Откровения, которых не хотелось

Ты отпустишь мою руку и пойдешь, сперва полетев, перелетев три запретных, задумчивых страны, и пойдешь записываться добровольцем.

Я буду выть от горести, получив твое письмо, в котором ты мне об этом любезно сообщаешь. Ты же знаешь, как я ненавижу войну, и я была согласна с полицмейстером, который хромал вокруг нас вразвалку и махал своими седыми ушами и губами.

Поэтому, когда придет срок, я получу другое письмо, и завою от радости, потому что тебя никуда не взяли, ни туда, ни сюда. Ни в батальон, ни в медальон, ни в бульон. Ты останешься просто живым человеком, ходившим записываться в ряды добровольцев. Вероятно, чтобы позлить меня.

В отместку я напишу тебе длинное-предлинное письмо, полное кроваво-режущих мелочей, деталей и пикантных подробностей о своем новом друге и его большом оружейном бизнесе.

Читай, скажу я, наклеивая марки, читай, мой милый, и подавись своей воюющей армией и своей армией девушек, чьи следы вечно оказываются призраками, прилетевшими в твоем конверте.

21

Я устроилась в школу работать преподавателем физкультуры. Как тебе это?

У нас будет какое-то развитие, спрашиваешь ты, раскрытие персонажей?

Будет эротическая сцена, отвечаю я, выпуская дым из носа, глядя на струйки и колечки, не торопи события.

С возрастом, со временем ты становишься сентиментальным. У тебя две идеи-фикс: поступить в университет и снять вместе со мной дом на побережье.

Я только потешаюсь над тобой и рассказываю про свою работу. У меня впервые за многие годы есть настоящая работа, чтобы отомстить тебе нудными, безынтересными рассказами.

В комнате, где мы сидим, пахнет тошнотворным освежителем воздуха. Это, конечно, лучше, чем запах супа, но тоже мерзко. Написано, что это ваниль, но мне кажется – гниль.

Мы теперь съедаем по батону белого хлеба в день и вполне этим довольны.

Мы проживем бок о бок почти год, и это будет единственное в нашей истории сближение на длительный срок.

Что это будет за время, что это будут за месяцы? Если бы я знала наперед, я бы все равно согласилась, потому что второго шанса нам бы не дали.

В небесной канцелярии сидят гремлины, гады и полудурки, которым нравится издеваться над людьми. Они потешались над нами пятнадцать лет, но и этого им показалось мало – они поселили нас рядом, уложили на один матрас в середине комнаты с ржавыми потеками.

Заставили заказывать еду из китайского ресторана, смотреть фильмы, в основном – комедии о любви, ворчать из-за разбросанных носков, немытой посуды, неоплаченных вовремя счетов.

Заставили засыпать в обнимку или переплетя пальцы. Заставили смотреть, как ты – по-прежнему не мой – расцветаешь, когда видишь мою подругу, которая стала заглядывать к нам намного чаще после того, как на Рождество ты отвесил ей недвусмысленный комплимент и прижался со всем пылом к её тупой коровьей, нескладной туше.

Я говорю в сердцах, потому что была зла на неё, на тебя, на себя. Потом прошло.

Когда мы наконец все разорвали и прекратили, ты написал мне письмо, которое я не хотела получить.

Но ты напишешь его только через пять месяцев, в июле, когда зацветут сады. А пока мы будем корчиться от боли. И я никогда не пойму, зачем это было нужно.

Уж если мы так разгневали кого-то сверху своей глупой, бесконечной, нелепой игрой, так развели бы нас в разные стороны, рассадили бы по разным углам. Отменили бы эти гребаные самолеты, которые летают из твоего аэропорта в мой аэропорт трижды в день. Нет. Они столкнули нас лбами и забавлялись, смотря, как мы мучаемся, корежимся и извиваемся от нестерпимости происходящего.

Как же так получилось? О, нелепо и несдержанно, наивно. Так же, как случается любая глупость, любая глумливая безделица, чей скрытый смысл – стать издевкой и довести действующих лиц до белого каления.

Раз – я рассталась со своим парнем, который держал оружейный магазин тремя квадрами ниже моей бывшей квартиры. Два – я устроилась работать учительницей физкультуры по случайнейшему стечению обстоятельств. Три – истек мой договор на аренду моей жалкой клети, а цены на недвижимость чудовищно подскочили, поскольку в горах наступал курортный сезон. Четыре – твое обширное, полное какой-то чуши письмо, которым я была тронута до безобразия.

Ты писал, что в твоем городе все время зима, зима, зима. Как будто смену времен года заморозило нескончаемыми холодами и простудами. И как бы ни топили кочегары в котельных, как бы ни грели батареи, согреться не представляется возможным.

Ты писал, что устал от этой вечной мерзлоты, и от того, что в июне руки мерзнут, и приходится бегать греться по магазинам, кафе и букинистическим лавкам, где на тебя уже косо смотрят.

Ты писал, что думаешь попросить у меня политического убежища на несколько месяцев от этого нудного, ледяного одиночества.

Перезимуем, предлагал ты, поделим обязанности пополам, снимем вместе дом на побережье, будем по вечерам играть в бридж, деберц или преферанс, складывать пазлы и смотреть, как солнце укатывает румяные свои бока в темно-синюю гигантскую лужу.

Ты предлагал стать парочкой пенсионеров, греющихся у камина, спящих до обеда и бесцельно слоняющихся по пляжу, нагибающихся разве что для того, чтобы поднять красивую ракушку или посмеяться над чайкиными какашками в форме члена.

Но я уже приступила к выполнению своих обязанностей, заступила в должность, самую несуразную и не подходящую мне, писательнице, затворнице, малоактивной женщине, приближающейся к третьему десятку.

Нам было по пятнадцать лет, когда мы встретились, прошло ровно столько же, и ты прилетел ко мне в черном пальто и в роковой неизбежности.

У меня в руках – табличка с твоим именем, на голове – дурацкая шляпа, в горле – ком, а в глазах – раздвоившаяся, преломленная от слез картинка.

Вот ты замечаешь меня, подхватываешь свой чемодан и бодрым уверенным шагом пересекаешь разделяющее нас расстояние.

Как так вышло, спрашиваю я, как так получилось, что я согласилась на твое безумное предложение?

Как так вышло, спрашиваешь ты в ответ, что ты согласилась на безумное предложение преподавать физическую культуру?

Понятия не имею, отвечаю я и растворяюсь в черноте твоего пальто. Мне абсолютно нечем дышать и абсолютно на это наплевать.

В такси ты куришь сигару, держишь меня за руку и стараешься не выдать волнения.

Таксист ни о чем не спрашивает и ничего не говорит.

Я кладу голову тебе на плечо и говорю: ты понимаешь, как нам будет невыносимо трудно?

Вечно ты со своими надуманными трудностями, вздыхаешь ты, это же зависит от восприятия. Ты сама меня учила.

Да, думаю я, я сама тебя учила. Да, все зависит от восприятия, думаю я. Да, вечно я со своими надуманными трудностями. Да, черт возьми, думаю я, не представляю, как я все это вынесу.

Мне остается только закрыть глаза, пустить соленые ручейки по щекам, позволить им затекать в ворот свитера и положить голову тебе на плечо.

Все будет хорошо, обещаешь ты.

Все будет так, как будет, говорю я, и оказываюсь почти права.

22

Ранним осенним утром, когда температура на градуснике опускается ниже двадцати пяти градусов, ты будишь меня своим соленым поцелуем.

У тебя на ногах армейские полуботинки, на щеках – ямочки. Я не хочу, чтобы ты меня будил. Я хочу спать.

За окном еще темно, и я угадываю время – начало седьмого. Отбиваюсь от твоих теплых рук и не отвечаю на поцелуи.

Когда уже будет эта сцена, спрашиваешь ты.

Я говорю: не торопи события, все случится в нужное время. А теперь отстань от меня, и иди подобру-поздорову, куда ты там собирался.