Маронка

– Что там? – маронка подошла к парню, держа коня под уздцы. И ахнула едва ли не со слезами: – Да что ж за вредительство-то такое?! Как мне быть-то теперь?

По оси змеилась трещина, спицы в колесе были погнуты, а дорогая упряжь изрезана. Парень бросился за хозяином. Тума, привлечённый разговором, сразу припомнил ночные похождения Лабуся и бросил на недоумка быстрый взгляд, но тот сам выглядел ошарашенным – нарочно такое не изобразишь. Гнатий и Янчусь заохали, начали наперебой уговаривать Оксюту заехать к марону Крытеню – там, мол, ущерб исправят, сделают всё наилучшим образом. И с облегчением выдохнули, когда девушка нехотя согласилась.

Пока придумывали, как к малмыге половчее прицепить повозку да сооружали внутри поуютнее место для девушки, трактирщик принёс короб, аппетитно пахнущий мёдом:

– Не откажи, светлая маронка, прими. Недосмотрел за добром твоим, прости уж!

Оксюта помедлила, сурово глядя на хозяина. Затем вздохнула:

– Так и быть, приму.

* * *

Путь до имения марона Крытеня был долгим. Поначалу все молчали, чувствуя себя неловко, но постепенно разговорились: об урожае и ярмарках, о праздниках, о жизни в Дальнеюжье и в поместье, именуемом Знатным уделом. Впрочем, от Оксюты не укрылось, что на вопросы касательно семьи марона да порядков в доме мужчины отвечали вроде бы с почтением, но как-то скупо и нехотя. Затем затянули песни и с ними уже затемно подъехали к имению. Чуткий слух Оксюты издалека уловил причитания, стоны и плач. Напрягся и Тума, прислушиваясь.

Навстречу малмыге уже бежали мужчины и женщины – махали руками, кричали, чтобы пение прекратили. На расспросы ответили, что метавшаяся в бреду Галия, донька Крытеня, на закате отправилась к Вышнеединому. Заодно поведали, что мароночка перед смертью вдруг вскрикнула не своим голосом: «Прогони её! Прогони!», а потом затихла и отошла.

– Кого это прогнать? – с жадным интересом спросил Пытусь.

– Наперво думали, смерть. А вскоре побируха пришла, ночевать набивалась. Марон велел милостыню дать да выставить вон. Как та ни жалобила, что ноги не держат, а с господином не поспоришь… А чего это вы везёте?

– Да вишь, у светлой маронки Оксюты с Золотополья повозку спортили. Поправить надо.

Малмыга с прикреплённой к ней повозкой въехала на огромный освещённый факелами двор. Спрыгнув на землю, Гнатий первым делом бросился в дом господина. Прочие пока помогли Оксюте выбраться из малмыги да краем глаза приглядывали за Тумой, который тревожно озирался по сторонам.

Женщины окружили Оксюту, кланялись, приглашали присесть на лавку да выпить с дороги свежего молочка. Девушка от угощения не отказалась. Как-то незаметно завязался разговор. О смерти маронки Галии женщины рассказывали шёпотом, боязливо оглядываясь, и осеняли себя знаком Вышнеединого. Оксюта слушала, вздыхала, сочувствовала, затем отдала старшей из женщин сладко пахнущий короб и попросила разделить между всеми, дабы помянуть ушедшую душу.

Вернувшийся Гнатий подошёл к девушке, отвесил поклон:

– Такое дело, ясноваженная Оксюта… Марон видеть тебя хочет.

– До меня ли ему? – вздохнула она, но пошла за Гнатием. Тот проводил её до просторной залы, освещённой множеством свечей, пропустил маронку внутрь, а сам остался в сенцах. Оксюта увидела затянутые тканью зеркала, в отдалении – гроб с телом юной девушки, и поклонилась шагнувшему ей навстречу мужчине.

– Даже не знаю, как приветствовать тебя, вышечтимый марон, – с тихой печалью проговорила она. – Ибо сейчас никакие слова не исцелят боль души отца, потерявшего любимое дитя.

– Благодарствую, светлая маронка, – отозвался Крытень, глядя на девушку. Оксюта подняла на него глаза. Марон хоть и не был молод, но сохранил стать и силу, и особую суровую красоту. В тёмных коротко стриженых волосах его едва серебрилась седина, скорбные морщины перерезали лоб, а глаза, словно пеленой, были укрыты глухим горем. – Прости, что не могу как должно такую красоту встретить. Музыкой бы да весельем, а не смертной тоской.

– Это ты меня прости, вышечтимый марон. Не ко времени всё случилось. Прикажи поскорее чинить повозку мою, да я в путь отправлюсь, дабы не мешать проводам дони твоей.

У марона дрогнуло суровое лицо.

– Обидела? – встревожилась девушка.

– Нет, что ты, – широкая ладонь коснулась щеки девушки, задержалась на мгновение и безвольно опала. – Наказ дам о почине, а ты будь здесь, сколько пожелаешь. Может, и мне в печали моей легче станет. Завтра поговорим, а сегодня не серчай: хочу побыть опоследние часы с доней моей.

Оксюта кивнула:

– Я ж всё понимаю, вышечтимый марон. Да облегчит Вышнеединый боль твою.

На мгновение показалось, что Крытень еще что-то скажет, но вместо этого он подошёл к дверям, распахнул их и велел:

– Гнатий, проводи ясну мароночку и проследи, чтоб ей наилучший покой выделили да ни в чём отказать не смели. Животину её досыта накормить, и починить всё, что напорчено! Да зови сюда штударя этого. Говорить с ним буду.

Гнатий кивнул, посторонился, пропуская Оксюту, и не заметил, как чуть приметно нахмурилась девушка: в глазах услужника она увидела то же самое, что и у его хозяина. Словно клубилось в них нечто тёмное, слабо различимое, но от этого не менее опасное.

* * *

Тума робко топтался на пороге, не смея поднять глаз на сидящего возле гроба мужчину. Затем несмело кашлянул, и марон повернулся к нему.

– Здоровьица тебе, вышечтимый, – штударь стянул шапку, поклонился. Неровно остриженные светлые кудри упали ему на лицо.

– Значит, ты и есть будущий толкователь Слова Вышнеединого Тума?

– Он самый.

– Не упомню, чтобы прежде видел тебя, – Крытень поднялся, подошёл к парню, с недоверием разглядывая его. – Чей ты сын?

– Не знаю, что и ответствовать, вышечтимый марон. Один я… родных не упомню, сирота с малых лет.

– В наших краях бывал?

– Так впервые…

Крытень схватил его за рубаху, подтянул к себе, недобро сверкнул глазами:

– А не лжёшь ли? Говори, откуда доню мою знал? Где был с ней?

– Клянусь, отродясь дел с вышечтимыми не имел! – затараторил испуганный штударь. – Я всё ж разуменье имею, к кому соваться не следует.

Несколько мгновений марон пристально смотрел на Туму, затем медленно, словно нехотя, разжал пальцы:

– Тогда пошто она тебя выбрала, дабы поминал её Словом Вышнеединого?

Тума растерянно пожал плечами. Осторожно подошёл к гробу, чувствуя, как предательский страх холодом крутит нутро. Глянул на упокойницу и как можно ровнее ответил:

– Откуда ж мне знать? Людям порой такое желается, что и наимудрейший не поймёт, отчего да к чему.

– Коли сведаю, что лжёшь… – начал было марон, но тут же тряхнул головой, отгоняя напрасный гнев. – Может, добрыми делами ты славен? Или многосвяточестив?

– Кто, я?! – Тума нервно хохотнул и прикрыл рот рукой. – Нет, вышечтимый, ни прилежанием, ни святостью не могу подивить. Наставители говорят, ленив без меры, покуражиться да выпить горазд. Бывало, да простит меня Вышнеединый, к девкам ходил в канун Праздника Удержания.

Марон глянул возмущённо, но промолчал. Некоторое время мерил шагами комнату, что-то обдумывая, затем остановился у гроба, поправил в изголовье венок из белых цветов:

– Едва почуяла доня моя близость смерти, так попросила: «Пошли в Ученище за штударем Тумой, пусть он молится за меня, грешную» – и более ни слова не сказала. А сегодня успела только шепнуть: «Тума пусть троеночие поминает, только он один ведает…» Что ведает, я уже не услыхал… Буде так. Поминай её Словом Вышнеединого троеночие, Тума.

– Не во гнев вышечтимому осмелюсь сказать… Для такого случая не меня – кого-то из умудрённых надо бы. Хоть третьепосвященного – они и собою видны, и навык имеют…

– Может, и так. Только я волю дони моей выполнить обещал. Коли она просила тебя, ты троеночие и отслужишь. А я за то награжу тебя изрядно. Ступай, – марон махнул рукой и вновь сел у гроба, глядя на мёртвую.