Зов. Сборник рассказов

1

– Пей, Федор!

Магда отодвинула раскрытую книжку и поставила вместо нее на письменный стол кружку с горячим молоком. Книга немедленно вернулась на свое место. Она была издана за пять лет до появления Федора Федоровича на свет, и ему нравилось медленно, чуть лениво читать о тезке, жившем более двух веков назад. Если очень постараться, на потрепанном переплете можно разглядеть: «Страницы морской славы». Ниже мелкие, почти совсем стершиеся буквы: «Жизнеописание адмирала Ушакова». Что ни говорите, но в полном совпадении имен и отчеств есть что-то притягательно-таинственное.

Зато горячее молоко с медом Федор Федорович с детства терпеть не мог: именно так лечила от всех болезней баба Агафья. Нежданно вернувшаяся Магда, казалось, переняла от бабушки не только чудодейственный рецепт, вылечивающий хандру, кашель и остеохондроз, но даже ее интонации, исключающие любое возражение.

Впрочем, возражать Федор Федорович не пытался: Магда почему-то оказывалась права всегда. Вот и приходилось, скрывая неудовольствие, вспоминать себя мальчишкой. Словно сидит он сейчас на лавке у русской печи, греет озябшие ладони о кружку с горячим молоком, поглядывает, как гнутся за окном верхушки берез, роняя листья, а в стекло требовательно стучит синица, выпрашивая хлебные крошки.

«Укатали Сивку крутые горки. Эх, Федя – Федя», – вздыхала про себя Магда, посматривая в сторону старого друга. Свитер, который она связала ему в подарок, болтался на костлявых плечах, точно на вешалке, распахнутый ворот открывал худую, покрытую набухшими венами шею, клочки щетины на небритых щеках, давно не стриженные волосы словно утренний иней покрывала седина.

– Иди уж, Сивцов, заждались тебя дружки, – Магда легонько кивнула в сторону окна, – того и гляди, своими камешками стекло разобьют, бросают да бросают.

***

Братья Горюхины встретили Федора Федоровича так, словно не расставались:

– Ты, Федорыч, писатель, скажи, давно о высоком думал?

– Привет, говорю, – Федор Федорович прокашлялся. – Здороваться-то будем? Что сразу так, о высоком? О низком уже все обсудили?

– Нет, ты только представь себе, – старший Горюхин, игравший когда-то в оркестре на бас-тромбоне, нескладный, с длинными руками, вечно согнутый в пояснице, говорил хриплым басом, словно даже отложив инструмент в сторону, вел его партию в любом разговоре, – иду я вчера вечером мимо второго подъезда. Вроде приличные парни сидят, пивко попивают, а один и спрашивает дружков: «Вы когда последний раз о высоком думали?» – Веришь – нет, Федорыч, хмель из головы вылетел. Стал вспоминать, когда о высоком думал, так и не вспомнил. А ты?

– О доблестях, о подвигах, о славе, – вставил Горюхин младший.

Недоучившийся семинарист, кем он только ни побывал: и актером провинциальных театров, и массовиком-затейником в детских лагерях, и распорядителем на свадьбах и похоронах.

«Я артист широкого профиля», – говорил он сам о себе, а старший Горюхин посмеивался:

– Еще бы, уж так тебя, Ванька, вширь разнесло, что, гляди, скоро ни в одну дверь, включая калитку на кладбище, и боком протиснуться не сможешь…

– Да не к спеху, на кладбище-то, – хохотал младший, оглаживая живот и подтягивая сползающие тренировочные штаны, – авось, к тому времени похудею.

Старший Горюхин, сообщив миру свое басовое «эхма», распахнул заношенную замшевую куртку и вытащил из внутреннего кармана плоскую бутылку. Внутри зеленел стебелек с продолговатыми, пузырчатыми листьями, бултыхалась прозрачная жидкость. Отвинтил пробку, обтер обшлагом рукава горлышко, протянул Федору Федоровичу:

– Будешь? Очень от простуды помогает.

Федор поморщился:

– Знаешь же: Магда унюхает – убьет. Я теперь молоком лечусь.

– Ну да, ну да, – согласно покивал Иван, – Магда – она может. Но… самогоночка-то на кадиле сарматском настояна. Ты вдумайся, писатель… Кадило сарматское! Слова какие! И аромат меда… Помню, когда вепря гигантского зарубил, стал траву рвать, чтобы руки от крови вытереть, тут мне это кадило и подвернулось… Сам в крови, а руки медом пахнут. На запах весталочка и купилась.

Младший Горюхин мечтательно вздохнул, поднес к носу толстые волосатые пальцы и огорченно скривился.

– Прошлый раз, кажется, это олень был, – засмеялся Сивцов.

– Нет, оленя жалко, – отмахнулся бывший артист и вдохновенно продолжил. – Обычно я кабанов этих с одного захода, стрелой в сердце укладывал. А тут – гигантский попался. Шкуру проткнул, а до сердца – длины стрелы не хватило. Я с коня спешился, пошел по следам, но и он, не будь дурак, мне навстречу ринулся, то ли он под мое копье, то ли я под его клыки. Не помню уж, сколько мы с ним друг друга гвоздили, да только мое копье, видать, острее оказалось. Как все закончилось – я к водопаду, умыться, а там – хотите верьте, хотите нет, обнаженная девица чресла обмывает. Где надо – выпуклая, где надо – вогнутая, все при ней. Короче, засмотрелся я. Да и она… глаза стыдливо отводит, а веточкой какой, либо водорослью прикрыться не спешит и на то копье, что всегда при мне, косится…

– Где ты, Ванька, слов таких набираешься, – громыхнул бас-тромбон.

– Так что же… и мы романы почитываем, – ухмыльнулся младший Горюхин, пытаясь сложить руки на животе. То ли руки коротковаты были, то ли брюшко – великовато, но, не дотягиваясь друг до друга, пальцы рук беспокойно елозили по обтянутому курткой взгорью, словно нажимали на невидимые клавиши.

– Оказалась она не простой девицей, а посвященной богиней Огня, – пальцы левой руки исполнили на животе гамму, символизируя отчаяние. – У них, сами знаете, порядки строгие: безбрачие, а если не дай бог, девственность где обронишь, в землю заживо закопают, красу девичью не пожалеют.

Пальцы правой руки быстро побежали по животу, изображая мыслительный процесс, но, зацепившись за клапан куртки, остановились.

– На раздумья-то времени не было. Протянул к ней руки, она как аромат меда вдохнула, так и сомлела. А я с ней на руках на коня вскочил, да понеслись во весь опор сквозь леса и болота. Столетние ели ветками по глазам хлещут, ноги красавца-жеребца моего трясина засасывает, только не на того напали: не выронил я девицу, а богиням вскоре неповадно стало догонять нас. Свадьбу сыграли…

– И я там был, мед-пиво пил, – пробормотал Федор Федорович, искренне удивленный печалью, прозвучавшей в голосе приятеля.

– Да уж, такую свадьбу не забудешь, – подхватил тему старший Горюхин и повел свое соло. – Дай бог памяти, чтоб не соврать, то ли в шестьдесят восьмом, то ли в семьдесят восьмом довелось играть нам на свадьбе герцога Бургундского.

– Ты век-то, век уточни, долгожитель наш, – давясь от смеха, перебил Сивцов.

– Оно тебе надо? – огорчился музыкант. – Не порти песню. Не так давно и было, лет шестьсот назад, не в том дело. Роскошная свадьба была. Стены тронного зала гобеленами украшены, потолок голубым шелком затянут, а посередине зала серебряный бассейн, наполненный вином бургундским. По нему позолоченные корабли плавают. На одних кораблях мясо жарят да обжигающее, истекающее соком, гостям подают, на других – закуски деликатесные заморские, сыры и фрукты, на третьих рыбу на огромных сковородах жарят… Посуда на столе сплошь золотая, вдоль стен – миниатюрные бронзовые замки, вокруг них леса и фигурки животных диких. Собрали всех мастеров Бургундии, чтобы такие канделябры отлить, каких ни у кого больше не было… Я к чему это? У Ваньки-то нашего, ей-богу, не хуже было. На стенах вместо гобеленов Ленкины фотографии, да так, что и кусочка свободного места не осталось, вдоль стен одеяла да старые пальтишки набросаны, сиденья для знатных гостей, значит, а на полу на газетках (наших, между прочим газетках, с правильными лозунгами, типа: «Даешь…»; не помню уж что надо было дать, но давали…) все, что смогли в магазине по блату прикупить. И колбаса краковская, и бычки в томате, и оливье, винегрет – в тазиках. А напитки я по бартеру с ликероводочного приволок. Без наклеек еще, прямо с конвейера, да в наклейках ли счастье…

– Счастье, как оказалось, в другом месте тогда ночевало, – буркнул Иван и потянул Федора за рукав, – брось ты, не отворачивайся, дело-то прошлое…

2

Магда закончила гладить, сложила белье в шкаф и задержалась у окна. На лавочке у подъезда – неразлучная троица. С Ванькой они знакомы с детского сада: он отнимал у нее игрушки и норовил летом обсыпать песком из песочницы, а зимой – запустить твердым, слежавшимся комком снега. Магда старалась держаться от братьев Горюхиных подальше, пока к ним не присоединился сероглазый мальчик из соседнего подъезда. Она и сама не поняла, что понесло ее тогда на спортивную площадку, где мальчишки красовались друг перед другом хилыми зародышами мускулов и сосисками болтались на турнике, изображая из себя великих гимнастов.

– Уйди, малявка, – покровительственно крикнул старший из братьев, – зацепим – сразу побежишь маме жаловаться.

– Совсем я не малявка, – обиделась Магда, – мне пять уже, как ему, – и ткнула кулаком в Ваньку, озабоченно чесавшего затылок.

– Вот, а нам с Федором – шесть, – хвастливо сказал старший Горюхин, указывая на нового знакомого.

– Мне семь, – вздохнул сероглазый, – в этом году как в школу запрут – уже не погуляешь…

Магда словно обезьянка по опоре турника взлетела наверх, подтянулась, сделала переворот (коротенькое платьице при этом упало на лицо, обнажив трикотажные трусишки) и, спрыгнув, уставилась большими карими глазами на Федора:

– Будешь дружить со мной?

– Буду, – кивнул Федор.

То, что Ванька при этом отвернулся и начал отчаянно тереть глаза, а потом убежал домой, никто не заметил.

Дружбу Федор понимал своеобразно: Магда хвостиком бегала следом, а он не обращал на нее внимания, хотя другим мальчишкам обижать «подругу» не позволял: во дворе Федор слыл авторитетом, и кулаков его побаивались. На лето Федор уезжал к деду в деревню, возвращался в цыпках, до черноты загоревший; свысока смотрел на Горюхиных, отданных в музыкальную школу и вынужденных просиживать над сборниками с нотами, теряя время на каком-то сольфеджио, сплевывал сквозь зубы, говорил загадочно:

– Городские друг перед другом бахвалятся, а в деревне – все подлинное: и звуки, и лес, и люди…

Сам придумал или повторял чьи-то слова, но звучало убежденно.

После девятого класса Федор в город не вернулся, остался доучиваться в сельской школе. Первое время еще писал друзьям, потом замолчал. А через год, поздней осенью Магда получила письмо, написанное незнакомым крупным почерком: «Приезжай, наведай Федора. Баба Агафья».

Магда оставила родителям записку, что-то наврала подругам, одолжив у них деньги на дорогу, и первый раз в жизни поехала одна сначала на электричке, потом в дребезжащем пригородном автобусе, так набитом тетками, возвращающимися с рынка, что казалось их мешки, кошелки, локти и крепкие груди холмами выпирали сквозь обшивку кузова.