Проснись в Никогда

– Консенсуса нет, – объявил Хранитель.

Каждый из нас голосовал за себя. И я не могла себе представить, что однажды настанет момент, когда все будет иначе. Только это и удерживало нас на плаву – шанс, пусть далекий, вырваться из замкнутого круга, вернуться обратно к жизни.

И все это время Хранитель наблюдал за нами.

Он никуда не делся, появляясь в самый неожиданный момент. Иногда он заходил в дом и заваривал себе чай. Иногда копался в саду, облачившись в непромокаемый черный плащ с капюшоном. Несмотря на дождь – который во время некоторых пробуждений, как ни удивительно, превращался в снег; температура падала, и вихри крохотных снежинок, подобно миниатюрным торнадо, вились в воздухе, – Хранитель подстригал виноград, розы, плющ и кусты бирючины, а также глицинию и сирень, оплетавшие деревянные шпалеры. Подметал вымощенные булыжником дорожки и рыхлил клумбы. Забравшись на зеленую приставную лестницу, прочищал забившиеся палой листвой водосточные желоба, протирал заляпанные стекла в фонарях и лампах. Убирал лишайники с крыльев горгулий, разинувших клювы в безмолвном крике. Бывало и так, что мы видели его издалека – безликий силуэт, спешащий по лужайке в сторону леса, будто он, выбрав кратчайший путь, спешил через Уинкрофт в неведомые места.

* * *

Не знаю, сколько мы пробыли в Никогда к тому моменту, когда между нами произошла первая ссора.

Время вело себя странно. Чем старательнее ты восстанавливал в памяти его ход или втискивал его в обычную сетку месяцев и недель, тем более изощренно оно шутило с тобой, оборачиваясь миражом, оптической иллюзией. При ближайшем рассмотрении часы здесь текли точно так же, как в нормальном мире. Но когда мы пытались сложить из них целостную картину, чтобы лучше понимать ход времени и выяснить, сколько мы здесь пробыли, они улетучивались и утрачивали четкость.

Четыре пробуждения ощущались так же, как четыреста.

Чем больше становилось пробуждений, тем больший ужас одолевал меня. Остальные тоже становились все более безучастными и отстраненными, будто им стало безразлично, вырвутся они отсюда или нет.

– Я голосую за Канье! – заорал Кэннон, поднимая свой бокал. – Канье должен жить.

– Консенсуса нет, – объявил Хранитель.

Уитли теперь пила весь день. Кэннон с Киплингом тоже. Потом все трое начали употреблять таблетки, которые БВО Берт держал в своей спальне, – сотни оранжевых пузырьков с амфетаминами и барбитуратами, уложенных в его аптечку, точно конфеты в кондитерской. Поэтому я не удивлялась, когда все трое пребывали в маниакальном возбуждении или же полной прострации. Киплинг выходил из дома и вел разговоры с дождем, почти раздетый, если не считать розового парика и зеленого шелкового халата с павлинами, принадлежавшего одной из подружек Берта.

Однажды, собирая всех на очередное голосование, я не смогла его найти. Обегав все места, я наконец нашла его в бассейне: он плавал на гигантском надувном лебеде под проливным дождем.

– Киплинг!

Я схватила сачок для листьев и, орудуя им как багром, подтянула лебедя к бортику.

Кип с видимым усилием приоткрыл глаза:

– А? Ты здесь, Бог? Это я, Джуди[9 - Отсылка к известному в США роману для подростков «Ты здесь, Бог? Это я, Маргарет» (1970), написанному Джуди Блум.].

– Киплинг, ты меня слышишь?

– Я хотел бы заказать обед в номер. Будьте добры, спагетти болоньезе.

Он свалился с лебедя и немедленно ушел под воду. Я скинула туфли и плащ и нырнула следом. Кип медленно погружался на дно, не делая ни малейшей попытки всплыть. Я принялась отчаянно выталкивать его на поверхность:

– Киплинг! Ты меня слышишь?

– Это обратный отсчет![10 - Строка из песни «The Final Countdown» шведской рок-группы «Europe».] – затянул он, глядя на меня глазами-щелочками. Я чувствовала себя одинокой медсестрой в дурдоме.

Марта оставалась в своем уме, но, по-видимому, решила самоустраниться, умыть руки и с началом каждого пробуждения, не говоря ни слова, выскальзывала из дома и целый день где-то болталась. Пару раз я видела ее под вечер в роще, окаймлявшей дальние лужайки. Волоча за собой черную сумку, она разглядывала кроны деревьев в бинокль, точно заправский орнитолог или защитник окружающей среды, фиксирующий последствия кислотного дождя. Она рылась в своей сумке, страшно тяжелой на вид: по-моему, там лежал ее любимый роман, «Темный дом у поворота», с которым она не расставалась в Дарроу. Но вместо книги она вытаскивала тоненькую черную тетрадку и что-то записывала туда, прежде чем двинуться дальше. Один раз я бросилась за ней:

– Марта!

Она не остановилась, сделав вид, что не слышала.

– Марта! Погоди! – крикнула я вновь.

Она остановилась и обернулась, судя по всему недовольная тем, что ей помешали.

– Я беспокоюсь за них, – сказала я.

– И что? – кивнув, спросила она.

«И что?» Я могла лишь молча смотреть на нее, чувствуя, как по лицу и плечам стекает дождевая вода. Неужели она не видит, что происходит? Неужели ей все равно?

– Они сходят с ума. Они перестали воспринимать происходящее всерьез. Я не знаю, что делать.

Марта пожала плечами:

– Это часть принятия.

– О чем ты?

– Когда преступника приговаривают к пожизненному заключению, вероятность психического срыва в первый год составляет девяносто четыре процента. – Она снова пожала плечами. – Просто оставь их в покое.

– Ну уж нет. Мы должны быть заодно.

К моему изумлению, она еще раз неловко пожала плечами и двинулась прочь.

– Куда ты? – крикнула я; Марта не ответила. – Мне нужна твоя помощь! Пожалуйста! Неужели ты не хочешь выбраться отсюда?

Она на ходу вскинула руку, как родитель, пытающийся мягко урезонить впавшего в истерику ребенка, – и пошла дальше.

* * *

Мы были горсткой уцелевших после кораблекрушения и плыли по бурному морю. А теперь они вынуждали меня выпустить их руки, чтобы они могли скрыться в волнах и пойти ко дну.

Мне суждено было остаться здесь навсегда.

Здесь, в Никогда, где я уже не стану взрослой.

Никогда не обзаведусь семьей.

Никогда не влюблюсь.

Я была бессмертным вампиром, не получая от этого никаких плюшек. Ни завораживающей красоты, ни золотистых глаз и мерцающей кожи, ни способности бегать со скоростью триста миль в час и переворачивать машины.

Я была призраком, лишенным сверхъестественных способностей. Я не могла включать и выключать телевизор без всяких приспособлений или вращать головы фарфоровых кукол на триста шестьдесят градусов, доводя нормальных людей до нервного срыва. Я не могла вселиться в младенца, привести его в зомби-транс и заставить выйти в гостиную посреди ночи, чтобы его запечатлела какая-нибудь дрожащая камера.

Я была тикающими часами в мире, где не существовало времени.

Без времени все теряло смысл. Никогда прежде я не осознавала, насколько ход времени важен для поддержания интереса к чему бы то ни было. Он задавал конечный срок, запал, темп, азарт. Без него все стояло на месте, дожидаясь непонятно чего.

В самые черные моменты я думала о Джиме.