Черная луна Мессалины

– Для Константина стараешься? – Он понимающе взглянул на меня, протягивая руку к телефонному аппарату, стоящему на журнальном столике.

– И для него тоже, – глядя, как палец дяди быстро набирает хорошо знакомый номер, кивнула я.

– Ген, приветствую, – заговорил Рома в трубку. – Как дела? Вот и отлично. Спасибо, у меня тоже. Слушай, старик, к тебе есть дело. Музей Революционной истории твоя епархия? Я так и подумал. Да Ленка устраивает шоу, и ей необходим на пару дней один из музейных экспонатов. Не можешь посодействовать? Да, всего на два дня. Ну, разумеется, под мою ответственность. Вот спасибо, Геннадий Сергеевич! Я твой должник.

Дядя раскрутил свернувшийся спиралью шнур, пристроил трубку на корпус аппарата и обернулся ко мне:

– Вот так-то, Леночка. Завтра можешь смело идти на прием к революционной старухе. Ей позвонят и попросят не чинить препятствий во внедрении культуры в массы.

Я запечатлела пылкий поцелуй на его горбатом носу и направилась к выходу из комнаты, попутно сыграв на раскрытом рояле вступительные аккорды к первому концерту Рахманинова.

Рим, I век н. э.

Едва солнце окрасило розовым стены домов и позолотило крыши храмов, матрона Лепида вошла в опочивальню дочери и, надев на нежную шейку Мессалины золотую цепь с покачивающейся на ней химерой, положила на низкий столик лунный гребень.

– Наконец-то, – с удовлетворением проговорила Валерия, холодно глядя на мать. – Я всегда считала, что ты должна отдать эти вещицы мне.

– Да, девочка, – через силу улыбнулась патрицианка. – Пришло время тебе повзрослеть. Ты стала невестой, и я хочу, чтобы твой будущий избранник увидел тебя в семейных реликвиях. Оставлю тебя ненадолго, а вечером мы поедем в театр. Дают «Касину» Плавта. Представление почтит своим присутствием сам император. Клянусь Гекатой, Калигула должен остаться доволен.

Расчет Домиции Лепиды был прост – почаще показывать Калигуле великолепную Валерию, и при виде ее юной прелести сердце императора не сможет не дрогнуть. Правда, у цезаря уже имелся кумир – покойная сестра Юлия Друзилла, которую Калигула лишил невинности еще подростком. Выдав Друзиллу замуж, император вскоре отнял сестру у мужа и жил с ней, как с законной супругой, несмотря на то что был уже женат. Когда же возлюбленная сестрица его сошла к Танатосу, цезарь установил суровый траур, считая смертным преступлением смеяться, купаться, обедать с родителями, женой или детьми. С тех пор все клятвы Гай Калигула приносил исключительно именем божественной Друзиллы. И даже дочь свою назвал именно так.

Жена же императора – Цезония, немолодая некрасивая матрона, уже родившая четверых детей, трое из которых были от первого мужа, имела над Калигулой весьма условную власть, и, по мнению Домиции Лепиды, занять ее место Мессалине ничего не стоило. Оставалось лишь доделать начатое этой ночью, передав во власть Великой Темной Матери своих недругов, и можно было вплотную заняться подготовкой дочери к ее будущему триумфу.

Храм богини Весты, круглый, белоснежный, с толосой, то есть куполом, был окружен двенадцатью коринфскими колоннами и располагался на римском форуме, в южной части Священной дороги. Вместе с домом весталок он составлял единый комплекс, соединенный с Регией, резиденцией Великого понтифика. Туда, как в тайное святилище домашнего очага, могли входить одни лишь женщины.

Прислуживали в храме шесть жриц, коих готовили с раннего детства. Среди лучших девочек из знатных семей, не запятнавших себя темным прошлым, отбирали малюток без физических изъянов и десять лет обучали искусству быть весталкой. Затем десять лет жрица прислуживала богине, а после еще одно десятилетие готовила замену, обучая будущую весталку своему искусству.

Главной задачей весталок было поддержание священного огня. Тяжелым преступлением считалось, если храмовая жаровня погаснет. Тогда на весь народ италийцев обрушивалось проклятье богини в виде жесточайших стихийных бедствий. Вина за наводнения, засуху, неурожай винограда падала на нерадивую служительницу культа, и недосмотревшую за огнем ждала смертная казнь. Вторым по тяжести преступлением являлась утрата весталкой целомудрия, ведь богине-деве требовались и девственные же прислужницы.

На казнь такой распутницы и отправилась Домиция Лепида, чтобы завершить ночной обряд. Собравшаяся на площади толпа волновалась перед храмом, наблюдая, как через главные ворота выносят носилки с согрешившей. Жена сенатора Мессалы пристроилась в начале шествия, уверенная в крепости локтей своих рабов и в ловкости хлыста сопровождавшего надсмотрщика.

Жаждущие зрелища зеваки следом за носилками весталки устремились к валу Тарквиния у Коллинских ворот и остановились лишь на Поле преступников, где зияла свежая погребальная яма. Изнутри могилу выстилал богатый ковер ручной работы, на который уже водрузили ложе под покрывалом. Рядом с ложем виднелся низкий столик, заставленный фруктами, сладостями и кувшинами с вином.

Пока горожане, собравшиеся на площади, во все глаза смотрели на мертвенно-бледное лицо провинившейся в белоснежных одеждах, на общественной лектике ехавшей сквозь толпу к месту казни, Лепида спешилась с носилок, пробралась к краю ямы и незаметно выронила в нее обе бляхи с именами своих врагов. Всем известно, что самый короткий путь к Гекате лежит через свежую могилу, и Лепида не сомневалась, что новопреставленная, проходя сквозь двери из этого мира в тот, подберет свинцовые бляшки и непременно передаст послание, уготованное Великой Темной Матери.

Между тем весталку спустили вниз, насильно уложили на ложе и, не дав ей подняться, хотя она и предпринимала отчаянные попытки встать, накрыли сколоченной из досок крышкой. Такой импровизированный гроб полагался каждой жрице богини Весты, наказываемой за прелюбодеяние. Не обращая внимания на пронзительные крики, долетавшие из-под деревянного щита, рабы принялись лопатами проворно швырять в могилу землю, закапывая несчастную живьем. Стоя над свежей могилой, в которой еще теплилась жизнь, Домиция Лепида в который раз удивилась, как зыбка грань между царством мертвых и миром живых.

Потратив день на завершение ночного ритуала, патрицианка ближе к вечеру оделась для театра и, усадив подле себя в носилки дочь, отправилась на представление. Обнаженные до пояса рабы в красных холщовых шароварах слаженно выступали по каменным плитам улицы Источника Изобилия, переходящей в Театральную, и, миновав коллегию, храм Изиды и мастерскую ваятеля, остановились у пышного входа в Одеон[15 - Комедийный театр.].

Выбравшись из лектики, обе благородные дамы неспешно проследовали в зал. Получив на входе пластину слоновой кости, заменяющую билет, матрона Лепида окинула придирчивым взором вымощенный мозаикой партер, от которого полукругом, постепенно расширяясь, расходились шлифованные лавки греческого мрамора, поставленные на массивные львиные лапы.

В первом ряду на более широком расстоянии друг от друга выделялись особенно роскошные места, предназначенные для знати. К ним-то жена сенатора Мессалы и повела свою дочь. Там уже виднелись великолепные тоги и широкие белые плащи патрициев, перемежавшиеся богатыми нарядами их жен и дочерей. Несколько следующих рядов занимали всадники, выше серели накидки простолюдинов – они разместились на верхних скамьях у самых колонн, поддерживающих крышу. В проеме колоннады виднелось лазоревое предзакатное небо, а с портика, освежая раскаленный воздух, служащий разбрызгивал мелкий дождь из благовоний.

Следуя мимо знакомых и улыбкой отвечая на приветствия, матрона Лепида прошла вдоль скамьи и достигла своего места, но, обернувшись, увидела, что Мессалина куда-то исчезла. Патрицианка с тревогой оглядела каменные лестницы, бравшие начало от четырех входов и поднимавшиеся до самого верха амфитеатра, и обнаружила строптивицу во всадническом ряду. Наследница древнего рода Барбатов и Агенобарбов сидела рядом с низкородным соседом Луцием Стратоником. Трибун пятого легиона и дочь сенатора на равных болтали и смеялись, и все, кто был в театре, могли видеть, как благородная дева беззастенчиво заигрывает с женатым воякой.

Но самое ужасное было то, что, как и обещала Домиция Лепида, сам Гай Калигула присутствовал на представлении. Император восседал в окружении сестер и неизменной Цезонии на соседней с патрицианкой скамье и мог в любую минуту заметить нелепую выходку Мессалины. Разве Калигула сможет смотреть на Валерию как на подарок богов, когда негодница так открыто кокетничает с простым солдафоном?

Матрона Лепида рассеянно следила, как на сцене изощрялись актеры в масках с бронзовыми отверстиями ртов. Голоса их, усиленные медными сосудами, умело замаскированными в складках занавеса, гулко разносились по Одеону, но патрицианка не понимала ни слова из того, что говорилось со сцены. Все ее внимание было обращено на всаднический ряд. Мать Мессалины прислушивалась к раскатистому голосу Луция, с наигранной грустью рассказывавшего о внезапной болезни жены, свалившей его любимую Юлию Паламбу этой ночью. Про себя тайная жрица Гекаты молила Великую Темную Мать, чтобы никто, кроме нее, не обратил внимания на вольности их общей дочери.

В этот раз Геката была особенно благосклонна, и император не повернул головы в сторону всаднических скамей. Но с опасными играми надо было кончать. Девчонку следовало унять, и чем скорее, тем лучше. Вернувшись домой, Лепида отпустила носилки и приказала дочери идти к себе. Сама же решительным шагом направилась через двор к лачугам рабов. Кажется, подросший иудей пришелся Валерии по вкусу? Ну что же, тем лучше! Значит, раба нужно задобрить, чтобы потом было легче использовать в собственных целях. Домашняя игрушка, мальчик для утех, Исаак будет жить в потайной комнате, где когда-то обитал любимый раб самой Лепиды.

Ее любимец, юный эллин Порфирий, жил в неге и роскоши до тех пор, пока от безысходности не перегрыз себе жилы. Скандал удалось замять, хотя за подобные шалости в то время замужней матроне грозила смертная казнь. Великий притворщик Тиберий, уединившись на Капри, собрал в своем дворце, заполненном хитроумными приспособлениями для сексуальных наслаждений, все самые красивые и самые уродливые тела империи, устраивая дичайшие оргии и увеселения. А лично для себя создал детский гарем, испытывая порочную страсть к нежным мальчикам и еще не оформившимся девочкам. При этом предшественник Калигулы не делал послаблений ни для кого и карал своих подданных, даже самых высокородных, за малейшее нарушение нравственности. Доносчики Тиберия шныряли по Риму и собирали слухи о том, что происходит за высокими заборами патрицианских особняков, в надежде выслужиться, ибо Тиберий, опасавшийся заговоров против его светлейшей особы, щедро оплачивал подобные услуги. Одного неосторожно оброненного слугами слова хватило бы, чтобы с Домиции Лепиды живьем содрали кожу.

Благодаря заступничеству Гекаты в тот раз все, к счастью, обошлось, но больше заводить любимцев в стенах семейного гнезда патрицианка не решалась. Но теперь, когда о правлении кровавого тирана напоминали лишь развалины каприйского дворца, патриции вздохнули свободно. Калигула требовал от своих приближенных соблюдения только внешних приличий, да и то лишь в тех случаях, когда придворные не принимали участия в императорских пирах. А то, что творилось в роскошных домах сенаторов, нынешнего цезаря не занимало.

Так пусть к иудею, как когда-то Лепида к своему возлюбленному рабу Порфирию, ночами приходит ее дочь. Вернувшемуся же из поездки супругу патрицианка скажет, что Исаак провинился, и попросит продать раба за строптивый нрав. И, сделав вид, что продала, поселит в тайной комнате. Но прежде чем лишить Исаака мошонки, оставив только фаллос, нужно понять, устроит ли он свою будущую повелительницу. А вдруг иудей не понравится Мессалине в постели, и получится, что они напрасно покалечат прекрасного производителя, от которого может получиться выносливое, сильное, а главное – красивое и потому дорогое потомство.

Благородная римлянка прошла через двор, миновала сад и остановилась перед некрашеной дверью лачуги, примыкающей к псарне. Потянув деревянную створку на себя, шагнула через порог и устремила пытливый взгляд на застывшего от неожиданности Исаака. Сидя на нетесаном чурбачке в обществе других рабов, приставленных к гончим, иудей ужинал ржаной лепешкой и сыром, запивая трапезу разбавленным вином.

– Пойдем, – кивнула ему матрона Лепида. – Покажешь новорожденных щенят.

Иудей нехотя поднялся из-за стола и направился следом за хозяйкой. Стоило покинуть лачугу, как Лепида увлекла раба в сторону рощи и тихим голосом заговорила:

– Ты помнишь, откуда ты родом, Исаак?

– Из Иерусалима, – растерянно откликнулся юноша, не понимая, к чему эти расспросы.

– Хочешь вернуться домой?

– О, госпожа. – В ранних сумерках глаза его заблестели, как антрацит. – Если бы это было возможно!

– Ты нравишься моей дочери, – продолжала Лепида. – Если ты сделаешь так, как я тебе велю, клянусь богами, я дарую тебе свободу. Тебе выпала великая честь, иудей. Этой ночью ты должен сделать Валерию женщиной.

– Но, госпожа, разве это правильно? – неуверенно протянул Исаак. – Так нехорошо!

– Раб, ты хочешь вернуться в Иерусалим? – жестко оборвала его хозяйка. И в ответ на утвердительное движение качнувшихся кудрей сердито закончила: – Тогда делай, что тебе велят! Когда все уснут, я приду за тобой. Будь готов. Помойся и приведи себя в порядок.

Она брезгливо сморщила нос и добавила:

– От тебя воняет.

Глядя на растворяющуюся в темноте фигуру хозяйки, Исаак откинул пятерней с крутого лба черную вьющуюся прядь и насмешливо хмыкнул. Мыться в медном тазу было утомительно и долго. Ну что же, раз вам нужен чистый раб, вы его получите. Не мешкая, Исаак устремился вдоль хозяйственных построек к бочке с питьевой водой. Не раздумывая, скинул одежду и, перекинув сильные ноги через скрепленный обручем бортик, погрузился в освежающую влагу.

После дневного зноя это было ни с чем не сравнимое удовольствие, и Исаак блаженствовал, вновь и вновь погружаясь с головой под воду. Выныривая и отфыркиваясь, он прислушивался к вечернему шуму во дворе, в глубине души ожидая, что кто-нибудь из рабов придет с кувшином за водой и застанет его плещущимся в питьевой бочке. Его, несомненно, ждала бы жестокая порка, но зато суровое наказание за тяжкую провинность позволило бы избежать того, о чем говорила хозяйка.

Так никого и не дождавшись, Исаак выбрался из бочки и, натянув холщовую тунику, вернулся в барак. Под недоуменными взглядами других невольников юноша переоделся в свежую одежду и растянулся на соломенном тюфяке в ожидании ночи. Его товарищи по несчастью укладывались спать, когда распахнулась дверь и на пороге появился высокий худой надсмотрщик – вольноотпущенник Дарий, кривой на один глаз. Окинув хмурым взглядом притихших рабов, он жестом указал, чтобы поднимались с соломы и следовали за ним.

– А ты останься, – махнул он Исааку, рванувшемуся вслед за рабами. – Хозяйка велела всех, кроме тебя, отправить на плантацию крокусов в Капуе.

Уставшие люди возбужденно зашумели – работа на цветочных полях считалась наказанием.

– Ничего не знаю, – пресекая недовольство, оборвал их Дарий, угрожающе щелкая хлыстом. – Это приказ госпожи! И пошевеливайтесь, ленивые свиньи!

Рабы покорно облачились в скинутые на ночь хламиды и, следуя один за другим, покинули барак. Последним вышел Дарий, из экономии погасив жаровню. Оставшись в одиночестве, Исаак присел на край лежанки, задумчиво глядя в черноту ночи, просматривающуюся сквозь узкую прорезь окна. Черное небо казалось упавшим на землю и растерявшим все свои звезды. И, погруженный в темноту, юноша внезапно перестал быть рабом.

Он больше не боялся и не сжимался в комок, каждую секунду ожидая обжигающего спину удара хлыста. В голове Исаака всплывали картинки далекого детства. Большой родительский дом в Иерусалиме, просторный двор и сад. И в саду, в беседке под раскидистой смоковницей, старик-отец в кипе посвященного учит маленького Исаака древней иудейской мудрости.

Исаак мысленно увидел прекрасную юную матушку с горящими черными глазами, которая, как девчонка, тормошила любимого сына и бегала с ним наперегонки в перерывах между занятиями, без устали целовала его в кудрявую макушку, называя своим счастьем. И вдруг, как наяву, Исаак почувствовал аромат горячих лепешек, которыми пахла матушка, и в какой-то момент кончиками пальцев даже ощутил мягкость ткани ее передника. Только бы взглянуть на нее еще раз! Только бы припасть к любимым рукам губами!