Скорбь Сатаны. Вендетта, или История всеми забытого

– Едва ли хорошо с вашей стороны мерить все деньгами, – сказал я. Затем после небольшой паузы прибавил то, что в глубине души считал ложью: – Она, Сибилла, любит меня только ради меня самого.

Его взгляд сверкнул подобно молнии.

– О, так это все меняет! Что ж, в таком случае сердечно поздравляю вас, мой дорогой Джеффри. Добиться расположения одной из самых гордых девушек Англии и завоевать ее любовь, при этом быть уверенным в ее готовности выйти за вас замуж, если б даже у вас не было ни гроша, – это действительно победа! И победа, которою вы можете гордиться! Еще и еще раз поздравляю вас!

Подбросив противное существо, которое он называл «духом», чтоб заставить его взлететь и медленно кружиться у потолка, он с жаром пожал мою руку, продолжая улыбаться, и я инстинктивно почувствовал, что он угадывал правду, как и я: то есть что, будь я бедным автором, имеющим только то, что мог заработать своим умом, леди Сибилла Элтон никогда и не взглянула бы на меня, не то что не согласилась бы выйти за меня замуж; но я молчал, боясь выдать мое настоящее положение.

– Видите ли, – продолжал он с безжалостной улыбкой, – я и не предполагал, что старомодная романтика может быть свойственна такому в высшей степени холодному существу, как ваша прекрасная возлюбленная. Любить только ради любви делается старомодной добродетелью, – продолжал неумолимо Лючио. – Я считал, что леди Сибилла по сути современная женщина, сознающая свое положение и необходимость достойно поддерживать это положение перед светом, и что пасторальные сентиментальности всех этих поэтических Филлисов и Аманд не в ее натуре. Кажется, я был не прав. И допустил ошибку в отношении прекрасного пола.

Тут он вытянул руку, и «дух», возвращающийся назад, немедленно уселся на свое обычное место.

– Мой друг, уверяю вас, что если вы приобрели верную любовь верной женщины, то вы приобрели гораздо большее богатство, чем ваши миллионы: сокровище, которым никто не в состоянии пренебречь.

Его голос смягчился, его глаза приняли задумчивое и менее презрительное выражение. Я взглянул на него в недоумении.

– Как же, Лючио, я думал, вы ненавидите женщин?

– Я ненавижу их! – быстро ответил он. – Но не забывайте, почему я их ненавижу! Потому что они имеют все возможности, чтобы делать добро, а большинство из них умышленно обращают этот дар во зло. Мужчины находятся всецело под влиянием женщин, хотя мало кто это признает; из-за женщин они поднимаются к небесам или опускаются в ад. Последняя дорога – самая излюбленная и почти повсеместно преобладающая.

Его лицо омрачилось, и линии вокруг гордого рта стали жесткими. Я наблюдал за ним некоторое время и вдруг совсем некстати сказал:

– Спрячьте этого отвратительного «духа»! Я ненавижу, когда вы возитесь с ним!

– Бедная моя египетская принцесса! – воскликнул он, смеясь. – Почему вы к ней жестоки, Джеффри? Если б вы жили в ее время, вы бы могли быть одним из ее любовников! Без сомнения, она была очаровательной особой; я нахожу ее очаровательной даже теперь! Однако, чтоб сделать вам удовольствие…

И он поместил насекомое в хрустальный ящичек и унес его в другой конец комнаты. Потом, медленно повернувшись ко мне, сказал:

– Кто знает, что чувствовал и как страдал этот «дух», будучи женщиной! Может быть, она была «осчастливлена» богатым замужеством и сожалела о нем! Во всяком случае, я убежден, что она гораздо счастливее в своем настоящем состоянии!

– Меня не привлекают такие страшные фантазии, – сказал я резко, – я только знаю, что она или оно вызывает во мне отвращение.

– Да, некоторые «переселенные» души отвратительны, – заявил он хладнокровно. – Как только они лишаются своей почтенной двуногой телесной оболочки, удивительно, какую перемену совершает с ними неумолимый закон природы!

– Какие глупости вы говорите, Лючио! – произнес я нетерпеливо. – Как вы можете это знать?

Внезапная тень легла на его лицо, придавая ему странную бледность и непроницаемость.

– Вы забыли, – начал он нарочито размеренным тоном, – что ваш друг Джон Кэррингтон в своем рекомендательном письме к вам говорил, что во всех отраслях науки я «безусловный знаток»? В этих «отраслях науки» вы еще не знаете моего искусства, но спрашиваете: как я могу знать? Я отвечу, что я знаю многое, в чем вы несведущи. Не полагайтесь слишком на свой ум, мой друг, – чтобы я не доказал вам его ничтожность, чтобы я не пояснил вам, вне всякого утешительного сомнения, что та перемена, которую вы называете смертью, есть только зародыш новой жизни, какую вы должны жить, – хотите вы того или нет!

Что-то в его словах, а тем более в его манере привело меня в замешательство, и я пробормотал:

– Простите меня! Я, конечно, говорил поспешно, но вы знаете мои теории.

– Слишком основательно! – засмеялся он и опять сделался таким, каким я его всегда знал. – «Каждый человек имеет свои теории» – модный девиз дня. Каждое маленькое двуногое животное заявляет вам, что имеет «свою идею» о Боге и также «свою идею» о Дьяволе. Смешно!.. Но возвратимся к теме любви. Я чувствую, что еще недостаточно вас поздравил, так как, безусловно, фортуна особенно к вам благоволит. Из всего множества никчемных и легкомысленных женщин вы заполучили единственный образец красоты, верности и чистоты – ту, которая выходит замуж за вас, обладателя пяти миллионов, не ради личного интереса или светских привилегий, а только ради вас самого! Красивейшую поэму можно было б написать о таком изысканно невинном типе девушки! Вы самый счастливый человек на свете. В действительности вам больше нечего желать!

Я не противоречил ему, хотя в душе чувствовал, что обстоятельства моей помолвки оставляют желать много лучшего; и я, который насмехался над религией, хотел, чтоб моя будущая жена была религиозна; я, который презирал сентиментальность, жаждал какого-нибудь проявления ее в женщине, чья красота возбуждала мою страсть.

Тем не менее я решительно заглушил все предостережения совести и, не заглядывая в будущее, принимал то, что каждый день моей праздной и беспечной жизни приносил мне.

В газетах скоро появилась новость, что «в ближайшее время состоится бракосочетание между Сибиллой, единственной дочерью графа Элтона, и Джеффри Темпестом, известным миллионером». Не «известным автором», заметьте, – хотя меня еще продолжали громко «рекламировать». Морджесон, мой издатель, не мог ничего добавить к моим слабым шансам на прочную славу. Десятое издание моей книги было объявлено, но, в сущности, было продано не более двух тысяч экземпляров, включая одночастное издание, поспешно выброшенное в продажу. А продажи книги, которую я так немилосердно ругал, «Несогласия» Мэвис Клер, перевалили за тридцать тысяч! Я сообщил это, не без некоторой досады, Морджесону, очень огорченному моей жалобой.

– Боже, мистер Темпест, вы не единственный писатель, расхваливаемый прессой и, несмотря на это, остающийся не замеченным публикой! – воскликнул он. – Никто не может объяснить капризов публики, они не поддаются контролю и расчетам издателя. Мэвис Клер – больной вопрос для многих других авторов помимо вас. Я всем сердцем на вашей стороне, и меня не в чем винить. Все критики за вас, их похвала почти единодушна. «Несогласие» Мэвис Клер, хотя, по-моему, это блистательная и сильная книга, была буквально разорвана критиками в клочья, а между тем публика любит и покупает ее, но не покупает вашей. В этом не моя вина. Боюсь, что после введения всеобщего образования публика перестала доверять критике, предпочитая составлять свое собственное независимое мнение. Если так, то, это, конечно, ужасно, потому что даже самая сплоченная группа критиков здесь окажется бессильной. Для вас было сделано все, что только можно было сделать, мистер Темпест. Уверяю вас, я столько же сожалею, сколько вы сами, что результат вышел не таким, какого вы ожидали или желали. Многие авторы не слишком бы заботились об одобрении публики; похвала профессиональных журналистов, какую вы получили, была бы для них более чем достаточна.

Я горько рассмеялся: «Похвала профессиональных журналистов!» Увы, я знал кое-что о средствах, какими подобная похвала приобретается. Я начал почти ненавидеть мои миллионы – золото, которое давало мне лишь неискреннюю лесть друзей-флюгеров и не могло дать славы – такой славы, какую иногда в один момент получает умирающий с голода гений, на пороге смерти вдруг становящийся повелителем умов. Однажды, в момент отчаяния, я сказал Лючио:

– Вы не сдержали всех ваших обещаний, мой друг: вы сказали, что можете дать мне славу!

Он с любопытством посмотрел на меня.

– Да? Ну хорошо, разве вы не пользуетесь славой?

– Нет. Это не слава, а только известность.

Он улыбнулся.

– Слава, мой милый Джеффри, по своему происхождению означает «слово» – слово всеобщей лести. Вы это имеете благодаря вашему богатству.

– Но не благодаря моему произведению!

– Вы имеете похвалу критиков!

– Стоит ли она чего-нибудь?!

– Всего… по мнению критиков! – улыбнулся он.

Я молчал.

– Вы говорите о произведении, – продолжал он. – Я не могу точно объяснить характер произведения, потому что оно имеет высшее происхождение и о нем трудно судить с мирской точки зрения. В каждом произведении должны усматриваться две вещи: во-первых, цель, с какою оно написано, а во-вторых, способ, которым это достигнуто. Произведение должно иметь высокую и бескорыстную цель – без этого оно не может существовать. Если же оно написано правдиво и искренне, оно влечет за собой вознаграждение, и лавры, уже сплетенные, спускаются с небес, готовые, чтобы их надеть. Ни одна земная сила не может их дать. Я не могу дать вам этой славы, но я обеспечил вам ее прекрасную имитацию.

Я вынужден был согласиться, хоть и довольно угрюмо, и, заметив, что он как будто бы смеялся надо мной, больше ничего не говорил о предмете, который был ближе всего моему сердцу, из боязни подвергнуться презрению. Я провел множество бессонных ночей, пытаясь написать новую книгу, нечто новое и смелое, способное заставить публику вознаградить меня более ценной славой, чем та, которую я получил благодаря своим миллионам. Но способность к творчеству, казалось, умерла во мне; я был подавлен чувством бессилия, неопределенные идеи бродили в моей голове, и я не мог их выразить словами. К тому же мною овладела такая болезненная склонность к чрезмерной самокритике, что, дотошно проанализировав каждую написанную страницу, я тотчас ее рвал.

В начале апреля я впервые посетил Уиллоусмир, получив от отправленных туда декораторов и мебельщиков известие, что их работа подходит к концу и было бы хорошо, если бы я приехал для осмотра.

Лючио и я отправились вместе, и, когда поезд мчал нас через зеленые улыбающиеся ландшафты, унося от дыма, грязи и шума беспокойного современного Вавилона, я ощущал постепенно усиливающиеся покой и радость.

Первый взгляд на замок, который я купил так поспешно, не потрудившись даже взглянуть на него, наполнил меня восторгом и удивлением. Это был красивый старинный особняк в подлинно английском вкусе, суливший радости домашнего уюта. Плющ и жасмин цеплялись за его красные стены и остроконечную крышу со шпилями. Через длинную линию живописных садов извивалась серебряной лентой река Эйвон, здесь и там перевязанная, точно бантами, узлами островков в виде цифры восемь. Деревья и кустарники распускались в своей свежей весенней красе; нельзя описать, до какой степени вид деревни был радостным и успокаивающим, и я вдруг почувствовал, будто бремя упало с моих плеч, дав мне возможность легко дышать и радоваться этой свободе.

Я бродил по комнатам моего будущего жилища, восхищаясь вкусом и искусством, с каким дом был устроен и меблирован, до самых мельчайших подробностей элегантности, комфорта и удобства.

Здесь моя Сибилла родилась, думал я с нежностью влюбленного, здесь она будет опять жить как моя жена среди милой обстановки ее детства, и мы будем счастливы, да, мы будем счастливы, несмотря на скучные и бессердечные учения современного света. В роскошной гостиной я остановился у окна, откуда открывался вид на зеленые луга и леса, – и меня охватило теплое чувство благодарности и любви к моему другу, которому я был обязан обладанием этим прекрасным жилищем. Повернувшись, я схватил его за руку.

– Все это благодаря вам, Лючио! – сказал я. – Боюсь, я никогда не смогу в полной мере вас отблагодарить! Без вас я, пожалуй, никогда бы не узнал о ней или Уиллоусмире и никогда бы не был так счастлив, как сегодня!

– Значит, вы счастливы? – спросил он с едва заметной улыбкой. – Мне казалось, что нет!

– Ну да, я не так счастлив, как надеялся, – признался я. – Что-то в моем нежданном богатстве тянет меня вниз, а не вверх. Это странно!

– Ничуть не странно, – прервал он. – Наоборот, это вполне естественно. Как правило, богачи самые несчастные люди на свете.