Когда улетают скрипки

– Кто-то разобьется. Кто-то сегодня обязательно разобьется. Здесь. За этим столом.

– Ой, перестаньте, – вздохнула сахарница.

– Я чувствую это…

Я смотрел на чашечку с розочкой. Не отрываясь. Человек с мясистым лицом отчаянно жестикулировал, держа чашечку, я все ждал, когда раздастся предсмертный звон. С какой бы радостью я вырвал у него из рук мою чашечку, увёл бы её далеко-далеко…

Мы молчали. Даже старый чайник не говорил про гражданский долг и правь, Британия.

Я прислушивался к обрывкам фраз, нет, даже не просите, шестьдесят процентов, моё последнее слово… Честно скажу – мне было страшно. Наверное, великие королевские сервизы так не боялись, когда мелькали в руках у коронованных особ. Но я не был королевским сервизом…

– Разводы на джеме показали ворона и крест, это знаки смерти, – вздохнуло старое блюдце.

Я посмотрел на разводы джема, и, хоть убейте, ничего в них не увидел.

Люди что-то обсуждали. Людям не было страшно. В который раз я подумал, почему люди не бьются.

Я подумал, почему люди не бьются.

И в этот момент я почувствовал, что рука худого мужчины больше не сжимает меня.

Свободный полёт… вот как это бывает…

Узкая ладонь с длинными пальцами подхватила меня, я даже не успел расплескать чай. Худой мужчина поставил меня на блюдце, продолжал говорить что-то, нет, я настаиваю, пятьдесят на пятьдесят, или ты судьбу Игорёшина забыл?

Чашечка посмотрела на меня, как казалось мне, с обожанием. Я торжествующе глянул на большое блюдце, аг-га, обманули судьбу, вот оно как бывает…

Старое блюдце не согласилось.

– Я чувствую… я чувствую беду…

Чаепитие плавно подошло к концу, нас унесли на кухню. Это тоже было страшно, но уже не так страшно, я знал руки официанток и посудомоек, которые бережно прикасались к нам, боялись сделать больно…

Я оглядел нас и спохватился, что чашечку с розочкой еще не принесли.

– Я чувствую беду, – сказало старое блюдце.

Мне очень захотелось расколотить его, чтобы оно замолчало раз и навсегда.

– Ну вот, верные сыны и дочери отечества, вы достойно выполнили свой гражданский долг…

И тут раздался звон.

Громкий.

Оглушительный.

Там. В зале. Я даже не сразу сообразил, что никто из нас не может разбиться с таким грохотом. Стекло… нет, вроде даже не окно и не зеркало…

Подруга чашечки с розочкой закрыла лицо ладонями, старое блюдце вздохнуло, о, святой Патрик. Чайник нахмурился.

Мы ждали. Люди поспешил в зал, там что-то случилось, большее, чем разбитая чашка, из-за разбитой чашки люди так не волновались бы….

Шли минуты.

Наконец, в моечной появилась официантка, которая несла остальных членов нашего сервиза, сахарницу, два блюдца и чашечку с розочкой. Я сразу заметил, что чашечка плачет, громко, навзрыд.

– Что ты… что с тобой? Они… там…

– Он… он… раз… раз…

– Что?

– Он… – чашечка с трудом выговорила – раз-бил-ся!

– Кто?

– Че… че…

– Чайник?

– Н-нет… че…

– Честерфильдский сервиз?

– Нет… че…

– Чешир? Челси?

– Че… ло… век… раз… бил… ся…

Мне показалось, она бредит. Человек разбился. Так не бывает.

– Так не бывает, – повторил я.

– Раз… бил… ся… там… на улице… другой человек… стоял… и худой за столом сделал ему знак… и человек на улице… что-то сделал… и разбил… моего человека… вот так… на расстоянии… разбил…

– Разбил?

– Да… он упал… и разбился… этот… с мясистым лицом…

Чашечка больше не могла говорить, она плакала. Мы не понимали. Я мысленно просил прощения у кого-то, что желал людям разбиться.

Сахарница осторожно добавила:

– Из него вылился чай… красного цвета. У людей внутри красный чай… красный чай…

Луноделы