Дураки умирают

Голос его переполняло отчаяние, поэтому я и ответил:

– Ладно, пошли его ко мне. А деньги оставь себе. Мне они не нужны.

Фрэнк кивнул.

– Спасибо. Твою долю я придержу. На случай, если ты передумаешь.

Вечером, когда я пришел домой, Вэлли накормила меня ужином, и я поиграл с детьми, прежде чем они отправились спать. Потом Вэлли сказала мне, что ей нужно сто долларов, чтобы купить детям одежду и обувь к Пасхе. Она ничего не сказала про одежду для себя, но для нее, как и для всех католиков, покупка нового наряда к Пасхе давно уже превратилась в ритуал.

Наутро я подошел к Фрэнку:

– Послушай, я передумал. Я возьму свою половину.

Фрэнк похлопал меня по плечу.

– Молодец, – похвалил он меня. И в уединении мужского туалета вытащил из кармана пять купюр по пятьдесят долларов и протянул мне. – До конца недели я поставлю тебе еще одного клиента.

Я ему не ответил.

То был первый раз в моей жизни, когда я совершил действительно нечестный поступок. Но отвращения к себе я не испытывал. Наоборот, пребывал в распрекрасном настроении. Меня просто распирало от радости, и по пути домой я купил Вэлли и детям подарки. А дома, дав Вэлли сто долларов на детскую одежду, я увидел облегчение в ее глазах: наконец-то не придется обращаться за деньгами к отцу. В ту ночь я спал крепче, чем всегда.

В дело я вошел один, без Фрэнка. Начал изменяться буквально на глазах. Как выяснилось, быть преступником не так уж и плохо. Мне вот это пошло на пользу. Я перестал ходить к букмекеру и писать. Просто потерял всякий интерес к моему новому роману. Впервые в жизни уделял все внимание работе. Начал изучать толстые тома армейских инструкций, выискивать юридические лазейки, позволяющие призывникам избежать армейской службы. Прежде всего я уяснил, что медицинские стандарты могут варьироваться в достаточно широких пределах. Сегодня медицинская комиссия могла отсеять призывника, а шестью месяцами позже признать его годным к строевой. Все зависело от квот на призыв, спущенных Вашингтоном. От бюджетных ассигнований на нужды армии. При некоторых условиях даже те, кто подвергался шоковой терапии по поводу психического заболевания, признавались физически здоровыми. Точно так же решался вопрос с гомосексуалистами. Опять же, если призывник представлял собой немалую ценность для частного бизнеса, он мог рассчитывать на отсрочку.

Потом я принялся за изучение своих клиентов. Возрастная вилка составляла семь лет – от восемнадцати до двадцати пяти, но более всего увильнуть от армии стремились двадцатидвух-двадцатитрехлетние парни, обычно выпускники колледжа, которые ужасно не хотели терять два года в армии Соединенных Штатов. Вот им и не терпелось записаться в программу Армейского резерва и отбарабанить всего шесть месяцев срочной службы.

У этих парней были деньги, или они родились в богатых семьях. Они долго учились, чтобы наконец начать осваивать избранную профессию. Со временем им предстояло влиться в верхушку среднего класса, стать маяками во многих сферах американской жизни. В военное время они бы боролись за право поступления в офицерскую школу. Теперь рвались в пекари, портные и механики. Один из них в двадцать пять лет был брокером нью-йоркской биржи, другой – ведущим специалистом по ценным бумагам. В то время новые акции, утром появлявшиеся на Уолл-стрит, к вечеру дорожали на десять пунктов, и эти мальчики богатели на глазах. Деньги текли рекой. Они платили мне, а я расплачивался с Арти, моим братом, которому задолжал не одну тысячу долларов. Он удивлялся, даже полюбопытствовал, а откуда, собственно, деньги. Я сказал, что выиграл в карты и рулетку. Не мог заставить себя сказать правду. Это был один из тех редких случаев, когда я лгал своему брату.

Фрэнк стал моим консультантом.

– С этими ребятами держись настороже, – наставлял меня он. – Они настоящие мошенники. Чем выше ты назначишь им цену, тем больше они будут тебя уважать.

Я пожимал плечами.

– Они просто плаксы, – говорил Фрэнк. – Почему они не могут отслужить два года в армии, защищая свою страну, вместо того чтобы рваться на эти гребаные шестимесячные курсы? Мы с тобой участвовали в войне, и у нас нет ни цента. Мы бедняки. Наша страна позаботилась об этих ребятах. Все они из богатых семей. У них прекрасная работа, радужные перспективы. А они не хотят служить, вернуть стране числящийся за ними должок.

Я удивлялся его злости, парень-то он был добродушный, никого не поминал плохим словом. И я знал, что его патриотизм истинный. Как сержант Армейского резерва, он был ревностным патриотом, а преступником становился в своей другой ипостаси – сотрудника Гражданской службы.

В последующие месяцы я без труда набрал клиентуру. Я вел два списка. Один, официальный, для доски объявлений, второй, взяточников, для личного пользования. Я не жадничал. Десять вакансий уходили взяточникам, еще десять – тем, кто занимал верхние строчки официального списка. И каждый месяц я становился богаче на тысячу долларов. Более того, мои клиенты начали повышать ставки, и скоро цена вакансии достигла трехсот долларов. Я чувствовал себя виноватым, когда в мой кабинет заходил бедняк, и я заранее знал, что в армию его заберут до того, как он поднимется на самый верх официального списка. Меня это так нервировало, что в конце концов я отказался от официального списка. Десять парней мне платили, десять счастливчиков получали место в Армейском резерве бесплатно. Короче, я решал, кто пойдет в армию, а кто – в резерв, хотя думал, что такого не будет никогда. Мне нравилось.

Тогда я об этом не подозревал, но в подразделениях у меня появлялись друзья, которые потом помогли спасти мою шкуру. Опять же, я установил еще одно правило. Любой человек творческого труда – художник, писатель, артист, суетливый театральный режиссер – зачислялся в резерв бесплатно. Я принял такое решение, потому что сам больше не писал, не горел желанием писать и из-за этого тоже испытывал чувство вины. В общем, вина накапливалась, совсем как деньги. И я избавлялся от этого чувства в классической американской манере, творя добрые дела.

Фрэнк упрекал меня в отсутствии деловой хватки. Я слишком хороший парень, мне надо становиться круче, а не то из меня будут вить веревки. Но он ошибался. Я давно уже не был тем хорошим парнем, каким, по его разумению, виделся другим людям.

А кроме того, я заглядывал чуть вперед. Большого ума для этого не требовалось. Я понимал, что эта лафа должна закончиться. Слишком много людей знало об этом. Сотни гражданских, занимавших такие же должности, что и я, брали взятки. Тысячи резервистов зачислялись на шестимесячную программу за деньги. Меня это по-прежнему забавляло: люди платили деньги, чтобы попасть на армейскую службу.

Однажды ко мне пришел мужчина лет пятидесяти со своим сыном. Сам – богатый бизнесмен, сын – начинающий адвокат. Отец протянул мне целую пачку писем от политиков с просьбой посодействовать в положительном разрешении вопроса. Он поговорил с армейским майором. Пришел на занятие подразделения и поговорил с подполковником. Они приняли его очень вежливо, посетовали на жесткую систему квот. Вот отец и появился у моего стола, чтобы фамилия его сына, Хиллер, переместилась в первые строки официального списка. Звали сына Джереми.

Мистер Хиллер торговал «Кадиллаками». Сын заполнил анкету, мы поболтали.

То есть болтали я и мистер Хиллер, а сын молчал в тряпочку, очень смущенный.

– И сколько ему придется ждать, прежде чем вы зачислите его в резерв? – спросил мистер Хиллер.

Я откинулся на спинку стула, ответил стандартно:

– Шесть месяцев.

– Его призовут раньше. Я был бы вам очень признателен, если бы вы могли что-нибудь для него сделать.

Вновь последовал обычный ответ:

– Я всего лишь клерк. Вам могут помочь только офицеры, с которыми вы уже говорили. Или обратитесь к вашему конгрессмену.

Он пристально посмотрел на меня, достал визитку.

– Если вы захотите купить автомобиль, обратитесь ко мне. Я дам вам минимальную цену.

Я взглянул на визитку, рассмеялся.

– В тот день, когда я смогу купить «Кадиллак», мистер Хиллер, я уже не буду здесь работать.

Мистер Хиллер дружелюбно улыбнулся.

– Пожалуй, вы правы. Но, если вы сможете мне помочь, я в долгу не останусь.

На следующий день он мне позвонил. В голосе слышалось обаяние опытного коммивояжера. Он осведомился о моем здоровье, отметил, какой хороший выдался денек. Сказал, что моя вежливость и отзывчивость произвели на него неизгладимое впечатление, раньше, мол, имея дело с чиновниками, он сталкивался только с безразличием и грубостью. Чувство благодарности настолько переполняло его, что он, случайно узнав о продаже «Доджа» прошлого года выпуска, купил его и готов продать мне по себестоимости. Не смогу ли я встретиться с ним за ленчем и обсудить сей предмет?

Я ответил мистеру Хиллеру, что за ленчем встретиться с ним не смогу, но готов подъехать в его салон после работы, по пути домой. Находился салон в Рослине, на Лонг-Айленде, в получасе езды от моего жилищного комплекса в Бронксе. Приехал я до того, как стемнело. Припарковал машину и побрел среди «Кадиллаков», обуреваемый внезапно проснувшейся жадностью. Огромные, прекрасные, сверкающие автомобили, золотистые, кремовые, темно-синие, ярко-красные. Заглянув в кабину, я увидел мягкие коврики на полу, роскошную обивку сидений. Я никогда не был фанатом автомобилей, но тут просто воспылал любовью к «Кадиллакам».

По пути к длинному кирпичному зданию я миновал светло-синий «Додж». Очень милый автомобильчик, который я полюбил бы с первого взгляда, если б не эта прогулка среди гребаных «Кадиллаков». Я заглянул в кабину. Обивка хорошая, но в сравнении с «Кадиллаками» полное дерьмо.

Короче, я полностью вжился в образ вора-нувориша. За последние месяцы во мне произошли забавные перемены. Я очень печалился, когда брал первую взятку. Я думал, что до конца своих дней буду корить себя за это, я же всегда гордился своей честностью. Так почему же теперь мне так полюбилась роль взяточника и мошенника?

По правде сказать, я стал таким счастливым, потому что предавал общество. Мне нравилось брать деньги за то, что я нарушал свой долг. Доставляло удовольствие водить за нос молодых людей, которые приходили ко мне. Я врал и обманывал, испытывая чувство глубокого удовлетворения. Ночами, лежа без сна, я придумывал новые схемы обмана и гадал, что же такое со мной происходит? Напрашивался вывод, что я мстил обществу за то, что оно отвергло меня, не разглядело во мне великого писателя. Что я компенсировался за несчастное детство в приюте, за отсутствие успеха в жизни, ощущение ненужности в заведенном порядке вещей. И вот наконец-то я нашел себе дело, с которым мог справиться. Наконец-то я мог обеспечить детей и жену не только куском хлеба. Кстати, я преуспел и в роли мужа и отца. Я помогал детям с домашними занятиями. Теперь я не писал по вечерам, а потому уделял больше времени Вэлли. Мы ходили в кино, я мог позволить себе заплатить сиделке и за билеты. Я покупал подарки. Мне заказали пару материалов для журнала, и я сделал их с легкостью. Вэлли я сказал, что повышение нашего благосостояния обусловлено как раз журнальными гонорарами.

Взяточничество превратило меня в счастливого человека, но в глубине души я чувствовал, что придет час расплаты. Поэтому я выбросил из головы все мысли о «Кадиллаке» и смирился с покупкой светло-синего «Доджа».

На столе в просторном кабинете мистера Хиллера стояли фотографии его жены и детей. Секретаря не было. Я понял, что мистер Хиллер отослал ее, чтобы она не видела меня, и мне это понравилось. Приятно, знаете ли, иметь дело с умными людьми. Глупых я просто боялся.

Мистер Хиллер усадил меня, взял сигару. Вновь справился о моем здоровье. Потом перешел к делу:

– Вы видели этот синий «Додж»? Хороший автомобиль. В идеальном состоянии. Я могу уступить его вам за реальную цену. На чем вы сейчас ездите?

– У меня «Форд» модели пятидесятого года.

– Я возьму вашу машину в счет оплаты. Добавьте пятьсот долларов, и «Додж» ваш.

С каменным лицом я достал из бумажника пять сотенных.