В прошедшем времени

Я, наверно, орал бы так весь день, но тут Кузьмич черкнул направление и сунул мне в руку. Даже фамилию не спросил, ? видимо, ее тут знали все. Дед выхватил его у меня и принялся разглядывать.

– СО СНИМКОМ СРАЗУ КО МНЕ! – объяснил я. Дед ушел мрачный, и я так и не понял, согласен он на обследование или нет. Надо бы выписать его фамилию и проверить потом, съездил ли он. Кроме бронхита, это вполне мог оказаться рак легкого ? с таким-то стажем курения…

Выписать… Я сказал следующему пациенту немного подождать ? надо было разобраться с документацией. Пора было заполнять медицинскую карту, и тут только я хватился, чем писать. В свертке, заботливо приготовленном для меня «временщиками», был только деревянный стетоскоп и узкий бумажный пакетик, испачканный чернилами. Я открыл его и чуть не прыснул от смеха. В нем оказалось стальное перо, надетое на деревянную палочку, и промокашка, сложенная вчетверо. Ну как я мог забыть? Конечно, здесь еще не было шариковых ручек.

Вместо чернильницы Кузьмич ловко использовал крышку от спиртовки. Я пару раз окунул в нее перо, и она подло опрокинулась… Неужели тут нет нормальной чернильницы?

А где, кстати сказать, моя? Я еще раз осмотрел вещи, но ее нигде не было. Не то чтобы я твердо знал, как выглядит то, что я ищу. Единственная виденная мной чернильница была из хрусталя, в кованой оправе, она принадлежала к подарочному письменному набору («прибору!») вместе с пресс-папье и колокольчиком (не иначе, как для вызова прислуги). Этот набор я видел однажды в гостях.

На такой шик я не претендовал, но ведь что-то мне должны были с собой дать? В конце концов, обнаружив, что бумага свертка порвалась, я понял, что искать чернильницу следует в чемодане. Но сделать я это смогу только вечером, значит, придется выкручиваться.

Я снова взял крышку от спиртовки, налил туда чернил из банки, кстати оказавшейся в одном из ящиков, и тяжелые капли тут же расползлись по столу. Тут я, наконец, сообразил, для чего нужна промокашка.

Затем настала очередь пера. Я осторожно обмакнул его в чернила, вытер излишек о край крышки и попробовал написать число и слово «осмотр». Перо приятно скрипело, бумага была отличной, а буквы, словно сами по себе, получались округлые и правильные. Я не узнавал своего почерка, обычно отрывистого, рваного. Теперь же линия тянулась, словно в прописях, и сама закручивалась в завитки. Перо как будто предопределяло графический стиль ? писать как раньше мне вдруг стало просто неудобно.

Я увлекся. Неторопливо, безотрывно, как в первом классе, я выводил слово за словом. Я будто окончательно принял происходящее и почувствовал себя в прошлом – в этом неторопливом мире, наполненном простыми и настоящими вещами.

Чернил хватало без малого на строку. Я очень удивился, что они так долго не кончаются. И вдруг перо предательски спружинило, дернулось, словно запнувшись обо что-то, и оросило бумагу звездной россыпью брызг. Я чертыхнулся. Запись была испорчена. Я выдрал лист (к счастью, они не были нумерованы) и начал сначала. Со второго раза я осилил запись и даже сумел расписаться ? неловко, но разборчиво. Импровизированную чернильницу я опрокинул уже на рецепты, досталось и накрахмаленному халату, и «рабочим» штанам.

Отмыться как следует я не успел. Дверь скрипнула, и ввалился бледный мужик неопределенного возраста. Мне вообще трудно было здесь определять возраст на глаз ? все время тянуло ошибиться в большую сторону. Ему оказалось тридцать два, и выглядел он неважно. Разумеется, тяжелая жизнь и работа на свежем воздухе часто внешне старят людей, но дело было не в этом. Он был совершенно ненормального цвета. Бледность поверх загара, зеленоватый оттенок, и в довершение, он прихрамывал, как бы подтаскивая за собой правую ногу. Поморщившись, он уселся на стул и сообщил, что, видимо, чем-то отравился. Ночью стало плохо, дважды рвало, а теперь еще и тянет живот.

Я стал перебирать в уме известные мне суррогаты алкоголя и антидоты к ним, но вспомнил только метиловый спирт как яд, и этиловый как антидот. Но метиловый спирт вызывал нарушение полей зрения, а этот дядька видел нормально. Кроме того, алкоголем от него не пахло. Грибы? Ой, мамочки! Этого я совсем не умею лечить. Хотя, стоп! Почему грибы? Принял ядовитые за съедобные? Вроде деревенский, должен отличать. Наркомании, как таковой, здесь нет, разве что морфий, но его просто так в деревне не достанешь. Бытовая химия? Здесь ее нет вообще, только щелок да хозяйственное мыло на все жизненные случаи.

Делать нечего, я приступил к осмотру. В горле было чисто, язык, щедро обложенный белым налетом, был слегка отечен. В легких решительно ничего примечательного, сердце стучит как часы, правда, тахикардия до ста ударов в минуту ? многовато, но неспецифично, может быть признаком вообще любого нездоровья. Температура 37,2 – вот и причина тахикардии. Кожа и склеры без особенностей. Голени худые, без отеков.

Я уложил мужика на кушетку и принялся пальпировать живот. Поджарая эпигастральная область реагировала на пальпацию спокойно, печень была на своем месте, селезенка и почки пальпаторно не обнаруживались. Все, как и должно быть. Ниже я прощупал спазмированные петли кишечника, что для пищевого отравления было вполне логично. Нет, жидкого стула не было… Да, пить хочется… Нет, с утра не ел…

Я почти закончил осмотр, но так ничего и не нашел. Похоже, что придется накормить его активированным углем и рекомендовать обильное питье. Почти машинально я проверил у него симптом Щеткина?Блюмберга – пробу на раздражение брюшины. Сделал я это больше «для проформы» ? живот был везде абсолютно спокоен, но так предписывал протокол, не мною составленный, от которого меня учили не отступать. Поэтому я вдавил пальцами в правой подвздошной области, а затем резко отдернул руку. И вдруг мужик поморщился. Я повторил экзекуцию, и его снова перекосило.

– Понял, понял, ? сказал я. – Больше не буду. Можно вставать, одеваться.

Он по-своему истолковал мое облегчение.

– Ничего страшного? Отлежусь денек и пройдет…

Я помотал головой.

– Не пройдет. В город поедете.

– Это зачем же?

– Аппендицит.

Он вытаращил глаза. Похоже, что такое аппендицит, он знал, потому что очень уж испугался. И, слава Богу, уговаривать его не пришлось. А вот я задумался: как же его отправить?

На помощь пришел Кузьмич. Он подошел к моему столу, снял трубку с телефонного аппарата, покрутил диск внушительных размеров. Из трубки раздались долгие гудки.

– Куда они там все запропастились… ? проворчал Кузьмич. – Ладно, вы – вот что… Идите сейчас к председателю колхоза, просите машину. Скажете, доктор сказал «аппендицит». Надо срочно в город ехать, оперировать.

Затем он лихо подсунул мне уже написанный бланк направления на экстренную госпитализацию в ЦРБ. На мой вопрос, точно ли дадут машину, он энергично закивал головой.

– Дадут, куда денутся!

На том и порешили. Позже я позвонил в приемное отделение центральной районной больницы и предупредил, что к ним едет мужик «с приветом от меня». Так я впервые в жизни диагностировал так называемый «острый живот».

Прием я вел в тот день очень долго. На опрос жалоб, осмотр и принятие решения времени уходило не очень много, но вот оформление карт и выписка рецептов существенно тормозились из-за непривычного способа письма. Мои канцелярские принадлежности обнаружили исключительно подлый характер. Они будто бы обладали собственной волей и, не желая признавать во мне нового хозяина, стремились испортить все, к чему я прикасался. Они не пакостили с самого начала, напротив, давали мне возможность насладиться процессом и поверить в успех, и вот тут меня и ожидал какой-нибудь сюрприз – то опрокидывалась крышка от спиртовки, служившая чернильницей, то перо, только что бывшее послушным, вдруг принималось рвать бумагу и стрелять кляксами, то линия вдруг раздваивалась…

Мне пришлось приложить немалые усилия, чтобы овладеть техникой письма и подчинить себе злосчастный письменный прибор. Кузьмич снисходительно смотрел, как я упражняюсь в чистописании, но ничего не говорил. Только сейчас я понял, что означает это слово из старых детских книжек ? написать разборчиво и не изгадить чернилами запись, себя и стол.

В этом деле требовался характер, и, судя по всему, он был у меня. Я побеждал, медленно, но верно. Я уже быстрее среагировал на второе падение «чернильницы», и моя запись осталась неряшливой, но читабельной. Я почти увернулся от брызг и сумел отмыться на второй раз гораздо быстрее. Пакости стали реже. Под конец дня я научился чувствовать и предугадывать сюрпризы моего пера и стал более философски относиться к кляксам. И перо успокоилось или, быть может, затаило злобу. Я решил, что время покажет.

После мужика с острым животом мозаикой в калейдоскопе закрутились разнообразные насморк, кашель, «посмотрите руку» (по-моему, тревожно-ипохондрический синдром, рука как рука), «дай капель в глаз» (жуткий конъюнктивит), «прослушайте меня, доктор» (озабоченная тетка лет сорока с томным взглядом – вполне здоровая, на мой взгляд, если не считать легкого, вполне фрейдовского невроза), один фурункул (небольшой, намазал ихтиолкой и велел прийти, если он не вскроется сам), еще один обструктивный бронхит курильщика (старый дед, тоже крутивший «козьи ножки» и начинявший их самосадом).

На последнем пациенте я с тоской вспомнил двадцать первый век, ингаляторы и спирограф. Здесь приходилось справляться без всего этого, и я справился – увещеваниями о вреде курения, назначением паровых ингаляций и отхаркивающих средств и направлением на рентгенографию легких в ЦРБ.

Внезапно я обнаружил, что уже вечер. Вызовов как-то не случилось, и это было очень кстати. Я очень устал за этот первый день. Люди, события, прием, который я, кстати, вел впервые в жизни…

Я отправился прямиком домой. Хозяйка накормила меня ужином, что-то спросила, а я вдруг понял, что не в состоянии разговаривать, ? видимо, столько за сегодня сказал, что лимит одного дня был исчерпан. Бабка поняла это и оставила меня в покое.

Перед сном, роясь в чемодане, я отыскал «сбежавшую» чернильницу и мстительно улыбнулся. Я оказался обладателем так называемой «непроливашки»! Это была стеклянная посудина, верхняя часть которой была выполнена в форме воронки, оставлявшей маленькую дырочку, чтобы обмакивать перо, и не дававшей чернилам пролиться при опрокидывании. Я слышал рассказы о ней, но, даже увидев, не сразу сообразил, что это такое.

Ей-богу, перед отправкой моим начальникам стоило поучить меня пользоваться всеми этими вещами или хотя бы предупредить о них. Хотя я, конечно, справился, а мою неаккуратность, должно быть, списали на гендерные особенности – редко какой парень пишет каллиграфически.

Первый день моей врачебной практики можно было официально считать законченным. У меня были веские основания гордиться собой: я не умер от страха, заподозрил аппендицит и отправил больного в ЦРБ, сумел прослушать сердце и легкие деревянным стетоскопом, смог писать стальным пером и всего два раза облился чернилами. Мне кажется, я справился.

Дни пролетали незаметно. Аньку я почти не вспоминал. Во-первых, мне было совершенно некогда. Мы работали фактически с утра до вечера, а иной раз и ночью в мою дверь стучали, и я вставал, одевался и шел куда-то во тьму, мыл руки, смотрел животы, обрабатывал, перевязывал, даже толком не проснувшись…

Тогда я накрепко усвоил: будни сельского врача отличаются тем, что делать он должен уметь все, без преувеличения. И я возблагодарил судьбу за практику в городском травмпункте, где меня научили обрабатывать раны.

Во-вторых, здесь была совершенно другая жизнь – настоящая, суровая, местами страшная. Рядом с ней все мои личные проблемы выглядели мелко, и я постепенно стал вспоминать только хорошие моменты. Вся моя жизнь словно подернулась пленкой, память иной раз рисовала мне, как через мутное стекло, институт, однокурсников – и все казалось мне сном, таким нереальным, невозможным здесь.

И Анька осталась там, далеко в будущем, она вообще еще не родилась, и все, что мы уже пережили с ней вместе, тоже еще только будет. Реальность была здесь, вокруг меня. И иной раз в ней тоже происходила чертовщина.

Оля попала в поле моего зрения в один из первых дней. Хрупкая, аккуратно причесанная, без грамма косметики (впрочем, здесь так ходили все), она напоминала школьную учительницу, которой в итоге и оказалась.

Пожаловавшись на осиплость голоса, она навлекла на себя полный осмотр, однако он не выявил ничего примечательного. Горло было рыхлым, миндалины – средними по размеру, без налетов, с легкой гиперемией по небным дужкам. «Простудными» она болела часто, подолгу, но вроде бы нетяжело.

Назначив ей полоскания ромашковым чаем (по примеру Кузьмича, который зимой «только им и спасался»), я убедил себя и ее, что это обострение хронического фарингита, столь «популярного» у людей «речевых» профессий, вызванное переохлаждением и повышенной нагрузкой на голосовые связки.

Я рекомендовал ей речевой покой, горячие ванночки для ног и появиться в случае, если назначенное лечение не даст эффекта. Оля не произвела на меня никакого впечатления при первой встрече, может быть оттого, что это были мои первые дни, и я еще только втягивался в работу, а окружающие люди казались мне немножко инопланетянами. Может, я находился под впечатлением от неудачи в своей личной жизни, а искать, с кем бы забыться, было не в моих привычках. А может быть, как теперь я иногда думаю, сама Оля еще не сделала выбор, очаровывать меня или нет. Так или иначе, я назначил лечение и тут же забыл о ее существовании.

Через пару дней мне напомнили. Прийти на прием она уже не могла, и я помчался на вызов, предварительно порывшись в шкафу с инструментами в надежде найти что-нибудь полезное, но взял оттуда только термометр и деревянный стетоскоп. Этот шкаф вселял в меня ужас, половину его содержимого я не знал, как использовать, и потому всегда старался оглядываться на Кузьмича, моего немногословного ассистента и спасителя.

Он ненавязчиво подсказывал, «корректировал» мои назначения, словно бы чувствуя, что я слегка «не от мира сего», и помогал выполнять знакомые процедуры в этих непривычных условиях. Кузьмич кипятил на ветхой электроплитке в стерилизаторе огромные стеклянные шприцы, при одном взгляде на которые меня брала оторопь, и не только потому, что они были многоразовые (здесь еще не слышали о СПИДе), но и потому, что в детстве меня кололи точь-в-точь таким же. Он виртуозно обращался с кружкой Эсмарха, устраивая «гидроколонотерапию» всем желающим, и не знал себе равных в десмургии (перевязках).

Я даже подозреваю, что, по-честному, он не слишком нуждался во мне и отлично бы справлялся сам, однако пожилой фельдшер был слишком хорошо воспитан, чтобы даже помыслить такое. Я же в его присутствии иной раз чувствовал себя дураком, так «несовременны» и бесполезны зачастую были мои знания. Без УЗИ, МРТ, клинической лаборатории я был совершенно беспомощен, но когда со мной рядом был Кузьмич, я не боялся ничего. Однако в тот вечер он не смог поехать со мной.

Оля жила довольно далеко, на другом конце деревни. Приехав из райцентра в отпуск, она гостила у тети и помогала ей по хозяйству. Была не замужем, поговаривали о трагедии в личной жизни, забывать которую она приехала сюда (вроде как ее жених-милиционер погиб при исполнении служебных обязанностей), и предполагалось, вероятно, что свежий воздух, деревенское молоко, а более всего сельский труд сделают свое дело и исцелят ее травму. Однако доказать свою эффективность этим средствам было не суждено.