Учебник по лексикологии

Этот аргумент предполагает наличие «признаков» и «предметов» как таковых в объективной действительности. Показательно, что в ряде исследований авторы предпочитают говорить об основе частеречного деления не как о сферах объектов и изменений, а как о сферах объектов и признаков (Кацнельсон 2002; Langacker 1987). Такая исследовательская традиция связана, прежде всего, с представлением об описательно-отражательном характере языка.

Соответственно с этой предпосылкой возникает впечатление, что можно легко определить «исходное» слово-признак или слово-объект в ряду однокоренных слов. Так, слово whiteness за счет меньшей употребимости по сравнению со словом white интуитивно определяется как «вторичное». В соответствии с логицистической трактовкой мы должны были бы посчитать слово whiteness «по сути признаком». Однако если мы возьмем совершенно сходную в словообразовательном отношении пару willing/ willingness и сравним ее с такими функционально подобными парами как angry/ anger и deep/ depth, то картина станет гораздо менее ясной. Должны ли мы считать слова anger и depth «по сути признаками» наравне с willingness и whiteness?

С. Д. Кацнельсон попытался определить функцию представления «призначных» значений как существительных как внешнее синтакисческое ограничение, которое язык накладывает на независимые от него логические категории: «Подчинение логико-грамматических категорий лексико-грамматическим категориям объясняется тем, что любое лексическое значение должно обладать способностью функционировать в роли члена предложения. Для того, чтобы призначные значения могли функционировать в языке в качестве определяемых и предикандумов[1 - То есть «подлежащих» в более привычной терминологии], язык приравнивает их функционально к предметным значениям, подводя их под общую категорию субстанции» (Кацнельсон 2002: 215). Можно видеть, что такое объяснение функциональности представления призначных значений в виде существительных достаточно формально. Ведь для того, чтобы определить признаки признака white мы совсем не обязательно должны «приравнять его к предметному значению». В английском языке возможны такие варианты как absolutely white, spotlessly white, closer to white, almost white, whitish; very willing, not really willing, so willing that и т. п.

Более вероятным кажется предположение, в соответствии с которым слова различных частей речи, сколь бы они ни были сходны по категориальному составу, представляют принципиально различные категориальные конфигурации. Несомненно, определенном отношении такие слова как whiteness или correctness могут быть названы «вторичными» по отношению к однокоренным прилагательным. Судя по всему, такие абстрактные существительные появляются в речевом обиходе на достаточно позднем этапе языкового развития личности. Однако можно полагать, что подобные слова являются свидетельствами творческого процесса моделирования опыта, перекомбинирования категориальных комплексов, а не побочным явлением формальных синтаксических “требований” языка, который существует сам по себе, вне связи с человеческими потребностями. Ведь даже очень развитые в языковом отношении люди вряд ли будут употреблять слова типа whiteness или redness при обсуждении цвета, в который они собираются покрасить ванную. Эти слова явно относятся к речевой сфере гуманитарных наук, в первую очередь к искусствоведению и философии. Опять же, слово willingness вряд ли возникнет при обыкновенном приглашении пойти в кино. Однако в психологическом исследовании или во время психоаналитического сеанса его появление вполне вероятно.

Так, говоря о состоянии гнева, люди регулярно представляют его в тех же терминах, что и агрессивное животное или горячую материю: “I was struggling with my anger”, “His actions were completely governed by anger”, “He suppressed his anger” (K?vecses 2000). Фраза “I am angry” моделирует присутствие у объекта “I” определенного признака, но сама по себе не предполагает никакой возможности для объекта “I” этот признак модифицировать. Любой разговор о контроле человека над своими эмоциональными состояниями неизменно ведет к представлению эмоций в тех же терминах, в которых определяется ряд материальных субстанций.

Соответственно любая синтаксическая единица типа “A blind man asked me to help him cross the road” или “I am very angry” сигнализирует о временной актуальности указанного признака (“blind”, “angry”). Причем этот признак представляется как «присущий» объекту, т. е. характер связи между объектом и признаком абсолютно не принципиален. Причины и следствия гнева или слепоты при этом явно не мыслятся как характеристики самого признака: “He is blind, but he can move around his house freely”, “I was angry, so I criticized them unmercifully”, “Why are you angry?”. Состояние мыслится как присущее данному конкретному субъекту: “When he is angry, he will not speak to anybody and will go to his room”.

В случае с единицами типа “He suppressed his anger” или “managing blindness” предполагается наличие объекта с рядом признаков, которыми можно манипулировать. “Blindness” или “anger” как элементы ситуаций представляют собой условия существования участников этих ситуаций. Знаки blindness и anger уже не мыслятся как признаки объекта, они мыслятся как отдельные объекты и предоставляют возможность моделировать отношения между определенными свойствами опыта субъекта и субъектом как между относительно автономными объектами, вступающими в определенный тип взаимодействия, обозначаемый знаками-изменениями.

Таким образом, можно утверждать, что денотативно-референциальная теория значения и формалистические концепции грамматического значения не дают подходящего инструментария для определения статуса и роли различного рода категорий в составе словесных знаков. На самом деле этот вопрос остается недостаточно исследованным, несмотря на то, что в последнее время появляется все больше работ функционального направления, посвященных частям речи (см. основополагающие работы Р. Лангакера, напр., Langacker 1987 и Langacker 1990). По-видимому, дальнейшие научные поиски предполагают использование функционально многообразного речевого материала и наблюдения за ролью слов в моделировании комплексных текстовых ситуаций. К этой проблеме мы еще вернемся в главе 5.

Вопрос о разделении «оценочных» и «денотативно-сигнификативных» компонентов в значении слова (ядра и коннотаций) мы уже затрагивали в предыдущей главе, говоря о денотативно-референциальной теории значения. На наш взгляд, оценочность является одной их тех категорий, которые чрезвычайно сложно выделить и невозможно системно исследовать на уровне словарных дефиниций, точно так же как и обсуждавшиеся в этой главе родовые категории «объект» и «изменение».

Отчасти в связи с этими сложностями многие авторы не только пытаются разделить эти компоненты в значении слова, но и утверждают, что «оценочность» не является обязательным компонентом структуры слова: «Подавляющее большинство слов прагматически нейтральны, и в их значениях представлен лишь когнитивный компонент содержания с определенной внутренней структурой» (Никитин 1997: 106).

М.В. Никитин, рассуждая о словах типа «мастер», «герой», «преступник» утверждал, что «Ведущим в значении слова является описание некоего класса или признака денотатов самого по себе, но ценностная природа этого класса такова, что непременно вызывает эмоции и оценки. Тем самым прагматическое значение возникает как аксиологическая производная когнитивного значения» (Никитин 1997: 107).

Таким образом, оценочные характеристики слова видятся, во-первых, как вторичные, а, во-вторых, как принципиально «отделимые» элементы в его структуре. В некоторых работах содержится сложная диалектика по поводу того, что значение слова не равно денотативному ядру/ понятию и что коннотационные компоненты также играют важную роль. Но такие оговорки при сохранении исходного положения об «опорной» функции денотативного ядра для формирования значения слова, никак не помогают исследователю развить инструменты анализа оценочных компонентов значения слова и определения их статуса. По сути, статус оценочных категорий определен заранее – они «побочны».

Однако это положение весьма спорно. То же слово «преступник» напрямую зависит от понятия законности, которое основано на представлениях морали, т. е. «хорошо-плохо» человеческого социального поведения. «Преступник» именно предполагает «плохость» в соответствии со шкалой «законность-незаконность» как основной компонент значения. Этот компонент значения не является производным ни от какого другого компонента в структуре значения данного слова. «Преступники» не существуют вне оппозиции «законность-незаконность», а это оценочная оппозиция.

Более того, такие «нейтральные» слова как «зима» точно также имеют четкую оценочную основу в структуре значения. М. В. Никитин предлагает считать «интенсионалом» (термин, соотносимый с денотативным ядром) слова «зима» семантический комплекс «время года с декабря по февраль (в северном полушарии)» (Никитин 1997: 110). Такие же компоненты как «самое холодное время года» он относит к «сильному импликационалу».

Однако если мы возьмем английское слово winter, то мы должны будем модифицировать это определение, поскольку для человека, который живет в ЮАР (даже для приехавшего туда англичанина) winter – это время года с июня по август. При этом слово winter остается самим собой, ведь в разговоре с жителем ЮАР, который происходит в Англии в июле, англичанин вполне поймет комментарий: “It is winter in South Africa now”.

М. В. Никитин приводит такой аргумент в пользу своей гипотезы: «Если какая-то зима окажется теплее другого времени года, она тем не менее окажется зимой – определяющим признаком является временной интервал» (Никитин 1997: 110). Но этот аргумент можно опровергнуть. Во-первых, в том-то и дело, что зима не бывает теплее другого времени года. Если выдается необычно теплая зима, то люди говорят: «We have practically had no winter this year». При этом они не подразумевают отсутствие месяцев с декабря по февраль. Во-вторых, в реальном общении, если в октябре становится холодно и выпадает снег, то можно услышать фразу типа: «Winter has come early this year». Если выдается холодный март, то люди говорят: «Winter wouldn’t go away». Замечательно и то, что колонисты, попавшие из Англии в различные области Южного полушария – будь то Новая Зеландия, Австралия или субэкваториальная Африка, – стали называть зимой именно самое холодное время года, а не период с декабря по февраль. «Самое холодное время года» гораздо скорее оказывается «ядром значения», чем «время года с декабря по февраль».

«Самое холодное время года» подразумевает наименьшую предпочтительность этого периода времени с точки зрения комфорта людей. Мы же не пытаемся определить «зиму» как «самое прохладное время года», поскольку “прохлада” подразумевает приятные ощущения. В этом отношении могут возникнуть сомнения не только по поводу «побочности» оценочных характеристик словесных знаков, но и по поводу их «вычленимости» как «примесей» к основному значению. Оценочные характеристики большинства слов, по-видимому, являются свойством соотнесенности их категориальной конфигурации с критериями желательности или нежелательности опыта. Это вполне соответствует самой функции слова – фиксировать категориальные комплексы, которые выступают в роли элементов моделей человеческих потребностей и более или менее непосредственно связаны либо с возможностью, либо с невозможностью удовлетворения соответствующей потребности.

Таким образом, можно видеть, что для исследования структурообразующих функций оценочности в слове денотативная теория значения также не является продуктивной. Попытка рассматривать слова как производные от отраженных самодостаточных денотатов ведет к значительным искажениям структуры значения слова. Наблюдения над оценочным компонентом в значении слова свидетельствуют о том, что он теснейшим образом связан с функциональной природой категорий, представляющих свойства человеческого опыта в словесных знаках. Оценочность может быть выявлена и проанализирована именно как качественная характеристика определенных свойств опыта в структуре интегральной категории, объединяющей в себе весь комплекс переживаний, обусловленных представленным в слове аспектом человеческих потребностей.

В целом можно заключить, что принципы организации словесного значения достаточно сложны. Многие из них невозможно выявить на уровне минимальных дефиниций отдельных слов, поскольку они проявляются в принципах существования словарного состава языка как композиционной системы. Практика выявления структуры словесных значений в рамках денотативно-референциальной теории, предполагающей у слова наличие автономного значения, соответствующего параметру объективной внешней действительности, связана с неоправданным формализмом. Она как бы затемняет наиболее существенные связи, обеспечивающие целостность и функциональную природу словесного значения.

Глава 3

Полисемия. Метафора и метонимия в словесных значениях

В предыдущих главах мы выяснили, что для того, чтобы быть словом, определенная последовательность фонем должна выражать родовую и интегральную категории, чтобы функционировать в качестве минимального компонента знаковых моделей человеческого опыта. Как минимальный компонент ситуативной модели опыта слово может выступать, обозначая объект, изменение, свойства объекта или изменения, а также различные существенные для человека условия, в которых возможны изменения, совершаемые объектами и изменяющие свойства объектов (место действия, время действия и пр.). При этом родовая категория обеспечивает слову возможность занимать определенное место в синтаксически дифференцированных последовательностях, а интегральная категория вбирает в себя весь комплекс переживаний, порождаемых человеческими потребностями и локализованных в памяти благодаря определенному языковому знаку как элементу системы. Любая категория является способом моделирования функционального свойства человеческого опыта, накопленного в результате постоянных контактов с окружающей действительностью в процессе удовлетворения своих потребностей. Она существует как средство организации ряда словесных знаков в аналитические модели элементов опыта по схемам, подробно рассмотренным в предыдущей главе (объект, изменяющий другой объект; способность объекта обладать определенным свойством; объект, выступающий в качестве места или времени действия, и др.).

Наблюдая содержательную сторону словесных знаков, мы до сих пор исходили из того, что каждый знак в рассматриваемых нами примерах реализует единое значение, которое определяет место данного знака в конкретной модели опыта. В реальности языка слова, как правило, принадлежат не одной, а целому ряду моделей опыта, в каждой из которых одно и то же слово реализуется как элемент этих функционально различных моделей. При этом слово остается самим собой, но, одновременно, в его категориальной структуре возникают определенные специфические черты, отражающие природу той сферы опыта, в моделировании которой это слово задействовано. Данное свойство слов называется полисемией.

3.1 Вариативность внутри родовой категории. Основные лексико-семантические варианты слова. Метафорическая природа словесного значения и функциональная аналогия основных ЛСВ. Антропоцентризм полисемии

Рассмотрим слово table. В первой главе мы проанализировали словарную дефиницию этого слова и установили, что его целостное значение определяется категориальной структурой, которая обеспечивает этому слову специфическую роль в моделировании сферы опыта, обеспечивающей человеку возможность создавать удобное жилище. Мы видели, каким образом слово table способно иметь целостное значение как элемент моделирования сферы опыта «жилье человека», и рассмотрели внутрисистемную знаковую роль категорий в качестве связей с другими языковыми знаками, на основе чего и формируется целостность выделенного значения.