Эй, там, на летающей соске!

Ты узнаёшь эту музыку, Иксик? Эту мелодию, которая звучала ТОГДА – когда мы с тобой были ОДНО. Совсем недавно это было. Это было – вечность тому назад.

Иксик, я не могу тебе объяснить, почему мне так грустно. Ведь всё сбылось. Только сверкающая млечная тропинка перерезана… Необратимо.

Но ведь ты узнаёшь эту музыку, Иксик? Ты всегда будешь её помнить? Эту звёздную мелодию, под которую ты так весело плескался в своём океане… Когда мы с тобой были – одно.

О, как я помню эти твои кувыркания! Эти весёлые кульбиты, этот лёгкий бег по волнам, эти нежные постукивания (головкой или пяточкой?) – через тонкую стенку, разделяющую наши миры…

И вот – свершилось. Ты – в моих руках, крошечное сероглазое существо. Это ты там плескалась? Ты резвилась по ночам, не давая мне спать?

Это – ты.

Так почему же лицо моё мокро от слёз, и сердцу больно?

Ты не оставишь нас?.. И твои глазки будут всегда смотреть на нас, и ты всегда будешь озарять нас своими милыми улыбочками?..

Как мучительно наше расставание: расставание во имя встречи. Каждый мой атом тоскует о том времени, когда мы с тобой были ОДНО.

Каково же тебе, моя милая? Мой маленький дельфинчик, вырванный из тёплых волн родного океана… Я ждала этого дня – и то не могу прийти в себя. Ты же – не ждала, не ведала… Каково тебе, моя маленькая пришелица из вечности? Моя сероглазая инопланетянка…

Ты узнала эту мелодию, узнала! Нашу-с-тобой музыку. Музыку той жизни, когда мы с тобой были одно…

Каждый день я ставила на проигрыватель старую любимую пластинку Поля Мориа. Это был условный знак, пароль. Я посылала эту мелодию в глубины твоего космоса, – и ты неизменно отзывалась… Вижу по твоим глазам: ТЫ УЗНАЛА. Вспомнила, узнала.

Тихонько кружусь с тобой по комнате…

Всматриваюсь в твоё лицо… Оно – такое ещё В СЕБЕ (Господи, ведь тебе всего семь дней!) – твоё лицо при первых же звуках НАШЕЙ МУЗЫКИ преобразилось.

Ты одна можешь понять, о чём я грущу…

* * *

Но когда ты приникаешь к моей груди – мы опять ОДНО.

Ни за что не променяю наши кормления – на облегчённые: из бутылочки. Наши долгие, наши космические кормления, по полчаса, по сорок минут, с твоими засыпаниями и просыпаниями, с моим истомлённым зависанием, замиранием над этой звёздной, тихо посапывающей, старательно почмокивающей бездной…

Каждые два часа дом оглашается голодным криком нашей детки. И ночью – тоже. Жизнь превратилась в сплошное кормление.

«Устала, милая?» – «Блаженствую!» – «Но ведь устала же?» – «Конечно, устала. И всё равно блаженствую…»

…Когда-то, в ПЕРВЫЕ ДНИ, были кормления мамины и – кормления папины: из бутылочки. Через раз. Потому что молочка у мамы было – жалкие капли, и оно не успевало приходить. Папа гордился. Папа шалел от счастья, когда крошечная, как куколка бабочки, Ксюша, лежала у него на коленях и сосала из бутылочки.

Но дочка очень быстро уловила разницу между бутылочкой и мамой. И – предпочла маму! Маму, которая плакала от отчаянья, что ей нечем кормить детку. А детка кричала и требовала маму, маму, маму! Восемь раз в сутки – МАМУ!

И – молочко стало приходить на этот требовательный зов из каких-то неведомых глубин…

Кончились папины кормления. К великому папиному огорчению. Но – и к великой папиной гордости. «Ты такая замечательная мама!» – говорит он. «Ты мне это скажешь через год», – отвечаю я. «Боже мой, неужели ты собираешься кормить ЦЕЛЫЙ ГОД? Ведь всего только десять дней, а ты уже падаешь от усталости. Хотя бы месяц тебе продержаться!» – «Ничего, с Божьей помощью выдержим…»

(Мы и не подозревали, что продержимся не только целую вечность Первого Года, но и ещё два месяца сверх этой вечности!)

Три часа декабрьской ночи. «Уа-уа!..» Ты кладёшь рядом со мной на подушку разгорячённого сном, нетерпеливо ищущего маму Иксика – и… Стыковка в космосе произведена успешно.

«Ну, как, причмокнулась?» – «Причмокнулась…»

НЕ ЗАБЫТЬ:

Иксик в руках у папы. Иксик, дрыгающий голыми ножками, – в папиных ладонях. Весь (со всем своим дрыганьем!) уместившийся в двух папиных ладонях, как в тёплой раковине…

Вот какой крошечный Иксик.

* * *

«А это пришёл наш братик. Он чем-то огорчён. Нет, он просто задумчивый…»

Он садится на краешек тахты, на которой я пеленаю его сестру, и смотрит на неё долго и грустно.

– Такая маленькая… – сокрушённо говорит он. – Разве у нас с ней может быть что-нибудь общее в жизни?..

– Это, Антончик, от нас ото всех зависит, и от тебя тоже: будет ли у вас общее. Конечно, будет. Должно быть.

– Что?

– Жизнь. Сама жизнь. И ты для Ксюши будешь очень много значить.

– Откуда ты знаешь?

– По себе знаю. И не только по себе. Старший брат для маленькой сестры – главный авторитет. Главнее, чем родители. Она тебе будет рассказывать о том, о чём не расскажет нам. Родители всё-таки всегда немножко зануды в силу своего возраста… И потом: девочка, у которой есть старший брат, чувствует себя намного защищённее, увереннее.

– Да, я заметил: девчонки всегда хвастают: а у меня есть брат, у меня есть брат!

– Мне всегда не хватало брата. Даже и сейчас, хотя это и странно, может… А когда маленькая была, я его себе придумывала, ждала его, писала ему стихи…

– Ты у нас, мама, вообще романтическая натура. А скажи: почему у Ксюшки разные ушки?

– Понятия не имею. Наверное, Тот, кто лепил эти ушки, никак не мог решить: какое всё-таки лучше?

Мы смеёмся. И – опять вздох:

– И всё-таки ужасная разница в возрасте!

– А у нас с тобой ужасная?

Ты задумываешься. Пожимаешь плечами:

– Да вроде нет… Я так не ощущаю.

– И я не ощущаю. Так почему же у вас с Ксюней – ужасная? Если у нас с тобой двадцать четыре года, а у вас с ней всего четырнадцать!

– Ну, ладно. Поживём – увидим…