Гори оно огнем

Мужчине хочется:

Получать стабильную зарплату, ничем не рискуя и особо не напрягаясь. Сомневаться в себе, неторопливо попивая остывший утренний кофе, и делать только те дела, которые отложить на завтра уже невозможно. Забить на карьеру и политику, раскачиваясь в гамаке под развесистой яблоней.

Противоречие пятое – мужчина должен:

Быть нежным и романтичным, помнить о дате рождения тещи и жены, о дне их знакомства, о годовщине свадьбы и её месячных. О том, в каком классе учится их мальчик и как зовут классную руководительницу. Уметь выбирать подарки, разбираясь в запахах любимых женою духов, и знать, что кроме роз, на свете существует еще много других, обожаемых ею, цветов. Говорить ласковые слова, устраивать ужины при свечах, уикенды и многочисленные сюрпризы, не забывая о всех сопроводительных мелочах и подробностях.

Мужчине хочется:

Выматериться, когда достают. Сплюнуть на мостовую, когда во рту горько. Забыть какое сегодня число, и какое будет завтра, когда тошно. Не подбирать слова, не сюсюкать и не уговаривать жену полтора часа на секс, когда у тебя только пятнадцать минут свободного времени. И столько же сил…

Рита, как и большинство современных женщин, ничего не знала про мужское «хочется', заточенная исключительно на потребительское «должен», она выжидательно всматривалась в лицо бывшего мужа, пытаясь понять насколько ему больно. Но Марат, как обычно, был для нее непроницаем. Именно для неё. Для остальных – открыт и понятен. И это бесило Марго невероятно. Женщины всегда приходят в ярость, видя, как бывший объект манипуляций выходит из-под контроля, осознавая, что уже не могут управлять мужчиной, как прежде, когда он был зависим и податлив, точно пластилин.

«Майя не твоя дочь!» пробило сердце Марата насквозь, и оно, захлебнувшись, утихло. Мужчине стоило невероятных усилий запустить его вновь.

– Это неправда, – ответил он глухо, делая очередную попытку вернуться в авто, и Рита снова не дала ему этого сделать, дернув дверцу машины на себя.

– Можешь пройти тест на ДНК и убедиться… если хочешь.

– Не хочу.

Марат взял бывшую жену за плечи и убрал со своего пути. Он бы точно также убрал ее из своей жизни, но Майя… Майя связала их навечно.

– Майя моя дочь, и мне не нужны никакие тесты, – ответил он, разом обрубив все разговоры на эту тему.

– Ну… и дурак! Дурак и лузер! – крикнула раздосадованная женщина ему в лицо, как-то уж очень по-детски, и, развернувшись, быстро пошла прочь.

Марат сел в машину, захлопнул дверь и, положив руки на руль, устало уронил на них отяжелевшую от мыслей голову. Ему вспомнилось детство. Время, наполненное солнцем, надеждами и любовью. Почему в этих воспоминаниях всегда так много солнца? Марат, как ни старался, не мог припомнить в том далеком прошлом ни одного дождливого, или просто пасмурного, дня.

А ещё, в «там» все было понятно. Хорошие люди были хорошими, плохие – плохими, а впереди – только счастливое будущее. Безоговорочно счастливое.

Отца Марат помнил плохо, хотя любил подолгу рассматривать старые фото из семейного альбома. Рассматривал, изо всех сил стараясь запомнить глаза, нос, губы, но потом все равно забывал. Его память хранила лишь чувства – ощущение непоборной силы, исходившей от крепкой фигуры отца и уверенности в том, что все осуществимо. Стоит только захотеть. Отец так всегда и говорил ему:

– Мы все с тобой смогЁм, Маратка! Потому что вместе мы – сила! Ты только не разрешай себе переставать хотеть!

Он специально говорил «смогём» вместо «сможем», и это звучало очень по-мужски – согнем, разогнем, преодолеем. Отец всё делал по-мужски – принимал решения, совершал поступки, отстаивал правоту, вступался за слабых, любил женщин. Любил, преклонялся, боготворил, но всю жизнь был предан только одной из них, своей жене.

У отца с матерью были удивительные отношения, воспетые в классической литературе: «Они сошлись. Волна и камень, стихи и проза, лёд и пламень».

Это сравнение пришло к Марату на уроке, когда они проходили «Евгения Онегина» и отца уже давно не было в живых.

Он погиб солнечным июльским днем. Марату только-только исполнилось восемь. Даже такой страшный день из Мараткиного детства был до краев налит солнцем. Мальчишки, как раз, возводили оборонительную стену из старых деревянных ящиков для игры во «взятие Бастилии», когда мимо них через двор прошли трое людей в форме. В точно такой же милицейской форме, какую надевал по праздникам Мараткин отец. Они шли молча, аккуратно ступая кирзовыми сапогами по вытоптанной траве, и за ними тянулся невидимый, горький шлейф беды. Неотвратимой беды.

– До вас пошли, – обернулся на Марата веснушчатый Колька, и все разом притихли.

– Беги, взнай, шо там!

Но, Марат, словно приклеенный, не двигался с места. Время враз стало липким, вязким, как столярный клей, заставив замедлиться не только звуки и действия, но и само дыхание. Казалось, мальчишка и вовсе перестал дышать, стоял в оцепенении, не спуская глаз с двери, захлопнувшейся за вошедшими в их дом людьми. Мрачными молчаливыми людьми в парадной милицейской форме. И стало тихо. Зловеще тихо.

Разбил эту пугающую тишину, донесшийся из окна, надсадный, истошный крик матери.

Две недели она не вставала с постели. Лежала, не двигаясь, с открытыми, никого невидящими глазами, не реагируя на слова и прикосновения.

Потом к ним в дом вторглась полупьяная соседка тётя Валя с переполовиненной бутылкой самогона и, разжав ножом зубы, влила в обездвиженное вдовье тело почти все ее содержимое, жадно при этом причмокивая и облизываясь. Можно сказать – совершила акт жертвоприношения. Марат смотрел, как льется по маминым щекам белесая влага, борясь с желанием остановить эту алкогольную реанимацию и выгнать беспардонную соседку прочь. Но, не выгнал. Отец навсегда впаял в его матрицу особое отношение к женщинам. Даже таким неприятно пахнущим и нахрапистым, как тетя Валя.

Три дня женщины взахлёб пили и рыдали на кухне. Выли истошно, катаясь по полу, то взывая и молясь, то проклиная. Потом резко засыпали, впадая в забытье среди липких винных пятен, грязной посуды и объедков. Марат не знал, как остановить эту заупокойную вакханалию, и впервые в жизни ему не у кого было спросить совета.

На четвертый день пришли какие-то люди с маминой работы, выдворив, возмущенно орущую, тетю Валю из квартиры, сгребли и выбросили останки горя с поминального стола, вымыли посуду и пол на кухне.

Неделю мама как-то продержалась. Каждое утро стаскивала себя полумертвую с постели, волокла к умывальнику, откручивала кран и замирала над ним, глядя, как вода уносит ошмётки ее рваного сна, больше похожего на полузабытье. Умывшись, брела обратно в комнату и забиралась там в первое попавшееся ей на глаза платье. Именно так, забиралась в одежду, как в корабельную шлюпку, спасающую от нежелания жить.

Она почти ничего не ела. Марат подсовывал матери то варенное яйцо, то неумело скроенный детскими руками бутерброд, умоляя проглотить хотя бы кусочек. И был несказанно счастлив, когда удавалось ее уговорить.

Иногда она выныривала из своего мрака, из непоправимого горя и долго всматривалась в сына своими небесно-синими, но, по-прежнему невидящими глазами. Потом, словно опомнившись, вспыхивала коротким приступом буйной материнской нежности и принималась покрывать лицо сына поцелуями, твердила, с отчаяньем прижимая его голову к своей груди.

– Ничего, Маратка, ничего! Мы всё смоГём, Маратка, всё смоГём!

И в этом мужском, когда-то отцовском, «смоГём» было столько женского несоответствия и неправды, что ему становилось страшно. Не за себя – за неё.

А в воскресенье к ним снова пришла тётя Валя. Просочилась в дверь, ласково прижимая к груди, спрятанную за пазухой бутылку.

Поначалу они пили только по выходным, а в понедельник мама стыдливо «прятала» последствия затяжных посиделок под толстым слоем пудры, румян и теней, делающих ее безжизненное лицо чужим и вульгарным, и шла на работу.

Он просил её не пить, и она отнекивалась, как это обычно бывает со всеми начинающими алкоголиками, свято верящими, что в любой момент смогут отказаться, стоит только захотеть.

– Что ты, сыночек! Что ты! Мы же не пьём! Так, рюмочку-другую для аппетита.

– Какого аппетита, мам! Вы же не едите ничего! Только пьете! Пьёте и не закусываете.

– Так мы это… Мы будем. Мы сейчас закусим, чем-нибудь… – заверяла его мама, вглядываясь в недра пустого холодильника. – Сейчас приготовлю что-нибудь вкусненькое и поедим все вместе. Ты чего хочешь, сыночек? Скажи, я приготовлю! Ты только скажи!

– А можно пирожков… с капустой, – с надеждой просил сын, вспоминая сдобный запах прошлой счастливой жизни.

– Пирожков? С капустой? Конечно можно! Это мы сейчас. Это мы запросто! – суетливо обнадеживала мама, доставая из шкафчика пакет с мукой. – Ты только за дрожжами в магазин сбегай и за молоком.

И он бежал за дрожжами и молоком, радостно раскручивая над головой авоську и веря, что теперь у них все непременно наладится. А по возвращении заставал в доме прижившуюся на века тетю Валю и еще каких-то крикливых людей с тягучими жестами и пустыми, остекленевшими глазами, которые, при виде Марата, принимались царапать его своими стеклянными взглядами, наперебой восклицая:

– Это кто?! Сын?!

– Мужик! Взрослый совсем!

– Ты дай мальцу конфету, у меня тут где-то в кармане была. А, вот! На, дай мальцу! Пусть пососет. Сладкое для мозгов полезно… Очень… Петька, ты чего сидишь? Наливай!

– А похож-то как на Виктора!

– Очень похож!

– Да-а-а, вылитый отец…