Признание в любви: русская традиция

А сейчас речь пойдет о совершенно другой культуре и другой архаике – архаике любовного объяснения, без которого не обходится ни одна любовная история. Так уж повелось, что люди общаются при помощи слов…

Объясняться, открываться, признаваться

Строго говоря, эта книга о том, как мы говорим с теми, кого любим. О словах любви. То есть меня будет интересовать то, как и почему мы говорим именно эти слова, а не те, именно эти, а не те аргументы приводим для любовного признания. То есть Х любит У и У, по мнению Х, должна ответить ему взаимностью, потому что А, В и С. Эти аргументы меняются от культуры к культуре. Например, на Никобарских островах молодой человек, чтобы стать женихом, должен был на год становиться рабом девушки, и если он нравился ей в этом качестве, она могла дать ему согласие стать его женой. В Руанде требуют, чтобы молодожены питали друг к другу ненависть и активно выражали ее при общении. После свадьбы жена должна приходить в дом к мужу и старательно избивать его. В Кении молодожена принято наряжать в женскую одежду, чтобы он получше усвоил, каково это быть женщиной и женой. Примеров различной экзотики такого рода очень много. И уверяю вас, наши с вами охи и вздохи, письма и клятвы, покажутся кенийцам не меньшей диковиной, чем нам кажутся их культурные традиции.

Что же именно в нас будет для них экзотичным? Какой он наш любовный миф?

Во-первых, у нас, у русских, любовь живет в сердце или душе, а не в голове, печени или животе. Мы уподобляем ее огню, в ней можно сгореть. Любовь – это опасность. Она никому не понятна, у нее нет причины, она ни из чего не следует, ее возникновение вызывает только удивление и недоумение, поэтому в любви нужно объясниться. То есть объяснить, восстановить недостающие логические связи.

Во-вторых, любовь возникает внутри нас как живое существо, рождается (или вспыхивает), растет, развивается и только потом, окрепнув, набрав силу, овладевает человеком полностью, становится сильнее его. Открыться и означает выпустить любовь наружу, показать ее другому, дать любви особую судьбоносную силу. Это-то и страшно, можно потом не совладать со своей любовью.

В-третьих, признаваясь в любви, мы признаемся в своей самонедостаточности. Именно поэтому мы и признаемся, а не просто говорим. Ведь самонедостаточность – это дефект, ущербность, зависимость, то, что обычно человек пытается скрыть от других.

Наш миф о любви, очевидно, зашифрован в этих трех действиях, совершаемых при любовном объяснении: объясняться, открываться, признаваться.

И все это для нас – и первое, и второе и третье – сущая мука.

Мучаемся, решаемся, подбираем слова, иногда произносим их, иногда пишем, а потом с теми или иными вариациями говорим главную фразу: «Я люблю тебя». Точнее – признаемся: «Я люблю тебя». Но какие мы приводим аргументы в своем объяснении?

Их масса. Мы киваем на судьбу. Мы говорим о взаимодополнительности. Мы вставляем напоказ свою потребность в другом, давая ему поле для самореализации.

Или мы симулируем все это, играя в любовь.

Игра в любовь – тоже часть нашей и европейской культуры. Опасные игры, игры с огнем, опасные связи. К слову сказать, роман Шодерло де Лакло «Опасные связи», вышедший во Франции в 1782 году, был переведен на русский язык и издан уже в 1805-м и пользовался широкой популярностью в России.

Прочтите это объяснение в любви. Тургенев «Отцы и дети», сцена объяснения Базарова и Одинцовой. Ведь это же одна из культурных моделей нашей любовной игры!

– Мы говорили с вами, кажется, о счастии. Я вам рассказывала о самой себе. Кстати вот, я упомянула слово «счастие». Скажите, отчего, даже когда мы наслаждаемся, например, музыкой, хорошим вечером, разговором с симпатическими людьми, отчего все это кажется скорее намеком на какое-то безмерное, где-то существующее счастие, чем действительным счастьем, то есть таким, которым мы сами обладаем? Отчего это? Или вы, может быть, ничего подобного не ощущаете?

– Вы знаете поговорку: «Там хорошо, где нас нет», – возразил Базаров, – притом же вы сами сказали вчера, что вы не удовлетворены. А мне в голову, точно, такие мысли не приходят.

– Может быть, они кажутся вам смешными?

– Нет, но они мне не приходят в голову.

– В самом деле? Знаете, я бы очень желала знать, о чем вы думаете?

– Как? я вас не понимаю.

– Послушайте, я давно хотела объясниться с вами. Вам нечего говорить, – вам это самим известно, – что вы человек не из числа обыкновенных; вы еще молоды – вся жизнь перед вами. К чему вы себя готовите? Какая будущность ожидает вас? Я хочу сказать – какой цели вы хотите достигнуть, куда вы идете, что у вас на душе? Словом, кто вы, что вы?

– Вы меня удивляете, Анна Сергеевна. Вам известно, что я занимаюсь естественными науками, а кто я…

– Да, кто вы?

– Я уже докладывал вам, что я будущий уездный лекарь.

Анна Сергеевна сделала нетерпеливое движение.

– Зачем вы это говорите? Вы этому сами не верите. Аркадий мог бы мне отвечать так, а не вы.

– Да чем же Аркадий…

– Перестаньте! Возможно ли, чтобы вы удовольствовались такою скромною деятельностью, и не сами ли вы всегда утверждаете, что для вас медицина не существует. Вы – с вашим самолюбием – уездный лекарь! Вы мне отвечаете так, чтобы отделаться от меня, потому что вы не имеете никакого доверия ко мне. А знаете ли, Евгений Васильевич, что я умела бы понять вас: я сама была бедна и самолюбива, как вы; я прошла, может быть, через такие же испытания, как и вы.

– Все это прекрасно, Анна Сергеевна, но вы меня извините… я вообще не привык высказываться, и между вами и мною такое расстояние…

– Какое расстояние? Вы опять мне скажете, что я аристократка? Полноте, Евгений Васильич; я вам, кажется, доказала…

– Да и кроме того, – перебил Базаров, – что за охота говорить и думать о будущем, которое большею частью не от нас зависит? Выйдет случай что-нибудь сделать – прекрасно, а не выйдет – по крайней мере тем будешь доволен, что заранее напрасно не болтал.

– Вы называете дружескую беседу болтовней… Или, может быть, вы меня, как женщину, не считаете достойною вашего доверия? Ведь вы нас всех презираете.

– Вас я не презираю, Анна Сергеевна, и вы это знаете.

– Нет, я ничего не знаю… но положим: я понимаю ваше нежелание говорить о будущей вашей деятельности; но то, что в вас теперь происходит…

– Происходит! – повторил Базаров, – точно я государство какое или общество! Во всяком случае, это вовсе не любопытно; и притом разве человек всегда может громко сказать все, что в нем «происходит»?

– А я не вижу, почему нельзя высказать все, что имеешь на душе.

– Вы можете? – спросил Базаров.

– Могу, – отвечала Анна Сергеевна после небольшого колебания.

Базаров наклонил голову.

– Вы счастливее меня.

Анна Сергеевна вопросительно посмотрела на него.

– Как хотите, – продолжала она, – а мне все-таки что-то говорит, что мы сошлись недаром, что мы будем хорошими друзьями. Я уверена, что ваша эта, как бы сказать, ваша напряженность, сдержанность исчезнет наконец?

– А вы заметили во мне сдержанность… как вы еще выразились… напряженность?

– Да.

Базаров встал и подошел к окну.

– И вы желали бы знать причину этой сдержанности, вы желали бы знать, что во мне происходит?

– Да, – повторила Одинцова с каким-то, ей еще непонятным, испугом.

– И вы не рассердитесь?

– Нет.

– Нет? – Базаров стоял к ней спиною. – Так знайте же, что я люблю вас, глупо, безумно… Вот чего вы добились.