Проза Ивана Сидорова

и встает, давя кулаком зевоту.

Никого ни в горнице, ни в сенях,
развалилось в небе, что в тех санях,
полнолунье с ведром сметанки.
На земле же глухо, как в танке.

А земля в оврагах, в голодных ртах,
и стоит босой да в одних портах
бедный пьяница на крылечке,
словно перст в световом колечке.

И тогда-то с ним невидимая сила
как с любимым женихом заговорила,
и гудела, и нудила, и корила —
дескать, я ли тебя, гада, не поила,
не давала на просторах сеновала,
а тебе оно все плохо или мало,
а тебе мое ничто мое не мило…

И пошла-пошла-пошла давить на жалость,
словно баба, понимающая слабо.
Разбежалась,
что бы, кабы.

«Ты ж припадошный, ты без меня сопьесси,
ты ж задаром пропадешь и не вернесси,
не увидишь дорогую Балашиху,
Юльку, Ларочку и бабку-сторожиху,
я ж за пазухой держу тебя в покое,
как в приемном берегу тебя покое,
чтобы ты не натворил чего не надо,
моя лада.

Ты ж не помнишь, ни когда на свет родился,
ни зачем и почему сюда явился,
ты ж не выдержишь без женского пригляда,
моя лада.

Поживи-ка без меня, моя голуба,
позовешь еще, попросишь воротиться!»

И точно. К утру, при пустой погоде,
событья меняют расположенье,
сперва происходит их умноженье,
потом закручиваются вроде
какой-никакой воронки.
Пора постоять в сторонке.

V

Еще до полудня четыре раза
проплыла вдоль забора туда-сюда
машина цвета летнего льда
из начала рассказа

(если кто не заметил, она была
припаркована у вокзала,
но в округе дымила такая мгла,
что картинка в ней увязала) —

на глаза попадаясь чужим старухам,
заезжая на пригородное шоссе,
и, входя в разворот, проводила брюхом
по разделительной полосе
со скоростью виноградной улитки.

А ровно в двенадцать она тормозит у калитки.
И —

из машины выходит и ходит такая красавица,
что непросто представить, что нас она чем-то касается.

Такая, что раз – и в дамки,
два – и на дне реки.
Глаза, как ямки.
Титьки, как поплавки.

И вся она в черном, как в черной рамке.
Она быстрым шагом идет через двор.
Рывком открывает входную дверь.
Оказывается внутри.

Внутри не хватает света,
Но она, похоже, здесь не впервой.
Выглядывает из окна, покачивает головой —
дескать, никого нету.

Пьяница с птицей спрятался под кровать,
на которой теперь ночует.
Сам не знает, зачем. Но чует,
что лучше себя не выдавать.

Не видит девочку, не понимает, куда она подевалась.
Подозревает, что ради нее история затевалась,
зажимает куриный клюв рукавом,
думает о себе, как о мертвом и сразу же – о живом.
Надеется отсидеться,
знает: некуда деться.