Проснись в Никогда

Когда мы приехали, разогрев уже начался. Разговаривать было некогда. Мы принялись протискиваться сквозь плотную толпу, а Уитли тем временем двинулась к вышибале. Марта пошла занимать столик, а Кэннон принялся обходить в поисках лишнего билетика коротко стриженных парней, явно успевших накачаться «Будвайзером». Мне, прижатой к ограждению, оставалось лишь бесцельно ждать.

– Ребята, идите без меня! – крикнула я Кипу, который материализовался прямо рядом со мной.

– Т-ш-ш. – Он подхватил меня под руку. – Ты снова с нами, и мы больше тебя не отпустим. Я – твоя личная рыба-прилипала. Придется тебе с этим смириться.

Я рассмеялась. Похоже на начало первого за вечер нормального человеческого разговора.

Мы с Киплингом всегда хорошо ладили. Худой и долговязый, с кирпично-рыжими волосами и «лицом джентльмена былых времен», как он сам себя называл, Киплинг был самым невероятным чуваком из всех, кого мне доводилось встречать: эксцентричный и странный, как сломанный талисман на пыльной полке в дальнем углу антикварного магазинчика, овеянный духом авантюр и удачи. Он был геем, хотя и утверждал, что хорошо рассказанная история значит для него намного больше секса, а к Дарроу относился скорее как к загородному клубу, нежели как к учебному заведению, из которого полагалось вынести какие-то знания. Договорившись позаниматься вместе с Киплингом в библиотеке, ты выслушивал бесконечные байки и замечания о жизни, друзьях и колоритных персонажах из Мосс-Блаффа, крохотного городка в Луизиане, откуда он был родом, – будто мы не сидели в тесной клетушке, замученные подготовкой к экзаменам, а бездельничали где-нибудь на террасе, отгоняя мух. Хотя он был богат, как и все остальные (наследство от скончавшегося универсального магазина), детство у него, как он уверял, было «веселеньким» благодаря кошмарной мамаше, Маме Грир.

О Маме Грир было известно немного, за исключением тех подробностей, которые Киплинг время от времени разбрасывал в разговоре, – наподобие пригоршни конфетти, которые он любил без предупреждения подкидывать в воздух. В детстве она оставляла его без присмотра по нескольку дней подряд, заперев во втором номере мотеля «Ройял соната» («на первом этаже, рядом с торговыми автоматами, чтобы можно было смыться, не заплатив»), без еды, если не считать запасов «Чоко-пая», одного, если не считать телевизора. Закончилось все тем, что на пятилетнего Киплинга напал питбуль, посаженный на цепь на заднем дворе, в результате чего тот лишился трех пальцев на левой руке и приобрел шрам на подбородке, похожий на следы акульих зубов; он гордился им, как медалью «Пурпурное сердце».

– Зовите меня просто Призраком Оперы, – любил повторять он, жизнерадостно помахивая искалеченной рукой у вас под носом.

Когда суд наконец лишил мать Кипа родительских прав и передал опеку над ним престарелой тетушке, он несколько раз сбегал от нее, чтобы вернуться к Маме Грир. Последней дошедшей до меня новостью о Маме Грир было то, что она лежит в батон-ружской психиатрической больнице.

Я хотела спросить, что нового у него случилось за этот год, но тут появилась Уитли и в свойственной ей манере, не говоря ни слова, ухватила меня за запястье и потащила сквозь толпу. Видимо, ей удалось договориться с вышибалой. Тот впустил меня в зал без билета, шлепнув на руку печать. Несколько секунд спустя мы все уже сидели за столиком в одном из передних рядов, глядя, как на сцене кривляется девица с волосами-сосульками, изображая Курта Кобейна.

Меня охватило странное чувство. Барабанщик был очень похож на Джима. Кажется, никто больше этого не заметил, но он выглядел как младший брат моего покойного бойфренда: глаза цвета молочного шоколада, взъерошенные волосы, меланхолический взгляд принца в изгнании. Шум в зале стоял оглушительный – разговаривать было невозможно, и все мы молча смотрели на сцену, погруженные в трясину своих мыслей.

Может быть, только я одна застряла в прошлом. Может быть, у всех в колледже была такая насыщенная жизнь, что все случившееся с нами в старших классах стало казаться мелким и незначительным – и даже гибель Джима поблекла, точно футболка после десяти тысяч стирок.

Давным-давно, в Дарроу, они были моей семьей. Они стали первыми в моей жизни настоящими друзьями – созвездие настолько ярких личностей и настолько верных товарищей, что, подобно отпрыску великой династии, я не могла поверить в свой счастливый жребий. Мы были братством, тайным обществом, на которое все остальные ученики смотрели с завистью, впрочем мы на них даже не обращали внимания. Дружба, если она крепка, делает тебя нечувствительным к внешнему миру. Это ваше личное государство с тщательно охраняемыми границами, полным произволом в предоставлении видов на жительство и богатой культурой, понять которую не способен ни один иностранец. Оказаться отрезанной от них, отправиться в изгнание по собственной воле, как это сделала я год назад, значило обречь себя на скитания и неустроенность, на кочевую жизнь, на ночлег среди чемоданов в съемных комнатах, на странствия по незнакомым дорогам.

Смерть Джима стала землетрясением, которое стерло с лица земли целые города. Весь этот год я жила в уверенности, что кое-кто из моих друзей знает об этом гораздо больше, чем показывает, но понимала, что шансы узнать правду уменьшаются с каждым днем. Я регулярно заглядывала в «Снэпчат» к Уитли и время от времени видела там всех четверых. Они выглядели такими счастливыми, такими беззаботными!

Будто ничего и не было.

И все же стало ясно, что соотношение сил внутри этой четверки изменилось.

Кип барабанил по столу двумя уцелевшими пальцами левой руки. Уитли то и дело заглядывала в телефон. Марта, казалось, пребывала в несвойственном ей скверном настроении, глуша один за другим коктейли, которые бармен присылал за наш стол, – это пойло называлось «Крушение „Генерала Гранта“» и на вкус больше всего напоминало сырую нефть. Один раз я поймала на себе ее взгляд. Он показался мне обвиняющим. Я улыбнулась в ответ, но Марта отвернулась – так некоторые тропические растения съеживаются при малейшем прикосновении – и больше ни разу на меня не посмотрела. Потом Кэннон наклонился, прошептал что-то Уитли, мимоходом заправил ей за ухо выбившуюся прядь волос, и я задалась вопросом, не сошлись ли они вновь. Раньше мне казалось, что их удерживает вместе скорее привычка, нежели что-то еще.

Когда группа, приглашенная для разогрева, закончила играть, мне больше всего хотелось исчезнуть. Вызвать такси, вернуться в Уинкрофт, плюхнуться в папину машину, ударить по газам и никогда не вспоминать прошлое. Чего я вообще ожидала? Найти разгадку, бросающуюся в глаза, точно гигантский лопух среди тюльпанов, только и ждущий, чтобы я его выдернула?

И тем не менее я осталась. Я осталась на выступление следующей группы, потом следующей за ней. Я покорно пила «Московских мулов»[5 - «Московский мул» – коктейль из водки, имбирного пива и лайма.], которые ставила передо мной Уитли. Я разрешила Киплингу вытащить меня на танцпол и станцевала с ним чарльстон и фокстрот, позволяя ему крутить меня так, что я то и дело врезалась в пляжных завсегдатаев, мажоров и суровых байкеров, толпившихся под трясущимися бумажными фонарями и постерами с изображением затонувших кораблей.

«Еще немного, – клятвенно обещала я себе, – и я заведу разговор о Джиме».

После выступления следующей группы Уитли заявила, что хочет домой, в Уинкрофт, но никто не мог найти Кэннона. Как оказалось, он завис на заднем дворе бара, помогая девице, которая перебрала со спиртным и отрубилась у пожарного выхода.

– Ну все, опять он включил рыцаря Ланцелота, – прокомментировала Уитли.

Притулившись у ограждения, мы наблюдали за тем, как Кэннон с эффективностью лоббиста, обрабатывающего конгрессменов, находит пропавших подруг, сумочку, босоножки и айфон девицы. Он даже отыскал ее заколку и аккуратно собрал волосы так, чтобы они не пачкались, когда ее рвало, – это привело в изумление ее свежеобнаруженных подружек, таких же пьяных, как и она сама.

– Слушай, чувак, ты вообще человек?

– А девушка у тебя есть?

– Кто ты вообще такой?

Кэннон пятерней отбросил со лба чуб:

– Я – Бэтмен.

– Ну начинается, – вздохнула Уитли.

Кэннона нельзя было назвать красавцем: худой, с волосами мышиного цвета и невыразительным, каким-то смазанным лицом. Однако все это уравновешивалось бешеной энергетикой, которая неизменно приводила в шок и трепет всех, на кого он ее обрушивал. Стремительный, как заряженный ион, и неутомимый, как пулемет, в первую же свою неделю в Дарроу Кэннон взломал школьную компьютерную сеть, чтобы продемонстрировать изъяны в ее защите, и немедленно превратился в местного компьютерного гуру. Он привел в порядок обветшалый парк со скульптурами и спортивный зал. Он стал президентом класса и принялся организовывать марши, марафоны и сборы средств в пользу исчезающих видов растений и животных и в защиту прав девушек. При этом он первым признавал, что его бешеная общительность и активная жизненная позиция – это попытка взять реванш за детские годы, когда он был мучительно застенчивым компьютерным фанатом, обожающим Рэя Курцвейла[6 - Рэймонд Курцвейл (р. 1948) – американский ученый, изобретатель и футуролог.], фильмы Спилберга и песни «The Cure», без единого друга, кроме воображаемой мухи по имени Пит, которая жила в недрах его компьютера. Он был приемным ребенком, которого вырастила мать-одиночка, судья Верховного суда штата Калифорния. Кэннон покорил сердце Уитли, обойдя прочих претендентов из числа золотой молодежи, и это могло показаться случаем из серии «принцесса связалась с пажом», но чем лучше вы узнавали Кэннона, тем ясней понимали, что роль принца для него слишком тривиальна. Он был королем – или, во всяком случае, стремился к этому. Я никогда не встречала другого человека, который был бы так же честолюбив и так же мало говорил об этом.

– Всех беспомощных барышень спас или еще остались? – поинтересовалась Уитли, когда Кэннон вернулся обратно, усадив девицу и ее пошатывающихся подруг в такси от «Убера». Тот развел руками в шуточном триумфе:

– Бармен, судя по его виду, вот-вот сляжет с насморком. Но нет. На сегодня мои подвиги закончились.

– Слава богу. Мне нужно лечь спать, чтобы завтра хорошо выглядеть, – зевнул Кип.

Мы забрались в «ягуар». Но сколько Уитли ни жала кнопки на панели управления, складная крыша упорно не желала подниматься. Вручную поднять ее тоже не удалось.

Кэннон вызвался сесть за руль, но Уитли уперлась. Полил дождь, да такой сильный, что воды в воздухе внезапно стало больше, чем самого воздуха. Тридцатипятиминутная дорога домой превратилась в настоящее испытание. Съежившись, мы жались друг к другу на заднем сиденье, пьяные, продрогшие до костей. В какой-то момент Марту вывернуло на ее же ноги. Мы все дрожали под стремным плащом БВО Берта, который Уитли откопала в багажнике. Уитли начала плакать из-за того, что не видит дороги. С трудом вписавшись в поворот, мы едва не врезались в едущий навстречу эвакуатор.

Шофер оглушительно засигналил. Уитли крутанула руль. Взвизгнули шины, все закричали, автомобиль потерял управление и вылетел в кювет. Кип с размаху ударился головой о спинку переднего сиденья. Уитли заглушила двигатель, разрыдалась и принялась орать на Кэннона: мол, это он во всем виноват – вечно ему нужно впечатлять посторонних девиц, лишь бы почесать свои детские комплексы, и из-за него мы едва не погибли. Сорвав с его головы бейсболку, она швырнула ее в темноту, потом выскочила из машины, крича, что пойдет искать того, кто подбросит ее до дому, и побежала в сторону леса. Я не могла отделаться от мысли, что ее истерика связана не только с дождем и с аварией, которой лишь чудом удалось избежать, но и с моим внезапным появлением.

Кэннон двинулся следом за ней и несколько минут спустя привел ее, плачущую, обратно. На Уитли была его толстовка. Очень аккуратно, точно пташку с подбитым крылом, он устроил ее на переднем сиденье, прошептав:

– Все будет хорошо, Крикс.

Остаток пути машину вел Кэннон.

* * *

Когда мы, все пятеро, ввалились в дом, до нитки промокшие и пьянющие, у меня впервые возникло ощущение нормальности всего происходящего. Все было как в старые добрые времена. Спасибо заклинившему верху от «ягуара». Как выяснилось, чтобы растопить лед, достаточно побывать на волосок от гибели. Пребывая в приподнятом настроении и стуча зубами, мы стянули с себя промокшую одежду и побросали в кучу. Гэндальф, поскуливая, стал кружить вокруг нее. Уитли скрылась наверху. Марта, на четвереньках стоя перед камином, стонала:

– Я не чувствую ног.

Кэннон сходил в винный погреб, вернулся с четырьмя бутылками дорогущего шотландского виски и принялся разливать его в бокалы для шампанского. Уитли притащила громадную охапку махровых банных халатов и бросила их на диван, точно гору трупов.

– Мне никогда в жизни не было так страшно, – хихикая, призналась она.

И тут в дверь позвонили.

Мы выпрямились и озадаченно переглянулись, мысленно пересчитывая друг друга. Все были на месте.

– Кто-нибудь, вызовите охотников за привидениями, – заплетающимся языком проговорила Марта.

– Пойду открою, – сказал Кэннон и, криво отсалютовав, скрылся в вестибюле.

Никто не проронил ни слова – все прислушивались. Но тишину нарушал лишь шум дождя, барабанившего по крыше.

Минуту спустя Кэннон вернулся:

– Какой-то чудной старикан. На вид ему лет двести.