Александр Блок. Биографический очерк

«Firenze, 13 maggio 1909.

…Сегодня мы первый день во Флоренции, куда приехали вчерашней ночью из Равенны… В Равенне мы были два дня. Это – глухая провинция… Городишко спит крепко, и всюду – церкви и образа первых веков христианства. Равенна – сохранила лучше всех городов раннее искусство, переход от Рима к Византии… мы видели могилу Данта. Древнейшая церковь, в которой при нас отрывали из-под земли мозаичный пол IV–VI века. Сыро, пахнет, как в туннелях железной дороги, и всюду гробницы. Одну я отыскал под алтарем, в темном каменном подземелье, где вода стоит на полу. Свет из маленького окошка падает на нее; на ней нежно-лиловые каменные доски и нежно-зеленая плесень. И страшная тишина кругом. Удивительные латинские надписи. Флоренция – совсем столица после Равенны. Трамваи, толпа народу, свет, бичи щелкают»…

Письмо из Флоренции от 25-го мая…

«…Здесь уже нестерпимо жарко, и мускиты кусают беспощадно. Но Флоренцию я проклинаю не только за жару и мускитов, а за то, что она сама себя продала европейской гнили, стала трескучим городом и изуродовала почти все свои дома и улицы. Остаются только несколько дворцов, церквей и музеев, да некоторые далекие окрестности, да Боболи, – остальной прах я отрясаю от своих ног…

Так же, как в Венеции – Беллини, здесь – Фра Беато стоит на первом месте, не по силе, – а по свежести и молодости искусства. Рафаэля я полюбил, Леонардо – очень, Микель Анджело – только несколько рисунков…»

Следующее коротенькое письмо из Перуджии. Здесь только несколько слов о том, что ходили по горам и видели этрусскую могилу.

Потом – открытка из Сиенны: «Сиенна – уже одиннадцатый наш город. Воображение устало».

Между Перуджией и Сиенной – были еще Ассизи, Сполетто, Монте-Фалько, Орвьетто, Кьюзи. Потом поехали в Пизу, и наконец длинное письмо из Милана.

Считая Сиенну одиннадцатым городом, Ал. Ал. вспомнил и маленький Фолиньо, местечко, отмеченное в его путешествии тем, что он написал там стихотворение «Искусство – ноша на плечах» (Собр. соч., т. III).

Из Милана поэт извещает свою мать о том, что в Рим уж не поехали – жарко, устали, «надо ехать туда зимой». А из Милана поедут во Франкфурт и оттуда в смежный с ним Наугейм, после чего по Рейну до Кельна. И оттуда в Берлин, и домой.

Из Милана пишет он, между прочим, так: «Подозреваю, что причина нашей изнервленности и усталости почти до болезни происходит от той поспешности и жадности, с которой мы двигаемся. Чего мы только не видели: – чуть не все итальянские горы, два моря, десятки музеев, сотни церквей. Всех дороже мне Равенна, признаю Милан, как Берлин, проклинаю Флоренцию, люблю Сполетто, Леонардо, и все, что вокруг него (а он оставил вокруг себя необозримое поле разных степеней гениальности – далеко до своего рождения и после своей смерти), меня тревожит, мучает и погружает в сумрак, в «родимый хаос»[102 - Перефразировка строки из стихотворения Ф. И. Тютчева «О чем ты воешь, ветр ночной?..».]. Настолько же утешает меня и ублажает Беллини, вокруг которого осталось тоже очень много. Перед Рафаэлем я коленопреклоненно скучаю, как в полдень – перед красивым видом. Очень близко мне все древнее – особенно могилы этрусков, их сырость, тишина, мрак, простые узоры на гробницах, короткие надписи. Всегда и всюду мне близок, как родной, искалеченный итальянцами латинский язык.

Более, чем когда-нибудь, я вижу, что ничего из жизни современной я до смерти не приму и ничему не покорюсь. Ее позорный строй внушает мне только отвращение. Переделать уже ничего нельзя – не переделает никакая революция».

Следующее письмо из Наугейма, от 25 июня:

«…Здесь необыкновенно хорошо, тихо и отдохновительно. Меня поразила красота и родственность Германии, ее понятные мне нравы и высокий лиризм, которым все проникнуто. Теперь совершенно ясно, что половина усталости и апатии происходила от того, что в Италии нельзя жить. Это самая нелирическая страна – жизни нет, есть только искусство и древность. И потому, выйдя из церкви и музея, чувствуешь себя среди какого-то нелепого варварства…

Родина Готики – только Германия, страна наиболее близкая России <…>

Кроме всего этого, я нежно полюбил Наугейм. Он почти тот же, так же таинственно белеют и дымят шпрудели по вечерам… Парк, Teich, леса, деревни и Фридберг с дворцом и садом – все те же. На днях я поеду во Франкфурт за твоим письмом. Отсюда мы только поднимаемся по Рейну до Кельна и, осмотрев его, уедем прямо в Петербург».

В следующем письме из Наугейма, от 27 июня, он пишет уже о том, что «нам обоим очень хочется скорей в Шахматово».

Потом – коротенькое письмо из Петербурга: «Приедем 30-го (это уже старый стиль, стало быть – июнь) рано утром». Просят выслать на станцию лошадей.

«Плаванье по Рейну и Кельн великолепны, как и вся Германия. А въехав в Россию, я опять понял, что она такое, увидав утром на пашне трусящего под дождем на худой лошадке одинокого стражника»[103 - М. А. Бекетова соединяет цитаты из двух разных писем: от 23 и 22 июня 1909 г. (Письма к родным, т. I, с. 272).].

Пока Блоки путешествовали по Италии, мы с Алекс. Андр. старались наладить шахматовское хозяйство, которое, по обыкновению, шло неважно. Наша непрактичность, бесконечная доверчивость и неуменье обращаться с людьми портили дело. После смерти родителей по совету Анны Ивановны Менделеевой мы взяли приказчика-латыша с женой и взрослой дочерью. Сначала все пошло прекрасно: латыши много и хорошо работали, все наладили, и Шахматове стало окупать свои издержки, тогда как до сих пор оно вводило только в расходы. Но латыш оказался деспотом, был непомерно груб и скоро стал поворовывать – вообще человек на редкость неприятный. Хотелось его сменить. В конце концов после крупной истории ему отказали, латышская семья уехала из Шахматова, а мы решили отказаться от хозяйства и взяли русского арендатора, который, прожив у нас год, испортил и распродал наш скот, окончательно расстроил хозяйство и оказался несостоятельным во всех отношениях.

Когда в конце июня Блоки вернулись из-за границы, арендатору радовались: можно не хозяйничать, вышли из-под гнета латыша; но на деле оказалось хуже прежнего.

Блоки вернулись веселые, довольные. Жизнь пошла своим чередом. Сестра Софья Андреевна нашла себе хорошее имение в 20 верстах от Шахматова. Но здоровье Ал. Андр. было плохо, расстроил ее Ревель, и она не оправилась и летом. Нервы пришли в такое состояние, что зимой был приглашен специалист доктор, который стал настаивать на санатории.

После заграничной поездки и шахматовского лета Блоки чувствовали себя освеженными и окрепшими. Цикл итальянских стихов, написанных частью еще в Италии, чрезвычайно нравился всем, причастным к литературе. Цикл этот напечатан впервые в только что возникшем тогда «Аполлоне» («Весы» и «Золотое Руно» прекратили свое существование). За итальянские стихи Блок удостоился избрания в совет «Общества Ревнителей Художественного Слова», существовавш<его> при «Аполлоне», где числились уже Брюсов, Кузмин, Вяч. Иванов, Иннокентий Анненский… Совет собирался по понедельникам и называл себя «Академией». Здесь читались доклады, разбирались стихи. Иногда случалось Александру Александровичу и председательствовать. А 8-го апреля 1910 года в этой Академии он прочел свой Доклад «О символизме», вещь, которой он впоследствии придавал всегда серьезное значение, так как здесь, сколько возможно, было выставлено его credo[104 - Доклад назывался «О современном состоянии русского символизма» (V, 425–436). Об обстоятельствах, предшествовавших докладу, см.: ЛН, т. 92, кн. 3, с. 365–366.]. После доклада Вяч. Иванов демонстративно обнял и расцеловал поэта, а от Андрея Белого из Москвы Блок получил письмо, в котором Борис Николаевич отметал возникавшие в то время недоразумения и, присоединяясь к высказанному credo, сызнова братался с поэтом[105 - Восторженное отношение Иванова было вызвано тем, что доклад Блока являлся непосредственным откликом на его доклад «Заветы символизма» (в переработанном виде – «Аполлон», 1910 № 8). Белый не реагировал на доклад сразу, хотя получил о нем информацию своевременно. Ответил он примирительным письмом дашь после публикации текста доклада в «Аполлоне» (письмо от конца августа – начала сентября 1910. См.: Александр Блок и Андрей Белый. Переписка. М., 1940, с. 233, ответ Блока – VIII 314–315). Это письмо было первым за два года.].

Итальянское путешествие оставило след в жизни Блока: он стал живее и любовнее относиться к живописи, которая до тех пор не играла роли в его переживаниях. Кроме того, он воспринял итальянскую старину: «Италия XV века стала для меня привычной областью жизни, – пишет он матери в Ревель. – Пишу итальянские фельетоны», – прибавляет он дальше. Из этих фельетонов или вернее статей напечатана тогда только маленькая статейка «Маски» – в журнале «Маски»: «Monte Luca» вышла уже в «Записках мечтателей» в 1920 году. Все шесть статей появились в «Собрании сочинений» (т. VII) под общим названием «Молнии искусства».

С людьми Ал. Ал. продолжает водиться настойчиво и в этот сезон 1909-10 года. Бывал он у Мережковских, в Религиозно-Философском обществе. С Мережковскими происходили вечные споры. Их догматизм, тенденциозность, мертвенность вызывали в нем протест и досаду.

С матерью переписывался он очень деятельно, как во все годы ее пребывания в Ревеле. Он сообщал ей вкратце обо всем, что делал, о встречах и настроениях. Время от времени посылал ей новые стихи. Средства его в ту зиму были не блестящи. Приходилось писать ради денег даже в газетах. Но когда из Одессы получилось приглашение прочесть несколько лекций, несмотря на выгодные условия этого предложения, Ал. Ал. все-таки от него отказался. Не хотелось ему выступать публично, несмотря на частые зовы. Лишь в исключительных случаях, каким явился в тот год пятидесятилетний юбилей Литературного фонда, он не считал возможным отказываться[106 - М. А. Бекетова опирается на письмо Блока к матери от 28 октября 1909 г.: «Придется согласиться только участвовать на вечере по пов. 50-ти летия Литерат. Фонда 15 ноября в зале Тенишева. Буду там читать стихи Майкова (вероятно, из «Трех смертей»)» (Письма к родным, т. I, с. 278). По всей видимости, в вечере Блок не участвовал, так как был болен.].

18 ноября 1909 года поэт получил первое известие об опасной болезни отца. Весть пришла из Варшавы от ученика Ал. Льв., Спекторского[107 - Евгений Васильевич Спекторский (1875–1951) был первым биографом А. Л. Блока. См. письма Блока к нему (ЛН, т. 92 кн. 2, с. 297–308; Публ. С. Б. Шоломовой).]. Ал. Ал. тотчас отправился ко второй жене отца, Марье Тимофеевне, жившей с дочкой Ангелиной в Петербурге. Ангелину[108 - Ангелине Александровне Блок (1892–1918) посвящена первая редакция поэмы «Возмездие», а ее памяти – книга «Ямбы».] видел он перед тем всего один раз, когда ей было десять лет. Теперь это была шестнадцатилетняя девушка, только что окончившая курс гимназии. Марья Тимофеевна сообщила Блоку, что отец безнадежен: чахотка, болезнь сердца. Ал. Ал. медлил отъездом… Но пришло еще одно известие: отец при смерти, и 30 ноября поэт уехал в Варшаву. Прибыв туда 1-го декабря вечером, сын уже не застал отца в живых – он опоздал всего на несколько часов. Подробности похорон и последующих впечатлений с точностью описаны в поэме «Возмездие». В Варшаве, за разборкой вещей и книг, за выявлением подробностей о наследстве, пришлось пробыть не одну неделю. Здесь Блок видался и с военными родственниками сестры, и с профессорами, познакомился ближе и со Спекторским, чрезвычайно преданным учеником Ал. Льв. Блока…

«Да, сын любил тогда отца»… («Возмездие»).

И действительно – после всех тяжких впечатлений, которые остались от посещений отца в Петербурге, Ал. Ал. оценил после его смерти то, что было в нем глубокого и крупного. О том, как он видел в последний раз отца (на Пасхе 1909 года), он писал матери: «На Пасхе А. Л. понравился нам с Любой совершенно особенно, очевидно, именно потому, что в нем уже была смерть, и он понимал многое, чего живые не понимают». Но прошло время, и в письме от 18-го января 1910 года он писал из Петербурга: «Отцовский мрак находится еще на земле и вокруг меня увивается. Этого человека надо замаливать».

В Варшаве сошелся он с сестрою, которая очень ему понравилась: «Сестра интересная и оригинальная, и чистая. У нас много общих черт (напр. – «ирония»), но в чем-то очень существенном – коренная разница, кажется, в том, что она – не мятежна…»

19 декабря Ал. Ал. вернулся в Петербург. Ему очень хотелось к матери. Он горел желанием поделиться с ней варшавскими впечатлениями, сообщить ей новые проекты и планы. Наследство, полученное после отца, он с сестрою поделил поровну, каждый получил около 40 тысяч рублей, что давало возможность жить независимо и устроить шахматовские дела.

В конце декабря он приехал к матери. За ним – и Люб. Дм. Новый, 1910 год встречали в Ревеле вместе.

Ал. Ал. приехал бодрый, но его беспокоило нездоровье матери, хотя он сильно надеялся на санаторию, так как не мог себе представить, как глубоко засела в ней ее нервная болезнь, которая уже не поддавалась лечению. Тяжелое нервное состояние притупляло в ней даже радость свидания с сыном.

Глава восьмая

Вернувшись в Петербург, Блок продолжает вести все ту же беспокойную жизнь. Но его заботит болезнь матери; он часто пишет ей, уговаривает ее бросить Ревель и переселиться в Петербург, а потом посоветоваться с кем-нибудь из петербургских докторов и уехать в санаторию.

Весь январь он наводит справки о санаториях, приискивает подходящего доктора. Он зовет мать к себе и для удобства совместной жизни присоединяет к своей квартире еще две комнаты из соседней квартиры. Матери предоставляет просторное помещение в два окна. За перестановку вещей он, по обыкновению, принимается с жаром и все время доволен тем, что выходит по-новому и притом гораздо удобнее, просторнее и красивее прежнего. В письме к матери от 18 янв. 1910 г. он горячо уговаривает ее отказаться от визитов и других светских обязанностей. Письмо его на эту тему очень характерно.

«За то, что ты делаешь визиты, а Францик тебе это позволяет, я прямо сержусь на вас обоих. Всякому человеку нужно быть, хотя бы до minimum'a таким, каков он есть, существуют черты, которых не преодолеешь. Таковы для нас с тобой (обоих соверш. одинаково) – отношения к «обыкновенным», посторонним «ближним». Я знаю твердо, что если я начну «исполнять обязанности», вроде твоих (хотя бы, по отнош. к родственникам Марьи Тимоф. Блок, или к своим), то я долго не выдержу. Потому я поневоле (по обязанности перед самим собой) должен экономить себя – и ни за что не отдам ни одной части своей души (или «досуга», или времени) таким посторонним людям. В противном случае – я могу сойти с ума без всяких преувеличений… (Ни о карьере, ни о спасении приличий уже не может быть и речи, при условии твоих припадков)».

Здесь Ал. Ал. говорит о тех припадках эпилептического характера, которым подвержена была его мать. Доктора называют их «эпилептоидами». Они связаны с болезнью сердца и начинаются с момента неописуемого блаженства или страдания, затем краткого беспамятства. Они сопровождаются известной степенью духовного просветления и очень тяжелы по своим последствиям: потеря памяти, растерянное и удрученное состояние; обычные явления жизни получают характер чего-то дикого и страшного.

Блок торопит мать скорее бросить Ревель, скорее переезжать в Петербург. По этому поводу он пишет 29 янв.: «Прямо в санаторию ехать не следует уже потому, что тебе нужно «выговориться» со мной…» и 22 января: «Экономить на этом ни в коем случае нельзя, вообще, надо отнестись к этому очень серьезно, а деньги (хотя бы часть) взять у меня, это будет для меня первая настоящая, реальная и приятная трата (кроме Шахматова)».

Среди всех этих дел и забот возникает новый животрепещущий интерес. Почти в каждом письме к матери говорится о комете Галлея и о другой, которая должна появиться в январе 1910 года.

11 янв.: «Известно ли тебе, что, кроме кометы Галлея (безопасной, вроде Нат. Ник.[109 - Имеется в виду Н. Н. Волохова.]), идет другая неизвестная – настоящая незнакомка? Хвост ее, состоящий из синерода (отсюда – синий взор) может отравить нашу атмосферу, и все мы, помирившись перед смертью, сладко заснем от горького запаха миндаля в тихую ночь, глядя на красивую комету…» «Я очень оживлен, – пишет он 13 января, – комета, разумеется, главная причина».

Но обе кометы оказались безопасными: «О комете я как-то перестал думать или думаю редко» (27 янв.).

Мать приехала к сыну в Петербург в начале февраля, а в марте муж увез ее в санаторию доктора Соловьева в Сокольники, подле Москвы.

Ал. Ал. продолжает писать матери так же часто и в санаторию, где она пробыла тогда пять месяцев. Лето выдалось жаркое, условия санатории были хорошие.

В начале апреля Ал. Ал. пишет матери о смерти Врубеля, описывает его похороны, на которые собрались все художники, но речь произносил только он. Эту речь, тщательно ее переписав, он тут же в письме и шлет матери. Впоследствии он сильно ее переделал. Напечатана она была в журнале «Искусство и печатное дело» за 1910 г., в № 10–11, под редакцией Яремича[110 - Степан Петрович Яремич (1869–1939) – художник и искусствовед.]. Этот 1910 год журнала весь посвящен Врубелю.

В эту весну Ал. Ал. приходилось часто говорить публично, приходилось выступать печатно: «Я терзаюсь статьями, – пишет он матери, – хочется быть художником, а не мистическим разговорщиком и фельетонистом». Его тянет в Шахматово – отдохнуть от разговоров, сутолоки и статей, втягивающих его в чуждую ему сферу публицистики и отвлекающих от творчества. Настроение у него мрачное, угнетает его болезнь матери, которой сначала в санатории было тяжело, и это отражалось на ее письмах к сыну.

Но среди всего этого он не пропускает ни одного спектакля серии «Кольцо Нибелунга». В эту весну средства позволили ему абонироваться, и он с жадностью слушает и воспринимает музыку Вагнера, сыгравшую роль в его внутренней жизни, повлиявшую на его творчество. Еще в предыдущем 1909 году, прослушав генеральную репетицию «Тристана и Изольды», поэт писал матери: «Музыка – вещь самая влиятельная… Ее влияние даром не проходит…»

В эту весну Блок поддерживает сношения с Вяч. Ивановым. У него на дому устраивается спектакль, ставят пьесу Кальдерона[111 - Пьеса П. Кальдерона «Поклонение кресту» была поставлена В. Э. Мейерхольдом в так называемом «Башенном театре» 19 апреля 1910 г. Подробное описание спектакля см.: В л. Пяст. Встречи. М., 1929, с. 169–186.]. Видятся Блоки и с Мережковскими, разногласия между ними продолжаются, но с Зин. Ник. Александру Александровичу как-то легче: «Просто – она живее» – объясняет он. Видятся с молодым писателем Ал. Толстым; появляется на горизонте Скалдин[112 - Алексей Дмитриевич Скалдин (1885–1943) – поэт и прозаик, выходец из крестьян. См.: А. Д. Скалдин. О письмах А. А. Блока ко мне. – Письма Александра Блока. Л., 1925, с. 175–182.]: «Скалдин – совершенно новый и очень интересный человек», – пишет Блок матери.

Часто приходит к нему сестра Ангелина с матерью. Ангелина глубоко религиозна, в жизни ее огромное место занимает церковь, но она тоже «ищущая» и под влиянием брата начинает посещать религиозно-философские собрания. Мать Ангелины сразу приходит в ужас от «вольности» такого направления. Посещения «Общества» приходится оставить. Ангелина тоже пишет стихи, «очень интересные, но неталантливые», по выражению брата.

В конце пасхальной недели на Коломяжском ипподроме начались полеты авиаторов. Весна выдалась исключительно ранняя и теплая. Погода была блистательная. Блоки увлеклись полетами. Раза четыре ходили они смотреть авиаторов: «В полетах людей, даже неудачных, есть что-то древнее и сужденное человечеству, следоват. – высокое», – пишет он матери; описывая неудачи Латама с Антуанеттой[113 - «Антуанетта» – «имя его летучки» (Письма к родным, т. II, с. 74).], он прибавляет: «Все это, однако, было очень замечательно: «миллионная толпа, весенний день и изящнейшая Антуанетта».