Осколки Розенгейма. Интервью, воспоминания, письма

Отношения с русскими детьми стали у нас потихоньку налаживаться, но появилась новая причина, повлиявшая на них. Когда они приходили к нам и заставали нас молящимися, то это было для них непривычно, и они стали нас передразнивать. В школе учителя тоже говорили, что Бога нет, а религия – опиум. В конце концов мне надоели все эти издевки, и я категорически отказалась молиться. Физическому наказанию со стороны отца я не подверглась, но он поставил меня на колени и запретил ужинать, пока я не помолюсь, но этому я не последовала.

Отец все же сжалился и разрешил мне лечь спать. Утром он сказал, чтобы я не притрагивалась к еде, пока не помолюсь. В то утро я ушла в школу голодная. Днем отца не было дома и мать предложила мне поесть, ей было меня жаль, но я принципиально отказалось. Вернувшийся вечером отец о чем-то пошептался с матерью и на этом все отошли ко сну. Утром все повторилось и продолжилось до следующего дня.

Когда я в очередной раз собиралась уйти голодная в школу, ко мне подошел отец, погладил по голове и сказал: «Садись поешь, я больше не буду заставлять тебя молиться» – при этом тяжело вздохнул. Таким образом я предала Бога, не до конца понимая, что происходит, и считала свое поведение правильным. Многим позднее в глубине души я раскаялась, но пока это произошло, все молитвы были напрочь забыты. А тогда я была всего-навсего девятилетним ребенком, гонимая преследованиями, моральными унижениями моей детской, неокрепшей души. Возможно, я считала свой поступок некой победой, сумев отстоять таким образом свою позицию.

Я настойчиво искала тишины, покоя и уюта, душевного тепла, которых я не находила ни дома, ни в школе, ни на улице. Но нет худа без добра. Я полюбила художественное чтение. У нас в Балмане была неплохая сельская библиотека, в которой могли брать книги как взрослые, так и дети. В один из дней я записалась в эту библиотеку и стала там активной читательницей.

Первыми моими книгами были сказки, которые захватывали мое детское воображение. На смену им пришли военные книги, в которых описывалась жизнь и деятельность партизанских отрядов с участием детей против фашистких захватчиков – «В лесах смоленщины», «Повесть о Зое и Шуре», «Молодая гвардия», «Улица младшего сына», «Александр Матросов» и другие. Эти книги действовали на мою детскую душу благотворно. Они заронили в ней чувство мужества, стойкости, честности, твердости духа, которые стали формировать мой характер. Я перестала обращать внимание на оскорбления, молча переносила унижения. В то же время старалась быть полезной, где считала нужным.

Дома меня постепенно привлекали к домашней работе. Я носила с озера воду в кадушку, по субботам брызгала и поливала комнатные цветы, которые красиво цвели на подоконниках и украшали нашу маленькую избушку. Со временем родители сделали в ней ремонт. Они выбросили русскую печку, которая занимала половину избы и сложили небольшую плиту. Крышу они покрыли новым дерном, так как во время дождя она протекала как решето.

После ремонта у нас стало намного уютнее и просторнее. Наша мебель состояла из большого сундука, на котором я спала до четырнадцати лет, стола, табуреток, скамейки, сундучков и стульчика, посудной полки, родительской кровати и Фединой раскладушки, которую смастерил отец, а также керосиновой лампы и настенных часов. Все было аккуратно расставлено и разложено по своим местам. Кое-что из мебели и посуды было привезено еще с насиженного и навсегда потерянного дома на Волге.

Мылись мы по очереди в большом тазу каждую субботу. В этот же день меняли и одежду. Зимой в этом же тазу мать стирала нашу одежду, вымораживала на морозе и после этого вешала ее над плитой для просушки. Летом белье сушили на улице, на бельевой веревке, если таковая имелась, разбрасывали его по частоколу или забору-плетню. Проглаживалось белье утюгом с углями или попросту нагретым на огне. На всякий случай у нас были еще две скалки, на одну из которых наматывалась вещь, другой, придавливая, его раскатывали, и белье таким образом проглаживалось. Родители во многом старались сохранить быт и уклад жизни, как у себя на родине, чтобы хоть что-то им напоминало об их прошлой, казавшейся теперь совершенно счастливой жизни.

Одному Богу известно, сколько слез пролили наши родители и тетя Эмма при одном только упоминании о родине. Почему Федя, сын тети Эмилии, и Витя, сын тети Эммы, не знали своих отцов, почему я не испытала ласки моей так рано умершей матери. Все народы Советского Союза слагали песни, писали книги, сочиняли о героях стихи, которые и мы немецкие дети учили и читали их в школе и дома. Почему дети всех народов, в том числе и русские, дразнили, били, пинали и преследовали нас, немецких детей, которые еще в большей мере, чем остальные, терпели нужду, сиротство и унижения?

Об этом я за всю свою жизнь не читала ни одной книги – ни о наших до изнеможения работавших трудармейцах, родителях, работавших в тылу женщинах и умирающих стариках и детей, которые не имели права на жизнь из-за гонения, унижения и бесправия. Кому нужна была эта нестерпимая травля? До сих пор никто мне на эти вопросы ответа не дал.

Как бы то ни было, но мы росли и учились в школе, а родители, как могли, заботились о нас. Когда нам с Федей исполнилось по одиннадцать лет, в семье у нас родилась сестричка Розочка, которой мы все были очень рады и по очереди нянчили ее. Отец с матерью тоже были счастливы, хотя и было им уже за сорок лет. Мы с Федей помогали по хозяйству, вскапывали огород, сажали и копали картошку, пилили дрова, а зимой очищали двор и прилегающую территорию от снега.

Зимы были очень холодные, морозы достигали сорока градусов. Ученики в школе сидели в пальто, чернила превращались в лед. В школу ходили в валенках и по мере надобности отец мне их подшивал. Иногда из-за морозов в школе отменялись занятия на некоторое время. После Крещения, в последней декаде января, морозы немного ослабевали и занятия в школе продолжались. Мы ходили на ледяную горку кататься. Ее поливали до тех пор водой, пока не образовывался ледяной, гладкий покров. Санок у нас не было, и мы спускались вихрем с горки на застывших коровьих лепешках. Игра в снежки была нашим ежедневным, излюбленным занятием. С пятого по седьмой класс в школе преподавали немецкий язык. Училась я хорошо, и мои одноклассники приходили ко мне за переводом. Я помогала всем, кто обращался ко мне за помощью.

Иногда к нам приезжал дядя Генрих Шнейдер из соседней деревни Сергиевка. Он доводился дядей Феде и был родным братом погибшего в трудармии Фридриха. Мы с Федей всегда радовались его приездам, потому что он катал нас на велосипеде. Отец наш продолжал выполнять все те же работы, что и первые годы после возвращения из трудармии. Только ездил он теперь в Чумаково на лошадях, которых приобрело правление сельпо. За товарами он уезжал утром и возвращался поздно вечером.

5 марта 1953 года умер Сталин. В школе нас срочно выстроили на линейке в коридоре, и наша пионервожатая Мария Нестеровна вместе с учителями и директором Александром Михайловичем Таскаевым с прискорбием сообщили о его смерти. Мария Нестеровна плакала, и мы по ее примеру тоже. В связи с трауром занятия в школе отменили и нас распустили по домам.

Я, маленькая дурочка, явилась домой вся в слезах. Отец в тот день был почему-то дома. Увидев меня в таком состоянии, он поинтересовался о причине. Я стала рассказывать, что умер наш вождь Сталин. Отец покачал головой и сказал, что из-за Сталина умерла моя мама. Услышав его грустное сообщение, я перестала плакать и в тот же момент мои слезы высохли. Через пару лет после смерти Сталина с немцев-спецпоселенцев сняли комендатурский надзор. В 1954 году отменили план подворной сдачи молока и яиц. Мать уступила свою работу тете Эмме, а сама перешла сторожем при сельпо в связи с тем, что сестричка Розочка была маленькой, и она не могла ее оставлять одну.

В то же время взрослые вели какие-то разговоры о реформе. Что это было, мы не понимали, но после этого отец купил себе тулуп, которым родители укрывались в холодные зимние ночи. Нам же с Федей справили новую зимнюю и летнюю одежду. Я уже училась в седьмом классе, а Федя отстал от меня и был только в пятом. В 1956 году у родителей родился сын Ванечка. Отец просто светился от счастья, ведь это был его единственный сын. Розочке было уже три годика.

После смерти Сталина вождем страны стал Григорий Маленков и в этом же году вышел указ о реабилитации немцев в России. К нам захаживали наши односельчане, жившие прежде в селе Реммлер, в Поволжье. Все вдруг захотели уехать из Сибири, но в указе было оговорено, что переезд разрешен во все уголки России, но только не на свою родину на Волге. Каждый глава семьи вносил свои предложения, которые потом обсуждались.

Этой же зимой вспыхнула эпидемия кори и мы с Федей дружно заболели. Федя болел недолго, я же ко всему подхватила еще и воспаление легких и стала кашлять кровью. К нам приходила медсестра Нина Прокофьевна и делала мне уколы. Потом отец занес в избу кадушку, положил на дно раскаленный кирпич, мать поставила в нее еще и табуретку и поливала этот кирпич горячей водой. Меня поместили в эту кадушку и закрыли с головой одеялом, дали чашку с печеньем и разрешили съесть сколько хочу. Я выдержала в кадушке целый час. Эту процедуру со мной проделали несколько раз, и я пошла на поправку.

После двухмесячной болезни я вновь пошла в школу. От школьной программы я сильно отстала, да к тому же стали появляться частые головные боли и два-три раза в день шла кровь из носа. Однако я старалась и потихоньку наверстала программу и сдала в мае экзамены за седьмой класс и перешла в восьмой.

Река Омка зимой промерзала почти до дна и через нее можно было переходить и переезжать, чем и пользовались Кормачевские школьники, которые учились в нашей Балманской семилетней школе. В конце апреля начинали таять снега. С Омки слышны были громкие удары от наползавших друг на друга льдин. Река была проточная и за счет бурного течения она быстро освобождалась ото льда. Иногда на льдине плыла собака, которая не решалась прыгать в ледяную воду. Вскоре по очищенной реке начинали плыть из урмана плоты, на некоторых из них находились собранные избушки. Для нас это было интересное и необычное зрелище.

На берегу реки стояла огромная старая ветряная мельница. Уже в то время она была бездействующей, но ее огромные крылья иногда раскачивал сильный ветер. Молодежь с гармошками и балалайками, и мы, ребятишки, за ними гурьбой появлялись возле мельницы, особенно на весенних праздниках. Почему-то именно там устраивались народные гулянья. Лес покрывался зелеными листочками и весь деревенский пейзаж становился очень красивым.

Со стороны озера весь Балман смотрелся, как на прекрасной картине. Вокруг берега росли зеленые камыши, дальше по воде красивые белые лилии и желтые кувшинки. Далеко за озером виднелась кромка соснового леса. В конце лета мы с тетей Эммой и другими жителями ходили в том направлении в рям за брусникой и клюквой. Воздух там был чистый, хвойный. Под ногами был мох, и мы шли, как по перине. Ягода росла прямо на мху. Ее дома замораживали или сушили в печке на капустных листьях. Заготовкой ягод приходилось заниматься мне.

До середины пятидесятых годов, в течение двух лет, в Балмане провели электрический свет и почти в каждом доме установили радиоточку. В конце села находилась зерносушилка, заброшенная гончарня, паровая мельница, в которой колхозники мололи свое зерно, полученное на трудодни в конце года. К тому времени у нас был свой большой огород. Все выращенные на огороде овощи убирались осенью в погреб. Они были хорошим добавлением к столу.

В этом же 1956 году, как и многие немцы, наши родители, тетя Эмма Сайферт с сыном Витей, семья Горнунг решили уехать из Балмана. Мы с Федей были не в восторге, так как в наши четырнадцать лет мы были «сыты» всеми неурядицами и боялись неизвестности. Здесь нам все было знакомо и уже почти никто не называл нас такими обидными словами, как «фашисты» и т. д. К тому же мы с ним родились здесь, в Сибири. Я – в Еланке, Федя – в Сергиевке. Это была уже наша малая родина.

Сажать огород больше не стали. Розочка подросла и разговаривала тоже на двух языках. Ванечка лежал еще в зыбке. Если бы наши родители могли тогда предвидеть, что их ждет на Кавказе, куда они собирались ехать, то думаю лучше бы на какое-то время остались в Балмане, но это уже другая история. А тогда в один из дней родители приказали нам собрать наши вещички и сами упаковали все, что хотели взять с собой. Всей семьей сходили на кладбище, где были похоронены наша бабушка и две маленькие сестренки. Избушка была уже продана молодой паре учителей из нашей школы и нам предстояло переночевать в ней последнюю ночь.

Утром подъехала бортовая машина и наша семья вместе с семьей Горнунг уехали навсегда из Балмана. В Барабинске мы сели в поезд и поехали в неизвестность. Родившись в лихие годы в ссылке, где формировался мой характер и понимание того, что происходило, в моей памяти навсегда осталось замечательное стихотворение Михаила Исаковского «Слово о России», которое до сих пор волнует меня.

P.S. Участником всех этих событий был и мой клейменый, несчастный народ. Долгие десятилетия о Подвиге моего народа не сказано было ни слова. Родина просто-напросто делала вид, что его как бы не было. Но Он ведь был и есть!

Своими воспоминаниями поделилась Эмма Швабенланд (урожд. Вернер). Германия 2013 год.

ВОСПОМИНАНИЯ ЯКОБА МИХЕЛЬ

Дядя Якоб Михель родился в 1931 году в селе Неймоор Балтерского кантона на реке Кармыш, впадающую в Волгу, а в начале ХХI века переселился в Германию. Услышав эту песню, он стал взволнованно рассказывать о своей дороге от Волги до Енисея.

Для Неймоора весть о начале войны была как гром среди ясного неба. Вера в то, что враг за короткое время будет изгнан с захваченной территории, ни у кого не вызывала и тени сомнения. Все были уверены, что служившие в рядах Красной Армии сыновья и братья не допустят, чтобы фашизм мог нарушить жизнь и покой их родных и близких.

Но события тех лет развивались совсем по другому сценарию, написанному людьми «без царя в голове», как выразился дядя Якоб. Десятилетним мальчишкой он хорошо помнил массовое передвижение военных через их село. Еще остался в памяти и день, когда по дороге в школу детям объявили, что в школу идти не надо. Она была отдана в распоряжение красноармейцев. Дислоцировались они и в недалеко стоявшей роще. Истинного положения не знал никто. Раз шла война, причины удивляться не было. Но насколько были возмущены разбросанные по свету жители Поволжья, узнав десятилетия спустя уже из открытых источников, что готовился подлый сценарий вторжения в населенные пункты Поволжья немецких захватчиков. Ведь что могло произойти, даже страшно подумать. Могли бы погибнуть переодетые в форму вражеской армии красноармейцы. Ведь большее число населения были пионерами, комсомольцами, коммунистами. Добровольцы рвались на фронт. Но что-то в этой затее пошло не так. И слава Богу! Но уже целенаправленно изымались военные немецкого происхождения с передовой и из Армии вообще, не взирая на чины и заслуги. Многие за тот короткий период начала войны проявили свой героизм и отдали даже свои жизни за Родину. Из их числа некоторым были присвоены высокие правительственные награды и даже звания Героя Советского Союза. Нередки были случаи, когда скрывали свое немецкое происхождение и меняли имена, чтобы остаться на передовой.

Все, что происходило в первые месяцы войны, позднее можно было охарактеризовать, как репетицию. Сам же драматический спектакль состоялся после указа от 28 августа 1941 года. Ему больше подойдет название «Депортация немцев Поволжья и всего СССР в места не столь отдаленные или в никуда».

Услышав о выселении, старые люди говорили, что этого не может быть. Работа в тот день была отодвинута на второй план, хотя и было время уборки урожая. Жители всех трех улиц Неймоора собрались у здания колхозной конторы. Решено было командировать колхозного конюха на центральную точку в сельский Совет, чтобы он узнал об положении дел. За вернувшимся конюхом вскоре появились и представители НКВД. Они зачитали указ и начали перепись населения и имевшихся в наличии хозяйств. Людям самым постыдным образом «обещали» при возможности все сохранить и вернуть после их возвращения. В такие басни, рассказывал дядя Якоб, тогда могли поверить только мы, дети.

Время, отведенное на сборы, составляло сутки. То, что творилось в это время в селе, трудно даже описать. В каждый двор подавалась кем-то организованная повозка, запряженная лошадью или быком. Когда совсем стемнело, мы с отцом зачем-то спустились к реке. Он крепко держал меня за руку, но мне почему-то было очень страшно. Этот страх я помнил всегда, он был не от того, что было темно, ведь я был с отцом, а от какого-то необъяснимого предчувствия.

Первые подводы выехали, как только стемнело, а последние далеко за полночь, потому что всем сразу выехать было попросту невозможно. Улицы были забиты перегруженными повозками. Вещей наша семья погрузила довольно много. Помню даже большой сундук, набитый до отказа и закрытый на замок. Как я слышал позже, в других местах разрешалось брать ограниченное количество вещей. Видимо, это зависело от выселявших наше село. В семье почти все были взрослыми, кроме меня, поэтому вещей требовалось больше.

Дорога наша шла до Волги, к пристани Золотая. По обеим сторонам дороги тянулись зерновые поля, а вокруг, насколько можно было видеть, всюду валялся объевшийся крупнорогатый скот. Это страшное преступление, за которое никто не понес наказания из тех, кто его совершил. Наказаны же опять были те, кто к этому преступлению никакого отношения не имел, кто в двадцать четыре часа должен был покинуть свои края без права задать единственный вопрос – за что?

Перегрузив весь свой багаж на судно, отчалили до Угловой, где и должны были пересесть на поезд, стоявший в каком-то углу. Собаки сопровождали нас от самого дома и еще долго бежали за пароходом, увозящим их хозяев все дальше и дальше. Родители уже пожалели, что взяли столько вещей, так как тащить их было неимоверно трудно. Мне тоже досталась какая-то поклажа, которую я еле нес, выбиваясь из сил. Кто-то разузнал, что нам предстоит ехать в направлении юга по южной железной дороге. Уже в дороге стало известно, что состав движется в сторону Ташкента. По пути следования нам приносили вареную пищу, суп и хлеб. Было ли это по всему пути нашего следования, сказать точно не могу, а то, что этот факт был, могу утверждать. Может быть, это тоже зависело от конкретных людей. Но многие во время депортации были предоставлены сами себе и умирали от голода, так и не добравшись до места назначения. Знаю это по рассказам очевидцев того кошмара. Самыми уязвимыми были, конечно же, дети и пожилые люди.

Когда мы добрались до Ташкента, дорога наша круто повернула на север, и мы прибыли в город Новосибирск. Там наш вагон постоянно куда-то отталкивали, перегоняли. Время прошло достаточно много. Опять кому-то из взрослых удалось узнать, что теперь путь пойдет в западном направлении, а затем на восток до города Красноярска. Люди были уставшие, да к тому же вскоре стали замечать, что в вагоне становилось все холодней. Сказывалось северо-восточное направление.

Наша семья попала в Красноярский край, в село Вершинка Прокопьевского сельсовета Иланского района. Оставшиеся на станции пятнадцать семей никто не хотел забирать. Все они были из нашего села Неймоор. Половину соглашались забрать, но разместить у себя в деревне всех не имели возможности. Мой отец Иохан Михель был прекрасным столяром, поэтому последние, приехавшие из села Вершинка, согласились забрать все пятнадцать семей. Рассадив всех по бричкам, двинулись дальше. Село находилось за девяносто километров от станции. Дорога была не приведи Бог какая. На ней так трясло, что я вылетел и угодил в воду. Мне начинало казаться, что мы никогда и никуда не доедем, и я попросту замерзну в дороге. Уже в сумерках добрались до поселка Южный, где и заночевали в каком-то сарае или амбаре.

Представшая взору Вершинка удивила своим расположением. Если смотреть сверху, то она имела форму креста. Ее улицы в центре пересекали друг друга. Сразу же появились любопытствующие из местных. Держались они на расстоянии и подчеркнуто враждебно. Все уже знали, что должны приехать немцы, и так называемая встреча прошла молча, кроме нескольких реплик, высказанных с удивлением: «Надо же, а они такие же люди, как и мы!». Какими чудовищами они нас представляли, догадаться нетрудно. Для них мы были одними из тех, кто нарушил их покой. Но перед ними предстали уставшие, измученные дорогой люди, среди которых были даже малые дети. Как-то не вязалось это с тем страшным обликом врага, бесновавшегося где-то на западных рубежах.

Наша семья Михель поселилась в двухкомнатной хибаре. В крохотной комнатушке поселился брат с семьей, а в другой – все остальные члены семьи, включая родителей. В 1942 году всех мужчин в возрасте от шестнадцати до пятидесяти лет в срочном порядке стали мобилизовывать в трудармию. Под мобилизацию подходили оба моих брата. Отцу на то время было пятьдесят семь лет. Однако это не помешало попасть ему во вторичную депортацию, дальше на Север, в районы Норильска. Произошло это в июле 1942 года. Вновь сборы и дорога назад в Красноярск. Суда до Минусинска и Норильска делали по три рейса в неделю. Следуя по маршруту до Норильска, на каждой пристани сходили пять-шесть семей. Нашим новым местом поселения стало Верещагино. Нас поселили в здании клуба. Народу было очень много. Спали вповалку, голова к голове. Такой образ существования не предвещал ничего хорошего. О себе заявила черная оспа. Первыми жертвами стали, конечно, дети. Их косило, как косой.

При этих словах дядя Якоб вытер слезы.

Так дальше продолжаться не могло, поэтому было выдано разрешение вырыть на противоположной стороне поселка землянки для 25 семей. Об учебе в школе в тех условиях не могло идти и речи.

В центре каждой землянки стояла буржуйка, приспособленная из железной бочки с прорезанной дырой. Так как для заготовки дров практически не было свободного времени, буржуйки топили так называемым «долготьем». Шли в лес, срубали подходящей толщины дерево и, притащив к землянке, один конец пропихивали в печную дыру, а второй мог находиться на улице. Это зависело от того, какой длинны было дерево. По мере обгорания его постоянно продвигали в печь. В общем, условия жизни были таковы, что не особо хочется о них и вспоминать, но помнить об этом кто-то должен. О таком грех забывать.

Именно зима 1943—1944 годов стала для меня самыми страшным ударом судьбы. Сначала от голода умерла моя мама. В семье остались отец, сестра Аннамария, родственница, все время жившая у нас, и я. Родственница, которую звали Анна Моор, после ухода из жизни мамы переселилась в другую землянку. Однако беда одна не ходит. Через короткое время умирает и мой отец, также от голода. После этого Анна Моор вернулась вновь в наше жилище, в котором мы оставались с моей сестрой. Но такой страшный удар, как потеря родителей, оказался не последним. Весной этого же года не стало и сестры Аннымарии, причина смерти – голод. В это же самое время погибает и старший брат Иохан в трудармии. Он работал где-то на станции Решета Иркутской области, если мне не изменяет память.

Дядя Якоб надолго замолчал, погрузившись в свои тяжелые, ведомые только ему мысли.

Ведь они все были еще так молоды, маме – пятьдесят лет, отцу не было и шестидесяти, сестре – двадцать лет, брату – за тридцать. Причиной такого массового голода стали не столько тяжелые условия в годы войны, сколько, как бы теперь сказали, человеческий фактор.

Север снабжали продуктами и всем необходимым только по рекам и во время навигации. Этот период был очень коротким. Загрузка парохода по вопиющему разгильдяйству ответственных лиц началась с большим опозданием. Отчаливший пароход, достигнув Нижнюю Тунгуску, вынужден был встать, так как реку сковало льдом. По всей округе были мобилизованы жители для его разгрузки, в том числе и дети. Разгрузка велась круглосуточно. Складировалось все в близлежащем лесу и строго охранялось. Продукты доставлялись на лошадях, оленьих упряжках. Однако обеспечить в полном объеме потребность в таком количестве продуктов было недостаточно. Отсюда и чудовищная смертность среди населения, а особенно среди неприспособленных к такому суровому климату переселенцев. К тому же, при первом ледоходе вода поднялась и огромные льдины забаррикадировали весь лес, где находился склад с продуктами. Этот лес находился на островке между двумя реками Шар и Турухан. Когда лед начал подтаивать, весь склад вместе с продуктами смыло в реку и унесло в Карское море. Чудовищная правда, о которой я не могу не сказать.

К нам в жилище перешла жить Сюзанна. Аннамария и Сюзанна были замужем за братьями Моор. У обеих не было своих детей и мужья их были в трудармии. Они постоянно спорили, чей муж лучше.