилии фотографов. Да и денежное вознаграждение у них было в разы больше: если фотокор получал за фотографию от пяти рублей и выше, то Иннин вклад оценивался в исключительных случаях, и – в полном смысле слова – рублем…

Инна была единственной женщиной в отделе и очень по-матерински относилась к своим «мальчикам», иные из которых были ее ровесниками. В советские времена зарплаты у журналистов были небольшие, а фотокоры почему-то получали почти вдвое меньше пишущих. А так как и им приходилось кормить жен и детей, то сами «кормильцы» частенько ходили впроголодь. Инна почти каждый день приносила на работу банки с домашней снедью. Фотокоры, возвращаясь с задания, бежали не в буфет, а к Инне:

– Дашь перекусить?

– Доставай из сумки, – отвечала она.

Когда не было домашних запасов, Инна отоваривалась в буфете. В такие дни на ее столе стояла тарелка с бутербродами, накрытая белоснежным листом А4. «Мальчики» лопали все с большим аппетитом. Не думайте, что Инна была Рокфеллером. Она просто была мудрой женщиной. Ей гораздо удобнее и спокойнее было подкармливать «мальчиков», чем каждый день одалживать им рубли и трешки на обед…

Морковка

Уж и не помню, почему у Игоря И., первого замответсека, а затем и ответственного секретаря, была кличка «Морковка». Он был невысок, полноват, с уже заметной лысиной, маленькими голубыми глазами и острым носом. В принципе, вполне симпатичный молодой человек тридцати лет. Морковка был весельчак и прикольщик. В первые месяцы моей работы в редакции – он был еще замом и через каждые два дня дежурил по номеру, собирая газету – я стала неизменным объектом его шуток.

Как-то зашла в дежурку с пачкой тассовок. Морковка, задержав меня жестом, быстро просмотрел несколько заметок, одну вернул.

– Вот, отнеси в «Комсомольскую правду», – сказал серьезно и строго.

Я знала, что в редакционном корпусе размещалось шесть редакций, и, выйдя к лифту, стала изучать список. «Комсомольская правда» в нем не значилась. Я перечитывала названия газет, на глазах уже выступили слезы…

– Валентина Петровна, а куда идти в «Комсомольскую правду»? – в растрепанных чувствах я вбежала в секретарскую.

– Чего? Это кто ж тебя туда послал? Ах, Игорь…

Она выхватила из моих рук тассовку и бросилась в дежурку.

– Хватит над девчонкой издеваться! В следующий раз я тебе все… пообрываю…

– А чего она такая… отмороженная? – засмеялся в ответ шутник. – Так она же новенькая, не обвыклась… Нормальная девчонка, скромная. А тебе какие нужны?

– Да ты посмелее будь с этими охальниками, не бойся их, – учила она меня.

Через пару недель, уже в Надюшину смену, Игорь повторил шутку. – Вот, срочно в «Спортивную Москву»… – и протянул мне тассовку. Ха-ха-ха! Я уже знала, что телетайпы стоят в каждой редакции и сообщения приходят всем одинаковые… Знала и то, что «гонять» меня могли только по собственной редакции.

– Сам неси! – вдруг сказала я и страшно испугалась. Наградой мне стал одобрительный смех присутствующих – у птенца, наконец, прорезался голос!

Спустя несколько месяцев я вдруг стала замечать, что Морковка питает ко мне какие-то чувства, и скорее всего – нежные. Мог остановиться около бюро и шутить, не спуская с меня глаз, мог вдруг забежать и положить передо мной конфету или наливное яблочко, а мог и придраться без повода, довести до слез, а затем ходить и подлизываться…

Как-то летом мы небольшой редакционной компанией собрались по грибы. То ли мы были неопытные, то ли места оказались не грибные – вернулись из лесу с пустыми корзинками. Но та прогулка оказалась значимой для наших с Морковкой отношений. Он поразил меня уже тем, что взял с собой не одну, а две корзинки – эта «лишняя» была предназначена для меня. Когда все разбрелись по лесу, Морковка пошел со мной. Через час предложил сделать привал, открыл рюкзак, достал большой термос, горку бутербродов… Я была поражена такой предусмотрительностью: мне запастись корзинкой и бутербродами не удалось – накануне работала до девяти вечера и в магазин зайти не могла, так как в те годы торговые точки закрывались в семь-восемь. Во время всего похода Морковка был очень внимательным, заботливым…

Вскоре наши отношения перевалили за дружеские – невзирая на строгие предупреждения моей мамы. Мы стали встречаться. Ходили в кино, порой просто гуляли по Москве… Морковка жил один в большой старой коммуналке почти под самыми стенами Кремля. Иногда мы заходили к нему попить чаю. Правда, чайника у Морковки не было, и он бегал одалживать его у соседей. Мне это казалось неудобным, и со следующей зарплаты я подарила ему этот необходимый в хозяйстве предмет. Уже в начале осени он познакомил меня со своими мамой и бабушкой. Они встретили меня очень приветливо, сразу же усадили за стол.

В любые времена шуры-муры между сотрудниками – самое последнее дело. Не знаю, какие меры принимают к парочкам ныне, а в те годы чистоту нравов блюли комсомольские и партийные ячейки. Если замечался любовный «криминал», виновников вызывали на собрание для прочистки мозгов. О том, что у нас с Морковкой роман, первым делом догадался главный – он теперь то и дело заставал Морковку прилипшим к секретарскому бюро. Но, как ни странно, весьма благосклонно оценил наши отношения – он по-отечески любил Игоря и очень тепло относился ко мне.

Роман оказался коротким. Вечерним курьером редакции работала Таня Т. Убежденная комсомолка, активная и смелая. Моя ровесница, она была уже разведена – ее ранний брак продлился около полугода. Уже опытная в делах сердечных, Таня весьма скоро приметила наши «нежности» и сумела меня разговорить. Я, не ведая об опасности, рассказывала о встречах с Морковкой. Однажды Таня позвала меня якобы в кино. Встретились мы с ней в центре, почти рядом с домом Морковки. И там, в скверике, на лавочке, она мне поведала, что давно встречается с Игорем, показала даже ключ от его квартиры. Совершенно ошалелая, я, как теленок, пошла за Таней к знакомому подъезду. Та открыла своим ключом входную дверь, затем – дверь в комнату… Игорь был еще на работе. Татьяна сочинила гневное, обличающее письмо, под которым я и расписалась, бросила ключи на стол, и мы ушли. Я приехала домой в обморочном состоянии, совершенно не зная, как расценивать это первое в своей жизни предательство… Но не успела повалиться на диван, как зазвонил телефон. Это был Морковка, он уже приехал на станцию метро, рядом с которой я жила, звонил из телефона-автомата, очень просил прийти к нему. Я приплелась.

– Я хочу, чтобы ты вернулась. Прямо сейчас. Я тебя люблю, – сказал он.

– Так не любят! – безжизненно ответила я.

– Ну, вернись, прошу тебя! Ведь там твой чайник!

– Нет! – я попрощалась.

Как ни странно, но наши отношения и после этого оставались теплыми. Морковка по-прежнему оказывал мне знаки внимания, иногда даже приглашал на свидания, порой я видела в его глазах неподдельную тоску… Но возврата к былому для меня быть не могло. Чего не скажешь о Тане. Она, устранив соперницу, продолжала встречаться с Игорем… Только через несколько лет состоялась свадьба: Морковка достался третьей или десятой, в общем, совершенно неизвестной нам даме. Спасибо Тане! Я рада, что тот давний «роман» закончился так быстро, не успев проехаться танком по моей душе. Конечно, какое-то время сердце ныло от боли, но зла я никогда на Морковку не держала. Просто, человек в поте лица искал свое счастье. А я искала свое.

Сан Саныч

Сейчас об этом и говорить неловко, но тридцать лет назад самым главным в личном деле работника был пятый пункт – «национальность». Среди журналистов было много евреев. Образованные, умные, интеллигентные – они составляли цвет писательской братии, имена многих были на слуху… Но вот карьерным ростом похвастаться могли похвастаться единицы. Ни в одной из центральных газет евреев не брали на должность даже заведующего отделом. Наша редакция была приятным исключением: среди заведующих отделами больше половины были не «арийцами». Почти все не скрывали своих истинных ФИО и прекрасно себя чувствовали. За исключением Сан Саныча, заведующего отделом писем.

Нельзя сказать, что обкомовскую редактуру проходили все газетные материалы. Но самые главные, так называемые гвозди, всегда читались партийным руководством. Каждый вечер сверстанные газетные полосы отвозились на читку в обком.

Как-то в мое дежурство, поздним вечером, когда я уже отбыла домой, оставив телефон на попечение вечернего курьера, раздался звонок. Обкомовский дежурный, новый работник, имел вопросы по материалу отдела писем и, желая связаться с заведующим, просил подсказать его домашний телефон и имя-отчество. Курьер, тоже новенькая, еще далекая от редакционного политеса, открыла нужную папочку, выдала и телефон, и имя-отчество: Шолом Шаевич. Когда я через день заступила на смену, меня уже с утра предупредили о больших неприятностях.

Сан Саныч вошел в секретарскую красный, разгневанный. Вопросы «Как это могло случиться?» и «Кто посмел это сделать?» вырывались из него как пламя из пасти дракона. Я сначала несколько раз извинилась за оплошность курьера, а потом открыла ту самую папку, в которой Сан Саныч и прочитал свое настоящее имя. Возмущенно клокоча, он отправился к Ларисе Ивановне, заведующей и этим хозяйством. В тот же день списки перепечатали, и Шолом Шаевич навсегда исчез из личного состава редакции.

Иноверец

Каждое лето в нашей редакции, как и во всех других, появлялась стайка студентов, направленных на практику с факультета журналистики МГУ. Задания им давали несложные, никто рядом с ними не сидел, профессии не учил… Кто-то, отбыв практику, навсегда исчезал из редакции. Но были и одаренные, самостоятельные – те «прилипали» к какому-нибудь отделу, продолжали сотрудничество и со временем попадали в штат редакции.