Незапертая дверь

Приезжают в Кишинев – а где искать? Ни фамилии его не знают, ни имени, не говоря уж про адрес. Так и вернулись ни с чем, хоть в розыск подавай. Пошли в милицию, показали телеграмму. А толку? Жива, здорова, замужем – какой розыск? В общем, посмеялись над ними. Так и осталась моя мама в Молдавии. Навсегда.

– Не пожалела? – осторожно спросила Катя. – Не хотелось обратно? Москва все-таки…

– Не признавалась, – усмехнулась Раиса. – Упрямая была. Я в нее. Папку любила. А он ее тоже любил, но пил. И вообще неразумный был. Пустой, как барабан. А мы к родне в Москву приезжали! – оживилась она. – На Новый год приезжали, на ноябрьские. Весной не приедешь, самая пахота. Огород, хозяйство. До самой осени. У нас же как: палку воткнешь – назавтра зазеленеет! Урожаи по два, а то и три раза снимаем. Но все равно на селе тяжело. Вот тебе, Катя, вся мамина жизнь – была московской избалованной девочкой, по театрам ходила, по консерваториям. А жизнь прожила в избе, в огороде и на свинарнике. А что, сама выбрала! Зато любовь…

Помолчали. Каждая думала о своем.

– А может, судьба, – тихо откликнулась Катя.

– И она тоже, – кивнула Раиса. – И еще – голова на плечах! Вот тетя Лена, Милькина мать, замуж вышла по голове, а не по любви. Небедный, видный такой. Вальяжный, одет как с картинки. Как иностранец. Любо-дорого посмотреть. Родня в Риге, дача на взморье. Чем плохо? Жизнь прожила хорошую, сытую. Муж был известным врачом-гомеопатом, деньги брал бешеные. Тетка, как Мильку родила, больше ни дня не работала. В шубах ходила, в золоте. Мильке на все лето дачу снимали, на море вывозили. Тряслись над ней, как над чашкой фарфоровой, – морковку терли! Я тогда увидела – не поняла, зачем морковку тереть? Так съесть нельзя? Или у Мильки нет зубов, как у старенькой бабушки? Мы-то как на селе – хвать морковь из земли, об сарафан обтерли – и в рот! И ничего, живые! А тут на терке, да еще со сливками! Смех! Я с малолетства летом в огороде, а сеструха моя двоюродная на морях загорает! Короче, сплошное социальное неравенство, – рассмеялась Раиса. – Так что ты права – у каждого своя судьба.

Тетя Лена умерла молодой, в сорок пять, за месяц сгорела. Хорошо, что Милька уже подросла. И счастье, что бабушка до этого не дожила. А дед дожил и поехал мозгами… Вот ты мне скажи! – Раиса в упор посмотрела на Катю. – За что? Нет, не так – почему? Моя мама всю зиму в ватнике и в калошах. А у тетки было все: муж хороший, здоровая дочка, денег навалом. Одних шуб три штуки! Домработница, курорты разные, здравницы, рестораны. Шикарная жизнь, моя мамка о таком и мечтать не смела. Жить да жить, правда? Но тетя Лена ушла. А моя мамка, Варвара Петровна, всю жизнь корячилась, то раком, то на четвереньках, руки скрючило, ноги черные от вен, а дожила до восьмидесяти шести. При такой-то жизни. Вот как, Кать? Ты москвичка, умная, образованная. Что, молчишь? И правильно делаешь. Потому что никто ничего не знает. Никто не знает, что ему на роду написано, правильно я говорю?

Катя кивнула.

– Вот что такое судьба… – вздохнула Раиса – Ой, Катерина! – встрепенулась она. – А чёй-то мы с тобой даже не выпили? По граммулечке, за знакомство?

Катя отказалась: машина – веская причина.

– А Эмилия ваша? – спросила она. – Как у нее жизнь сложилась?

– У Мильки? – оживилась Раиса. – А как – хорошо! Правда, не повезло ей, некрасивая она была. Ну не то чтобы совсем… Хотя да, некрасивая. Крупная такая, высокая, полная, в отца пошла. Тоже вальяжная. Тетка моя, мать Милькина, была хорошенькая, стройная, симпатичная. А Милька нет. Зато способная, художественное закончила, с детства хорошо рисовала. Все стены в квартире маляками Милькиными были увешаны. И все восхищались. А по мне, так каракули. Но что я понимаю?

Замуж вышла Милька поздно, в тридцать два. Муж ее, Владимир Сергеевич, по науке был. Хороший человек, но немолодой, на десять лет Мильки старше. И такой, знаешь, как сказать… Неприспособленный. Растерянный, неуклюжий, смешной. Полноватый, лысый, в очках. Не красавец, одним словом, но Мильке вполне подходил. Долго не решался жениться, с мамой жил, такой маменькин сынок, хоть и сорок с лишним. Все мама да мама. Короче, все нервничали. Все, кроме Мильки. Мне кажется, она поначалу к нему не очень была… В смысле, равнодушная. Я как-то слышала, как сестры на кухне шептались, мама моя и тетя Лена, что вроде у Мильки нашей безответная любовь. Крутит с ней один, а толку ноль. И мужик какой-то неподходящий. Не то гуляка, не то пьяница. В общем, влюблена наша Милька, а никакого прока, одни страдания.

А этот Володечка – как его называли, – всеобщий любимец. Все мечтали, что он Мильку замуж возьмет.

А Милька фыркала. А потом поженились, и все у них сложилось.

Как голубки ворковали, читали вместе, кино смотрели. Взгляды у них совпадали, вот как. Любил он он ее, нашу Мильку, на руках носил. В общем, зря она артачилась, сестрица моя. Если бы не Володечка – так в девках бы и осталась.

– А тот, второй? Вернее, первый? – спросила Катя. – В которого она была влюблена?

– Да после свадьбы о нем не вспоминали, не знаю. Может, женился, а может, еще чего. В общем, пропал он, и все, больше не знаю.

А со временем Милька Володечку своего полюбила – все «Володечка да Володечка», то по ручке погладит, то по лысинке.

Не знаю, что там внутри было, – я ж говорила, общались мы мало, у всех своя жизнь. Но с виду парой они были счастливой.

Хотя сколько раз я их видела? Три, пять? У всех своя жизнь была, и у меня забот полон рот, и у Мильки. Говорила, что на работе сутками пропадает, любила свою работу. Потом они путешествовали, всю Россию объездили, от Мурманска до Владивостока, да и за границей бывали. Помню, открытку прислала с видами Рима. А что мне Рим? Мне до Рима, как до луны! До Кишинева бы добраться, а времени нет. – Раиса задумалась и повторила: – Да, хорошо они с Володей своим жили. Каждый любимым делом занимался, он в науке своей, она в кино. Художником по картинам работала. Мы, когда фильмы смотрели, внимательно следили: ага, вот оно, художник – Эмилия Бурская. Наша Милька! Гордились, конечно.