Молитвослов императрицы

На Соборной площади располагался магазин Филиппова с потрясающими пирожными, а также мясная лавка Шалберова с ветчиной и колбасами, но после четырнадцатого года цены на продукты выросли так, что всякий раз, проходя мимо витрин продуктовых магазинов, прохожие ускоряли шаг, борясь с искушением зайти и спустить все имеющиеся деньги на небольшой, но очень аппетитный кусочек окорока либо коробку вкуснейших пирожных. Влас считался в мансарде добытчиком, ибо время от времени наведывался в родительскую лавку и за счет продуктов на складе пополнял их общие запасы колониальной провизией. Особым спросом пользовались китайская лапша с острыми приправами, которую всего-то и нужно было залить кипятком. Также высоко котировались индийские сладости и японская водка.

Правда, водка заканчивалась как-то особенно быстро, Влас не успевал приносить маленькие бутылочки с загадочными иероглифами – за пару дней шкафчик, где они хранились, неизменно оказывался пустым. Глупо было думать на Ригеля, пить он не любил. А вообразить себе воровато греющую на примусе бутылочку саке и проглатывающую обжигающую жидкость Раису Киевну у молодого фотографа не хватало фантазии – не совсем же она конченая особа.

Но, вернувшись домой, Влас вынужден был признать, что добродетели квартирной хозяйки им сильно преувеличены.

Пройдя по коридору в витающих под потолком сизых клубах папиросного дыма, Влас устремился на кухню и застал там двух других обитателей мансарды. Босая Раиса Киевна в ночной сорочке сидела на стуле. Ригель, зябко завернувшись в пальто, дремал в углу дивана. На загаженном столе валялись обломки засохшего хлеба, тарелки с рыбьими костями, давно пустая, грязная супница с торчащим из нее половником, и тянулась аккуратная шеренга пустых бутылочек, тех самых, в которых некогда было саке. Перед шеренгой солдат-бутылок командиром высилась вазочка с виноградом, который по ягоде отщипывала Раиса Киевна.

– Воскобойников! Принесли? – вместо приветствия выкрикнула она, отправляя виноградину в рот.

– Рая отчего-то решила, что ты непременно принесешь ей японской водки, – высунул нос из воротника пальто Ригель.

– Не смейте называть меня Рая! – повысила голос девушка, швыряя в квартиранта оторванной от кисти виноградиной. – Нет во мне рая, один лишь ад! Я требую – слышите, вы! Требую, чтобы с этого момента меня называли Ада!

Собирая объедки в супницу, Влас сгреб туда же пустые бутылочки, неприязненно поглядывая на хозяйку. Но та истолковала этот взгляд по-своему и, лукаво улыбнувшись, проговорила:

– Я так порочна, что сама себе противна. Признайся, ты хочешь меня, красивое животное!

Влас отошел к рукомойнику, вытряхивая в ведро мусор из супницы и всем своим видом показывая, что занят и не намерен вступать в не относящиеся к делу разговоры, но девушка не унималась.

– Я ненавижу свою девственность, – сквозь зубы процедила она. – Ну что же вы! Будьте мужчинами! Возьмите меня!

Тема была болезненной и скользкой. Обзаводясь жильцами в лице двух молодых людей, Симанюк не сомневалась, что уж один-то из них точно станет ее первым мужчиной, ибо в кругах, где она вращалась, ходить в девицах считалось позорным. Но парни, подселяясь к Раисе Киевне, вовсе не ожидали от неухоженной, малопривлекательной и не склонной к кокетству дурнушки подобной раскрепощенности. Время от времени хозяйка принималась намекать, а выпив, так и вовсе предлагала себя открыто, чем ставила всех в тупик. Несколько раз добросердечный Ригель давал себя увести в паучью нору Раисы Киевны, но, будучи джентльменом, подробностей приятелю не рассказывал. Да Влас и не спрашивал, предпочитая ничего не знать. От пронзительного крика Раисы у Воскобойникова окончательно испортилось настроение, и он нетвердым голосом протянул:

– Так вроде Миша вас уже обесчестил…

– Кто? Он? – Симанюк сделала ироническое лицо, ткнув в угол дивана пальцем, где воробьем нахохлился студент-медик. – Ригель только строит из себя демоническую личность! На самом деле он импотент. Попил бы, что ли, травок у своего Бадмаева! Распутин, говорят, пил. Теперь с потаскух не слезает! Эй, Воскобойников! Налейте мне жидкости с неприличным названием! Воскобойников! Вы меня слышите? Вы принесли саке?

– По какому поводу пьем? – вполголоса поинтересовался Влас, обернувшись к Ригелю и игнорируя требование Раисы.

– У нее отца на фронте убили, – понизив голос до шепота, сообщил товарищ. И только теперь Влас заметил одну из маленьких бутылочек саке, покрытую ржаной коркой и выставленную перед перевязанной черной лентой фотографической карточкой бравого военного. – Винограду ей принес. Теперь сижу вот, разговорами занимаю, хотя мне лучше бы прилечь.

– Кокаин? – Влас с упреком посмотрел на Ригеля. Влас подозревал – нет, он был почти уверен, что друг принимает адское зелье.

Они жили в странное время. Хорошие люди стеснялись своей порядочности, ибо модно было слыть человеком порочным, испорченным до мозга костей. Супружеская верность сделалась темой для анекдотов, а адюльтер казался высшей доблестью и чем-то вроде медали за умение правильно жить. К измене стремились, ее искали, как когда-то жаждали верности и любви. Влас недоумевал, для чего отличный парень Миша Ригель, стесняясь своей чистоты и милой домашнести, начал нюхать кокс? Кому и что он хочет доказать? Отцу – профессору медицины, действительному статскому советнику, светилу в области герантологии и мировому авторитету? Или матери, души не чающей в единственном сыне? А может, самому себе, тихому, скромному, не способному на понравившуюся девушку глаза поднять и посредством кокаина добирающему брутальности?

– Влас, перестань! – скривился приятель. – Я сам разберусь. Не маленький. Займи Раису Киевну, я пойду прилягу.

Ригель поднялся с дивана. Чернявый и худой, с запавшими кругами вокруг глаз, с орлиным носом и выпирающим кадыком, он был похож на врубелевского Демона. Запахнув полы длинного пальто, он чинно кивнул хозяйке и скрылся в коридоре.

– Налейте мне чего-нибудь выпить, жестокий вы человек! – вдруг заплакала Симанюк, уронив неприбранную голову на скрещенные на столе полные руки.

Влас на секунду представил себе, что вечер придется провести рядом с убитой горем Раисой, с ее слезами и требованием интимной близости и вдруг решился. Вытерев руки грязной тряпкой, шагнул к квартирной хозяйке и погладил ее по вздрагивающей мясистой спине.

– Раиса Киевна, а поедемте к графине Широковой-Гонзель? Ей-богу, поедемте! У меня приглашение на два лица! Там будет читать Бессонов. Вы же любите его стихи? Я видел у вас три белых томика…

В последнее время весь Петроград буквально помешался на порочной, пропитанной ядом поэзии Бессонова. Дамы с охапками цветов стерегли красавца Алексея Константиновича после выступлений, мужчины поджидали с вином, сажали в экипаж и увозили кутить. Поэт с утомленным равнодушием принимал поклонение толпы, с пресыщенностью гурмана выбирая среди юных глупышек подругу на ночь, безжалостно прогоняя наутро, но все новые и новые бабочки летели на огонь его буйного таланта, чтобы сгореть в смертоносных искрах сочащихся пороком строф.

– Вот и отлично! – вскинула девушка заплаканное лицо. – Я отдамся Бессонову! Только он и достоин!

Она подскочила со стула, пошатнулась, с трудом сохранив равновесие, и нетвердой походкой направилась в свою комнату, придерживаясь за стену коридора.

– Дайте мне полчаса времени! – прокричала она из глубины квартиры.

Влас курил на кухне, когда отворилась дверь и вошла Симанюк. Нельзя сказать, чтобы прическа с забранными кверху волосами и красное, слишком обтягивающее платье сделали ее красавицей, но не заметить Раису Киевну было положительно нельзя.

– Ну как товар? Хоть сейчас на продажу? – вульгарно хохотнула она, пытаясь скрыть за показным цинизмом стоящие в глазах слезы. Коренастая и полнотелая, с большими, в цыпках, руками, она походила на прачку, наряженную барыней.

«А и некрасива же, голубушка», – с болезненной жалостью подумал Влас.

– Лот номер раз! – кривлялась Раиса, выпячивая декольтированную грудь и хлопая себя по бочкообразным бедрам. – Продается дочь геройски погибшего генерала Симанюка!

Генерала было жалко, как и осиротевшую некрасивую его дочь. Война, начинавшаяся на манер легкой патриотической прогулки, тянулась четвертый год. Она вымотала людей и обескровила страну. Вращаясь в военно-медицинских кругах, Ригель называл ужасные цифры. Страшно подумать, за неделю – двести пятьдесят – триста тысяч раненых. И убитых – от пяти до десяти процентов от этого количества. И ради чего? Чтобы сплотить нацию перед лицом общей опасности и избежать назревшего, словно нарыв, государственного переворота? Не слишком ли велика цена? Власа нет-нет да и посещала крамольная мысль – а может, императору не нужно было ссориться с немецким родственником?

На вокзале было неспокойно – военные патрули поголовно проверяли паспорта и недобро косились на дожидающихся поезда мужчин, подозревая в них дезертиров. Влас не был дезертиром. Он страдал припадками и к военной службе был не пригоден. Чувствуя себя неловко, фотограф пытался устроиться в штаб, но дядя Пшенек отговорил – в фотографической лаборатории помощь племянника была гораздо нужнее. Подошедший состав на Петроград быстро заполнился людьми. Двери захлопнулись, и поезд тронулся. Чувствуя себя кавалером, Влас усадил свою даму у окна, устроившись рядом. Симанюк откинулась на спинку мягкого дивана, опустила на глаза густую вуаль и, кусая губы, обронила:

– Этот Бессонов, он какой-то особенный.

– В каком смысле? – не понял Влас.

Раиса Киевна глухо заговорила в нос, не отрывая взгляда от окна и странно обрывая фразы:

– Все в нем не так. Как не у всех. Он словно не из этого мира. Должно быть, он ангел. Мой ангел-хранитель. Его стихи – это мои молитвы. Он словно бы смотрит мне в душу и видит меня насквозь. Он мыслит, как я. И говорит, как я бы могла сказать, если б умела. Он бог. Мой бог.

Глядя в окно, Раиса замолчала, а Влас задумался о Бессонове. Он, конечно, поэт. Талантливый. Дерзкий. Что уж скрывать, имеет право быть дерзким. Ибо талантлив. Говорят, много пьет. Ходят слухи, нюхает кокаин. Опять же талант нужно чем-то подпитывать. Интересно, отчего он не на фронте? Болен? Или откупился? Если откупился – тогда подлец. Хотя какая разница? За талант можно простить все. Даже подлость. Хотя нет. Подлость нельзя. И предательство нельзя. Даже поэту.

Влас обожал как поэзию, так и прозу, и авторы романов и стихов были для него сродни небожителям. С самого раннего детства каждый год он с нетерпением ждал новогодней елки, того особенного мига, когда распахнутся двери гостиной и под рождественскую мелодию, исполняемую матушкой на рояле, позволят заглянуть под пахучую лесную красавицу, разукрашенную стеклянными колокольчиками и ангелами из папье-маше. Под елкой для всех лежали подарки – кому что потребно. Влас знал, что для него обязательно приготовлены книги. И какие! Из «Золотой библиотеки» – шикарного издания для детского и юношеского возраста в красном, с золотом, переплете и с золотым же обрезом.

Если книга была об Индии, то на обложке непременно оттиснута золотая карта Индии, а ниже – слон. Если о Французской революции – то картина Делакруа «Свобода на баррикадах», взятая в тисненую золотую раму. А как Влас зачитывался детективными книгами Артура Конан-Дойла и приключенческими романами Стивенсона и Дюма! Там было все – романтика, тайна, любовь и дружба. И бесконечное благородство, рядом с которым подлости места быть не могло. После четырнадцатого года как-то само собой исчезло все – рождественские елки, пасхальные воскресенья и даже дни рождения.

Из задумчивости Власа вывел резкий толчок, ознаменовавший полную остановку поезда. Мимо них к выходу пробирались люди, задевая полами шуб и отворотами пальто спящую соседку Власа. Поезд еще раз конвульсивно дернулся, Раиса Киевна всхрапнула под вуалью и проснулась.

До дома де Роберти, что на Сенной, они добрались на извозчике. В квартире графини Широковой-Гонзель оказалось людно. В прихожей были навалены шубы и пальто, калоши стояли везде, где придется. Девица Симанюк на что-то сердилась, не позволяя Власу помочь снять с себя шубку. А может, хотела показать себя эмасипе – в ее кругу это очень даже приветствовалось. Махнув рукой на Раису Киевну, Влас отправился здороваться с хозяйкой и ее гостями. Лобызая ручки одной из постоянных клиенток фотографического ателье дяди, Влас не мог не заметить, что у графини собралось немалое количество прехорошеньких барышень. Все они с восторгом взирали на поэта Бессонова.

Запрокинув кудрявую голову и полуприкрыв волоокие глаза, Алексей Константинович нараспев читал свои магические поэзы, словно гамельнский крысолов, увлекая доверчивых дев в адову бездну. На лицах застывших вокруг Бессонова любительниц поэзии было на удивление однообразное выражение – покорной жертвенности и бездумной готовности следовать за своим кумиром на край земли, чтобы там в страшных мучениях отдать за него жизнь.

– То, что госпожа Лукьянова преставится, было ясно с самого начала, – вдруг услышал Влас.

Уловив сквозь гул стихотворного речитатива имя сбитой на Леонтьевской женщины, фотограф весь обратился в слух, боясь упустить хоть единое слово из заинтересовавшего его разговора. Протиснулся сквозь толпу хорошеньких воздыхательниц Бессонова и устремился к замеченному им господину, собравшему вокруг себя небольшую группу.

– Что было ясно? – переспросила не по возрасту разряженная дама со слишком глубоким декольте.

– Что Елизавета Никифоровна должна умереть, – тонко улыбнулся рассказчик. Он был сед и длинноволос, а поверх его бархатной куртки красовался желтый бант.

Присмотревшись, Влас признал в мужчине художника Вересаева, старавшегося не пропускать ни одной светской вечеринки.

– Отчего же вам это было ясно? – не отставала молодящаяся старуха.

– Ну, должно быть, я знаю это потому, что князь Зенин на мадам Лукьянову заговор делал, он сам хвастался и карту показывал, – со значением пояснил художник.