Откровения, которых не хотелось

У нас, отвечаю я, в детстве был дед по прозвищу Магарыч. Всегда детишек чем-нибудь угощал, то булочками с изюмом, то леденцами. А потом пропал Магарыч. Долго его не было. Следов никаких отыскать не удавалось. Точно сквозь землю дед провалился.

Ну и что, спрашиваешь ты.

Я замолкаю и вижу Магарыча, как живого, каким он был, когда я была маленькой. Вот он стоит в десяти шагах, и я почти могу до него дотронуться. Только страшно. Потому что Магарыч, перед тем, как пропал, перестал пить таблетки, которые ему назначили, и ушел дикарем в лес. И случайно (я не знаю, конечно, как такое может произойти случайно) съел двух детей. Его нашли спустя пару лет, окоченевшего возле трансформаторной будки.

Я вспоминаю, что я тоже была ребенком, и тоже бегала, глупая, в лес звать Магарыча. Не мысля даже, что он мог меня съесть. Такое у нас было дурное развлечение.

Мне становится трудно дышать, но краски дня делаются ярче и насыщеннее.

Ты неуверенно подставляешь мне свое мягкое плечо, укрытое разноцветным пончо, которое я привезла тебе из Перу. Мне приятно и от того, что ты носишь мой подарок, и от того, что почувствовал, как мне нужно дружеское плечо под моей размякшей веснушчатой щекой.

В носу щекотно, и слеза выкатывается из глаза, и приземляется на асфальт рядом с твоей ногой. Пятно.

Мы все просто пятна.

Я замечаю белое пятно на воде, и сперва принимаю его за чайку, голодную отважную птичку. Но нет. Это бумажный кораблик, запущенный кем-то чуть выше по течению.

Я всегда любила раннюю весну: когда снег начинает подтаивать, солнце греет чуть активнее, и повсюду – ручейки, по которым весело прыгать и пускать корабли из бумаги или из скорлупки грецких орехов.

И еще лужи, по которым можно бесстрашно шлепать в резиновых сапогах. И бегать без шапки, в тонкой весенней куртке.

А здесь такой весны не бывает. Здесь тепло и сухо, и я жмурюсь от удовольствия, когда солнечные лучи нежно треплют меня по волосам и переносице.

Эй, говоришь ты откуда-то издалека, поправляя непослушную рыжую прядь, упавшую мне не глаза, ты куда пропала?

Я виновато улыбаюсь и развожу руками.

Я никуда не пропадала, просто вспомнила, что когда-то была маленькой, и мир казался таким огромным, светящимся, искрящимся подарком-сюрпризом.

А теперь, вот, сижу здесь с тобой, и ты спрашиваешь, так ли мне необходимы эти таблетки, не ошибся ли врач, нельзя ли как-то иначе.

Нельзя никак иначе, отвечаю я, они мне необходимы.

Как и мои стихи и книги.

Я без них саму себя не знаю. Может, меня без них и нет вовсе.

Мы покупаем растворимый кофе три в одном, и я съедаю пакетик всухомятку. Это вкусно, и на языке остаются смешные комочки, которые можно ворочать и катать языком.

Можно катать во рту твое имя, но от него слишком много кислоты, и я боюсь, что образуются язвы, поэтому я берегу твое имя глубоко внутри себя, не выпуская его на поверхность.

Ты – это ты.

Я все еще не простила тебя за то, что ты пахнешь рассольником, дешевой закусочной, жидким мылом для рук.

Раньше ты пах исключительно вкусно.

Мимо нас несется стайка мальчишек, и мне хочется погнаться за ними, как за воробьями.

Миссис, миссис, кричат они, подайте сироткам на пропитание.

Я только отмахиваюсь от них. Ты же останавливаешься, вытаскиваешь кошелек и выгребаешь оттуда всю мелочь. Голодные грязные оборванцы растопили твое сердце, а я не смогла.

Вдруг мне становится ужасно жаль всех на свете, и шумных мальчишек, и бедноту, и листья, и всех потерявшихся котят, и тебя, и себя.

Зачем этот широкий жест, гадаю я, не для того ли, чтобы меня впечатлить?

Мы знакомы слишком давно, чтобы я купилась на какую-либо уловку.

Ты улыбаешься, поймав на себе мой взгляд, берешь меня под руку и ведешь к пристани.

Мы будем молча сидеть два с половиной часа, рисуя и разглядывая друг друга.

Ты предложишь взять вина и читать английских поэтов, а я захлебнусь от смеха, удовольствия и наплыва чувств.

Вино мы возьмем. И даже немного почитаем Китса.

Для тебя это не такая уж большая пытка, потому что ты не знаешь английского.

Поэтому я читаю тебе несколько своих новых стихов, и вижу, как ты корчишься и маешься, вертясь на сырой траве, точно юла.

11

Я погрязла в мелких бытовых заботах и поручениях. Сама не заметила, как это произошло. Ты писал, что уехал в Венецию по работе.

А я ничего не писала в ответ, потому что мне стало жаль тратить деньги на марки для письма тебе. Вот такая я стала мелочная, поверхностная и меркантильная. Мы увидимся через пару дней, и ты не узнаешь меня, всклокоченную, дикую, с горящими глазами.

Я ношусь от магазина к магазину, как будто наличие в них определенных товаров предопределит мою дальнейшую судьбу.

Никакой романтики в жизни. Ни подъездной, ни конфетно-букетной.

От дома в километре – судостроительный завод, на который устроилась уборщицей, чтобы сводить концы с концами. По вечерам слушаю грохот отбойников, по утрам – пение птиц. Ночи провожу за своим столом, загибаюсь от усталости и собственной беспомощной никчемности. Но упорствую и пишу.

Хотя сама уже давно в себя и в свои книги не верю.

Наверное, это нервное у меня – расчесала бедро до крови. Смотрю, как на ноге выступают крошечные капельки крови, и улыбаюсь.

Мне так и надо.

Или никто такого не заслужил? Может, и никто, но я все же радуюсь этому зуду, который заставил меня причинить самой себе вред. Без зуда я бы не сумела, слишком стала боязливой и нежной.

В чем, в сущности, наибольший кошмар моего проступка?

В нелепой безудержности порыва, без оглядки на последствия, принципы и мораль, только-то и всего.

Моя вина лежит на мне, я этого не отрицаю. Как не отрицаю ничего из сказанного мной в прошлую пятницу по пьяни, когда я еще пила.

До того, как мне потребовались таблетки, которые нельзя мешать с алкоголем.