Зов. Сборник рассказов

Он разозлился бы, спросил:

– Что же ты бросила того, трезвого, который был на перроне? Тот толстый, похожий на рыбу с золотым зубом из старого сна, лучше меня?

Может быть, она рассмеялась бы. Может, призналась бы, что поняла главное: ее дом – там, где он, и едет она к нему. Может…

Они ничего не сказали друг другу.

Поезд пришел в родной город утром. На вокзале Федор помог Магде поймать такси, вот только ехать было некуда. Ленка бы на ее месте расплакалась, глаза Магды остались сухими: она давно не позволяла себе слез.

5

– Федь, а помнишь, как мы с тобой спустили с лестницы мужика, который приперся за Магдой? – расхохотался вдруг младший Горюхин.

– Потом оба сидели в полиции, и Магда примчалась вас выручать, – добавил Горюхин старший. – Федорыч, ты что? Нехорошо тебе?

Федор Федорович вдруг почувствовал себя очень легким. Словно всколыхнулась душа, да прихватив тело, взлетела… Сверху-то все лучше видно. Двор, в котором вырос, и в который всегда возвращался; лес, тихая речка в деревне деда, куда после смерти бабушки все собирался, да так ни разу и не съездил; первая ночь с Ленкой и хриплые крики соек; море, такое любимое и такое далекое…

И еще почему-то ранней весной пахнет. Так не бывает, не должно быть: осень поздняя свои ароматы на распродажу выставила: прелые листья, затяжной дождь, надвигающийся снег… Что угодно, только не первые ландыши, не проталины в весеннем лесу… Или? Может, кто-то там, наверху, решил позволить ему начать все сначала? Чтобы еще раз испытать границы отмеренного судьбой? Чтобы на этот раз понять, что счастье – в нас самих, надо только не расплескать его…

– Э-эх, размечтался, – прозвучали голоса рядом, – здесь получают то, что заслужили, а не то, что хотят.

– Жил, как умел, ¬– огрызнулся Сивцов, – вы кто такие, чтобы судить?

– Никто они тебе, теперь уже совершенно никто, – рассмеялась рыба с золотым зубом, пролетая мимо, – всего лишь твои неиспользованные возможности.

Перед глазами возникла застывшая у окна Магда, подумалось: «Опять не дождется меня. За что же с ней так…».

Одуванчики на взлётной полосе

Казалось, девочка Таня родилась для полетов. Неважно: яркой экзотической бабочкой или ажурной снежинкой. Главное – парить в воздухе, ловить то взметающие в небеса, то ниспадающие почти до самой земли воздушные потоки, порхать с одного на другой, наслаждаться легкостью, невесомостью души и тела…

Но летала только душа. Тело свое Татьяна ненавидела. Собственно, тела как такового и не было. Вместо него – что-то скрюченное, бесформенное, которое приходилось таскать за собой. Искать виноватых – бессмысленно. Просто данность, с которой нужно смириться и жить. Нет, конечно, иногда роптала, кричала навзрыд: «За что мне страданья?». В мансарде под крышей ей отвечало эхо: не то «в назиданье», не то «пожеланье»… а может, «созданье». Чужие слова не разборчивы, когда сжигает своя боль.

Как стала писательницей – Татьяна сама не знала. Когда-то попала на гребень модной волны, а когда волна откатилась – сумела остаться. У нее были сильные руки, способные удерживаться за самые крохотные зацепки, а, чтобы не слиться с морской пеной, хватало воображения, страстной любви к слову и терпения. Все равно ничего другого делать она не умела.

Когда-то очень давно, когда была жива тетка, Татьяна побывала на выставке кукол. Раскрасневшаяся в душном помещении, в расстегнутом клетчатом пальто до пола и сбившемся набок платке, тетка толкала перед собой инвалидную коляску со скорчившейся девочкой, захлебываясь от восторга: «Смотри, Танюша, какая замечательная кукла. А эта тебе нравится? А эта?» …

Словно в эти куклы можно было играть. Разве может нравиться разодетая красавица с широко раскрытыми глупыми глазами на фарфоровом лице, к которой нельзя прикоснуться? Таня придумала свою игру: мысленно раздевая кукол, наслаждалась их одинаковостью, выискивала у каждой в лице или позе то, на чем можно было сыграть, словно на дудочке крысолова, чтобы увести в тот мир, где хозяйкой была она.

Этот же прием она использовала позже в своих романах. Заманить красотой и прелестью своих героинь, а потом раздеть их догола, показав все то, что прячется под мишурой и блеском. Не ново? Конечно. Но, наверное, людям нравилось читать и думать, что они не хуже ее героинь, а может, даже и лучше: добрее, искреннее… Льстить себе так приятно.

К псевдониму «Георг Ястребцов» Татьяна привыкла настолько, что мысленно говорила о себе: «Ястребцов решил, Ястребцов написал» … И действительно, те немногие, с кем она снисходила до общения, удивлялись ее сильному мужскому характеру, не догадываясь, как летала по ночам женская душа, покинув опостылевшее тело.

Эти ночные полеты… Она и стыдилась их, и не могла приказать душе не летать: столько в них было первозданной радости, от которой колотилось сердце, пересыхали губы, а в животе начинали порхать бабочки. Про бабочек она вычитала в какой-то дурацкой книжке. Описывая страсти своих героев, она никогда бы не опустилась до такого пошлого сравнения, но для себя почему-то другого не находилось.

Все на той же выставке кукол (случаи, когда приходилось выходить из дома, Татьяна помнила наперечет) рыжий парень в черной кожаной куртке пригласил посетителей посмотреть механические игрушки. Конечно, тетка, расталкивая всех, ринулась вперед, и коляска оказалась почти вплотную прижата к стенду. Парень с видом фокусника вращал рукоятки шкатулок: гимнасты крутились на трапеции, бедный Йорик заливал зрителей слезами, девочка качала мишку с оторванной лапой, а деревенский простак исполнял ирландский танец. Это, последнее, было самым отвратительным: туловище, нацепленное на спицу, то поднималось вверх, то опускалось, нитяные ножки в деревянных сабо нелепо болтались в воздухе, изображая танец. Как ни странно, она злилась не на парня, приводящего кукол в движение, а на их автора, деда Юрана, как было написано на этикетке.

– Мы еще не были на втором этаже, – вдруг вспомнил кто-то.

И, отвернувшись от простака, нанизанного на спицу, народ устремился по ступенькам наверх. Татьяна не запомнила работ художника, чьи картины были там выставлены, в памяти осталось только яркие пятна, которые должны были что-то изображать и фраза:

– Вот так и мы. Суетимся, а главного в жизни не замечаем.

– Что же в ней главное? – спросил парень в куртке.

Тетка, опустив глаза на коляску, театрально выдохнула:

– Обездоленные.

В тот момент Тане ужасно захотелось убить тетку. Позже она почти в каждом романе так и поступала, разными способами убивая героинь, прототипом которых служила ее тетка. Неплохая, в сущности, женщина, взвалившая себе на плечи обузу – растить сироту инвалида, но так и не научившаяся не ранить при этом детское сердце.

На второй этаж выставки мужчины подняли коляску легко, а когда надо было спускаться, посетители разбрелись, и рядом оказался лишь все тот же парень в куртке, на которого Таня и взглянуть-то боялась.

Не спрашивая разрешения, он легко подхватил девочку на руки и понес, предоставив тетке возможность спускать коляску по ступенькам. Тане казалось: не только ноги, но и голова у нее болтается как у механической куклы, нанизанной на спицу. Голову она пыталась всеми силами удержать, чтобы не прислонялась к черной куртке, пахнувшей то ли мужским одеколоном, то ли хорошим табаком: негде было научиться Тане разбираться в этих запахах. Но щека раз за разом прижималась к шершавой коже, вдыхая и запоминая аромат мужчины. Парень посадил Таню в коляску, широко улыбнулся, дурашливо подмигнул. Ни брезгливости, ни отвращения, которых Таня так боялась, она не заметила, но все равно не могла простить непрошенного прикосновения.

Спустя годы почти в каждом романе парень этот становился прототипом главного героя, и, мстительно щурясь, Татьяна наказывала его, сама, впрочем, не очень понимая, за что. Он обязательно влюблялся не в добрую девушку, которая любила его, а в красивую стерву и обманутый, наивный погибал, страдая. Побеждал в романах брутальный мужчина, в образе которого Татьяна неизменно видела деда Юрана, приучающего кукол лаской или угрозами дергаться в соответствии с его желаниями.

Георг Ястребцов тоже умел дергать своих кукол за веревочки. «Униженных и оскорбленных» уже написал Достоевский. Ястребцова ни первые, ни вторые не интересовали. Его герои были самодостаточны, ироничны к себе и другим, умело скрывали пренебрежение к униженным и, не задумываясь, могли оскорбить любого, добиваясь поставленной цели.

Татьяна понятия не имела о том, как живут те, кто считается элитой общества, поэтому без зазрения совести списывала их быт с «Человеческой комедии» Бальзака. В конце концов, авантюристы во все века остаются авантюристами, политики – проходимцами, журналисты – карьеристами, а светские красавицы не бывают святыми. Интерьеры их квартир она подсматривала в музеях, благо это было нетрудно найти в интернете, а описания роскоши тусовок и светских раутов со временем стали так удаваться, что известные люди обращались к дизайнерам и организаторам вечеринок с просьбой сделать «как у Ястребцова».

Только однажды образ героини не задался… Главным героем как обычно был тот парень в куртке. На этот раз – талантливый и, что не тривиально, честный журналист, образцовый семьянин, отец двух детей, в общем, картинка, на которую можно было бы молиться, если бы не тридцать три несчастья, постоянно случавшиеся либо с ним, либо с теми, кто был рядом. Источником всех несчастий была Она. Элегантная, раскованная, ироничная и сексуальная – полная противоположность серой мышке, какой казалась жена героя. Мышка, впрочем, была из породы хищников, Ястребцов умел и любил писать таких. А вот героиня не получалась. Наверное, потому, что Татьяна на этот раз слишком многое знала о ней.

Знала, что когда-то будущий журналист и будущая соблазнительница вместе учились и нравились друг другу, хотя за годы учебы не произнесли ни единого слова любви. Он рано понял, что выигрывает в глазах девчонок не фирмовым пиджачком, наброшенным на черный гольф, а когда снимает с себя все ненужные тряпочки, и потихоньку проверял на однокурсницах свою мужскую привлекательность. Лишь для нее почему-то делал исключение. А она… она долго оставалась нецелованной девочкой, которой нравились его ямочки на щеках. Всего-то раз за пять лет и сходили вместе в кино. Она весь сеанс водила пальцем по его ладони, нащупывая бугорки мозолей, он хотел поцеловать ее, но так и не сделал этого.

Татьяна не задумывалась о том, откуда к ней пришло это знание. Знала, и все. Беда была в том, что знание мешало сделать из героини коварную соблазнительницу, способную взять силой то, что когда-то было утеряно: как оказалось, память о ямочках на щеках за два десятка лет не угасла.

–Ты всего лишь красивая кукла, – твердила Татьяна своей героине, – такая, как все.

Но бывшая девочка, ставшая по задумке автора роковой женщиной, почему-то своевольничала и хотела любви, а не секса.

В интернет-магазине Татьяна выбрала авторскую куклу с надменным выражением лица. Вечером курьер привез две коробки:

– Тут ваш заказ, а тут – бонус за покупку самой дорогой куклы.

Всю ночь в окошке мансарды горел свет. Забыв о сне, Татьяна не отрывалась от ноутбука: героя приглашают на шикарную яхту, пообещав интервью, которого он давно добивался, по заданию редакции он следует за сильными мира сего в Швейцарию и застревает в кабине уникального горнолыжного подъемника с вращающимся стеклянным полом. Пусть подъемники Швейцарии на протяжении последних двухсот лет ни разу не ломались, автора не интересовали такие мелочи. Зато каждый раз рядом с героем оказывалась женщина: притягательная, эрудированная, чувственная. Под созвездиями южного неба или над вершинами огромных швейцарских елей работа, незаконченные дела, семейные проблемы – уходили прочь, оставались лишь мужчина и женщина, которых неудержимо влекло друг к другу.

Под утро к написанному добавился загоревшийся при посадке самолет и двое чудом спасшихся пассажиров.

«Тут уже и святой потеряет голову, решив, что от судьбы не уйдешь», – Татьяна подмигнула кукле, всю ночь простоявшей рядом с ноутбуком, растерла затекшие плечи и, крутанув колеса коляски, подъехала к шкафчику в углу мансарды: здесь она прятала кофе «на черный день». Нельзя, конечно, с ее давлением, но плевать на запреты врачей, раз они не могут помочь в главном.

Герой романа и мысли не допускал, что в этот момент судьба в лице Георга Ястребцова смеялась над ним, а серая мышка – жена собиралась на свидание к деду Юрану, который по замыслу автора на этот раз оказался главным редактором солидной газеты и сознательно отправлял героя в престижные командировки «подальше», чтобы не мешал развивающемуся роману…

Хороший кофе – слабость сильной женщины. Мелкий бакалейщик из Турина Луиджи Лавацца был бы доволен: спустя почти сто лет после его смерти в небольшой мансарде далекой страны жила страстная почитательница, разбиравшаяся в тонкостях вкуса и аромата кофе не хуже, чем он сам. На этот раз она выбрала сорт Gran Riserva: семьдесят процентов зерен арабики, тридцать – робусты. Татьяна любила по утрам именно этот, немного кисловатый, но не горький напиток.

Решив, что заслужила перерыв, Татьяна открыла вторую привезенную курьером коробку. Бонус – как бонус: еще одна кукла. Светлые вьющиеся волосики, голубые глаза, простенькое круглое, ангельское лицо. Впрочем, кажется, это и есть ангел. Длинные широкие брюки сидят «мешком», светлый шерстяной свитер под горло, шарфик, и – неожиданно – за спиной вывязанные крючком крылья.

«Смешной какой, домашний ангел, – Татьяна бросила бонус на подоконник и опять потянулась к ноутбуку, хотя глаза сами стали закрываться, – не помог кофе, попробую поспать, хоть немного».