Откровения, которых не хотелось

Говорю, что у тебя просто хороший фотограф, хороший генетический фонд, успешная карьера, давшаяся тебе слишком легко.

И я, поддавшаяся твоему влиянию. Подсаженная на иглу и обломленная.

Мечусь как наркоман во время ломки.

Выглядываю, высматриваю, не покажешься ли ты.

Ты не показываешься, потому что я сама выбрала уехать от тебя, от снега, от наших общих городов.

Через две недели начнется карнавал. Город безумствует, бесчинствует. Все сияет и музыкалит.

Я пешком хожу к океану, чтобы сидеть на раскаленном песке, слушать волны и ждать чего-то.

Иногда я беру с собой бродячих собак или котов.

Иногда показываю чайкам свою коллекцию наивных фотографий. Птицам нравится такое искусство – без претензий, не претенциозное, но весьма горделивое и осанистое.

На днях познакомилась с одним пеликаном, читала ему последнее из написанного. Этот странный подбородочный мешконосец был впечатлен, хлопал крыльями так восторженно и неистово, что мне почудилось – он не пеликан, он вертолет.

Если бы у меня был вертолет, я бы летала к тебе каждую неделю, чтобы помахать тебе в окно крыльями-лопастями. Но у меня нет вертолета, и я не знаю, где твое окно.

Я перемахнула океан, чтобы начать все заново. Не оставила тебе адреса для писем, не спросила твой. Я хочу все прекратить, перекроить и переписать с чистого листа.

Ненавижу вымарывать ошибки. Но здесь без корректора не обойтись. Сгодилась бы и газовая печь.

Лечь, как перед МРТ и позволить холодному подносу, на котором лежишь как камбала, прокатить тебя по горящему туру в один конец.

Вот так я бы поступила с нашим совместным прошлым.

Вместо этого я часами сижу голодная у сизого океана, дышу его соленостью и рыбностью. Выглядываю твой облик во всех, кто бродит мимо.

Ни одного знакомого лица. Ни одного лица, похожего на твое.

Здорово, слышу я из-за спины, здорово вы это придумали – глядеть на океан.

Разве это я придумала, недоумеваю я. Как же я могла придумать то, что делали люди с начала времен?

Вы придумали это для себя самой. Это здорово. Кто-то придумывает ложиться в постель к незнакомцам, кто-то – сидеть в публичной библиотеке, кто-то – заливать непомерные дозы алкоголя в глотку. А вы придумали сидеть на пляже с бродячими собаками и читать стихи пеликану.

Он говорит, а я слушаю медленно, жевано, но внимательно. Так у меня появляется еще один друг.

Пабло, представляется он, меня зовут Пабло.

Мне хочется написать тебе о нем, но адрес твой уже выбит из головы сладкими, черешневыми поцелуями Пабло, который осыпает меня ими с ног до головы, как осыпаются черешни, на которые так похожи его поцелуи.

Они не соленые! Я ликую и плачу.

Мы забираемся в ванную в одежде и обуви и продолжаем целоваться, пока металлическая посудина наполняется горячей водой.

Мне захотелось сварить эти чувства и законсервировать, потому что наша любовь желто-серого цвета была сначала недозревшей, потом переспевшей, и все время – гнилой и неудобоваримой.

Черви-стервятники подточили её ещё до нашей с тобой встречи.

Она была правильной, но испорченной.

С Пабло все не то чтобы правильно, но испорчена не любовь, а наши обоюдные фантазии.

Тут такая грязь, я бы показала тебе, но ты бы ничего не понял.

Пабло говорит на других языках, мы с ним пересекаемся только в одном, не самом богатом.

Больше говорим на языке тела.

Я читаю ему стихи на своем родном языке. На твоем родном языке. Знаю – он понимает даже меньше, чем ты.

Но он не вздрагивает и не выворачивается. Не вертится ужом на сковородке.

Пабло льнет ко мне в своей мокрой насквозь футболке и целует мои простывшие, обветренные веки.

Я смеюсь, плачу, смеюсь и снова плачу. Говорю много и не в тему.

Мы любим друг друга до самого утра.

А утром я покупаю билет до твоего города.

Раз, два, три, четыре, пять, я лечу тебя искать.

Я не успеваю даже помыться как следует, а меня уже уводят на посадку.

Прилечу в твой город, где ты спал со старухой-блондинкой, буду мерзнуть, злиться на бездомных и скучать по черешневым поцелуям Пабло, и никогда больше не решусь украсть хотя бы крошечный твой соленый поцелуй.

19

Я пью слишком много кофе, и около часа дня меня начинает трясти, поскольку сахар в крови падает.

Не говорю тебе об этом, и ты решаешь вдруг, что я замерзла. Пытаешься меня согреть, выходит почти что мило.

Не могу выдавить из себя ни слова, язык онемел и приклеился к небу. Имя твое – леденец в кармане. А я не люблю леденцы, они все слиплись, растаяли, скомкали и понацепляли грязи.

Грей меня, грей меня, жаркий огонь. Но я знаю, что ты не греешь, а палишь до нутра.

Пойдем, говорю я, придя в себя. Пойдем на площадь, я покажу тебе фигурку, которая говорит о тебе.

Ты согрелась? Глупый вопрос. Я качаю головой. Неопределенно качаю. Интерпретируй, как тебе будет угодно.

Хочешь, спрашиваешь ты, зайдем куда-нибудь погреться, или выпьем что-нибудь согревающее?

Я не хочу, но покоряюсь и даю отвести себя в неуютное зачуханное кафе, позиционирующее себя, впрочем, одним из лучших в этом небольшом городке.