Уютная душа

Буквы «о» были у нее большими-пребольшими, как колеса у телеги, и профессор вдруг ясно представил себе бога – уютного бородатого старичка, ворочающегося под лоскутным одеялом на печке. «Отстань, Димка, – бормотал старичок, натягивая на голову одеяло, – все тебе будет, дай поспать».

– Действительно, не стоит больше его тревожить, – Дмитрий Дмитриевич уже намазывал ушитую рану йодом, – а то разозлится еще и пришлет нам проверку из министерства.

Они с ассистентом пили чай. Миллер слегка забавлялся смущением молодого доктора, которому в присутствии светила нейрохирургии кусок в горло не лез. Потом они вместе записали протокол операции, и профессор, неожиданно для себя, вызвался отнести операционный журнал на место.

– А вы несите историю в реанимацию, – скомандовал он.

Вообще-то не царское дело – таскать меддокументы. Обычно Миллер поручал эту миссию молодым врачам, но сегодня он решил еще раз сам побывать в операционной.

«Я хочу увидеть старшую сестру и договориться, чтобы она все время ставила эту новенькую на мои операции. Думаю, никто не будет возражать, разве что сама девчонка… Но я ничем ее не обидел, а мои требования, завышенные, по мнению других сестер, показались ей нормальными. Никто, даже злейшие мои недруги, не может сказать, что я несправедлив и пристрастен или не умею держать себя в руках. Я строгий и занудливый, это да, но мои требования всегда разумны. И ей самой, раз она такая классная сестра, интереснее будет работать с опытным хирургом, чем с каким-нибудь молокососом».

В операционном блоке было пусто. Миллер прошелся по коридору, заглянул в операционные, в сестринскую – никого. Выглянул на лестницу: там всегда кто-то курил, но сейчас не обнаружилось ни души. Тогда Дмитрий Дмитриевич взгромоздился на высокий подоконник и закурил сам.

Внезапно раздался лязг, стук дверей хозяйственного лифта, и, толкая перед собой гигантскую телегу, груженную банками с антисептическими растворами, на площадке появилась новенькая сестра. Она была уже без шапочки и без маски, так что Миллер смог увидеть короткие, торчащие дыбом волосы (признак не неряшливости, но профессии: у того, кто проводит много времени в хирургическом колпаке, волосы электризуются и торчат в разные стороны) и простенькое веселое личико. Да, интуиция его не обманула: никакой особой красоты маска не скрывала. Глаза девчонки были абсолютно круглыми и радостно взирали на мир из-под высоко поднятых полукруглых бровей.

Она похожа не на яйцо в рюмочке, а на детский рисунок: «Точка, точка, запятая, минус – рожица кривая. Ножки, ручки, огуречик – вот и вышел человечек». Миллер ухмыльнулся и, потушив едва начатую сигарету, спрыгнул с подоконника.

Вдвоем они легко завезли каталку в материальную комнату, и сестра принялась расставлять емкости по полкам – ответственное занятие, требующее полной сосредоточенности. На полке, надписанной «Физиологический раствор», должен находиться только он, и ничто иное. Конечно, сестре, берущей со стеллажа флакон, следует обязательно прочесть этикетку на нем, а не только надпись на полке, а потом еще показать флакон хирургу, но никогда не следует надеяться на чужую аккуратность.

– Спасибо, – улыбнулась новенькая, и Миллер понял, что пора уходить. Помогать ей расставлять банки он не мог – негоже профессору выполнять даже не сестринскую, а санитарскую работу.

– Я хотел спросить, как вас зовут, – пробормотал он, глядя, как девушка залезает на стул, чтобы достать до верхних полок. – Мне нужно записать вашу фамилию в протокол операции.

– Таня Усова, – сказала она сверху и наклонилась за порцией банок с растворами. Халат обтянул попу, приподнялся сзади, открыв трогательные ямочки под коленками, и Миллер поспешно уставился в окно. Он вдруг ощутил неловкость – нет, не от вожделения, а от мысли, что хочет обойти девушку с другой стороны и увидеть, как при наклоне в вырезе халата открывается ее грудь. Это было странное, стыдное для взрослого мужчины желание, и, конечно, следовало немедленно уйти, но вместо этого Миллер стоял, прижавшись лицом к стеклу, и с непонятной для себя радостью переживал подростковое томление духа.

– А где все? – спросил он. – Я хотел поговорить со старшей сестрой, но никого на рабочем месте не обнаружил. Куда же они исчезли, Таня?

– Так распродажа сегодня!

– А… – Примерно раз в месяц предприимчивые ребята, мотающиеся в Финляндию, устраивали базар в фойе клиники. Продавали мартини, кофе, чистящие средства и одежду финского происхождения по приемлемым ценам. Иногда Миллер, если попадал на распродажу, тоже что-то покупал, но, как правило, никто не удосуживался сообщить ему, что приехали «челноки» и пора заняться шопингом. – Почему же вы не пошли?

– Как на грех уже сделала все покупки.

Миллер вздохнул. Он был прав: милые медсестры точно решили сделать из новенькой козу отпущения. Умотали на распродажу, отправили ее одну за растворами, хотя в одиночку очень тяжело тащить огромную каталку. И расставлять банки вдвоем гораздо удобнее – одна подает, другая ставит. «Решили отомстить ей за то, что она такая хорошая сестра? И за то, что я ее похвалил? Да, раньше я никого не хвалил, так и не за что было. А ну их всех к черту, пусть видят!»

И Миллер принялся подавать Тане Усовой банки с растворами.

– Ой, нет! – замахала она руками. – Не трудитесь!

– Что вы, какой труд!

– Дмитрий Дмитриевич, идите отдыхайте. Намаялись на операции.

– А вы? Вы же стояли рядом со мной.

Таня засмеялась:

– Сравнили мою работу и вашу! Мое дело маленькое – иглодержатели заряжать, а у вас такое нервное напряжение! Ведь жизнь человека от вас зависит, шутка ли?

– Странно, что вы это понимаете. Обычно наши сестры думают, что я оперирую исключительно ради собственного развлечения и на операции трудятся только они, а я получаю удовольствие.

– Как можно? Идите, Дмитрий Дмитриевич, отдыхайте, – повторила она. – Сейчас девочки вернутся, и мы тут за пять минут справимся.

Что ж, он попрощался и ушел, жалея, что люди, ценящие чужой труд больше, чем свой собственный, встречаются так редко.

В конце недели у Миллера было много дел в городе, и в пятницу он приехал в клинику только после обеда. Здороваясь с ним и принимая у него плащ и зонтик, молодая гардеробщица вдруг захихикала. Дмитрий Дмитриевич надменно шевельнул бровью, обернулся к зеркалу причесаться, и тут ему стала ясна причина ее веселья.

Его собственный большой фотопортрет, уже несколько лет висевший в холле клиники, был безнадежно испорчен. Неизвестный художник внес коррективы в мужественный облик профессора.

Миллер подошел ближе. Его персону снабдили лихо закрученными кавалерийскими усами, ленинской эспаньолкой, парочкой страшных зубов, торчащих изо рта, искривленного в гнуснейшей ухмылке, а также небольшими рожками. В качестве завершающего штриха пририсовали шкиперскую трубку.

Гардеробщица удостоилась редкого зрелища – она увидела, как надменный профессор смеется, глядя на свой изуродованный портрет.

А ему действительно было весело. Когда администрация вывешивала в холле его физиономию для придания большего престижа их скромному заведению, он яростно сопротивлялся, но в конце концов покорился и позволил использовать себя в рекламных целях. Однако при каждом взгляде на свой портрет в парадном костюме Миллеру казалось, что для полноты картины в холле не хватает еловых веток, черных муаровых лент и гроба с его собственным телом. Теперь это ощущение исчезло.

Подмигнув оторопевшей гардеробщице, профессор причесался несколькими энергичными движениями и отправился в отделение.

Миллера в коллективе уважали, но не любили. Такое сочетание встречается редко, на порядок реже, чем обратное, но с Дмитрием Дмитриевичем дело обстояло именно так. Он был превосходным хирургом, талантливым ученым, честным человеком. Не интриговал, не добивался повышения, и казалось, что роль второго профессора на кафедре нейрохирургии вполне его устраивает. На работе он проводил львиную долю своего времени, никогда не отказывал в помощи коллегам, часто выручал проштрафившихся докторов на ЛКК, но за десять лет работы в клинике ни с кем не подружился.

Эта странность легко объяснялась бы завистью менее успешных коллег, а также исконно русским недоверием к честным людям, если бы не одно обстоятельство – Миллера не любили и женщины, хоть он был молод, очень хорош собой и свободен.

Такое отношение слабого пола к красивому высокому мужчине с широкими плечами и стройными ногами не укладывалось в привычную картину мира. Но факт оставался фактом. Сотрудницы больницы, дамы за сорок, смотрели на Миллера с презрением и величали его Печориным недоделанным и Чайльд Гарольдом, а дамы помоложе, не столь перегруженные изучением классической литературы в школе, попросту называли его «фашистом». Отчасти этому способствовала классическая арийская внешность молодого профессора.

Миллер знал об этой нелестной кличке и даже считал, что заслужил ее, ибо не ведал по отношению к подчиненным ни жалости, ни сострадания. «Так лучше для дела», – всякий раз говорил он себе, когда начинал думать о том, что существует в полной психологической изоляции от коллег. Он был абсолютно убежден, что дружба на работе или, не дай бог, роман ни к чему хорошему привести не может. Ведь рано или поздно друг или любовница начнут считать, что неформальные отношения дают право на поблажки, и тогда придется или самому исполнять их обязанности, или мириться с нарушениями трудовой дисциплины.

Особенно актуально это стало теперь, когда замаячила отставка старого профессора Криворучко. Официально приказа еще не было, но все знали, что через несколько месяцев Миллер возглавит кафедру вместо него. Естественно, многим хотелось бы подружиться с новым начальником, поэтому все попытки к сближению расценивались Миллером как подхалимство.

Вдруг хлынул ливень. От туч, быстро затянувших небо, стало темно, и хмурые корпуса клиники расцвели желтыми теплыми кляксами освещенных окон.

«В такую погоду нужно пить чай с многочисленным семейством, а не торчать на работе», – подумал профессор, закурил и уставился в окно. Недавно администрация клиники открыла хозрасчетный центр реабилитации больных, перенесших инсульт, и сотрудникам пришлось изрядно потесниться. Больше всех пострадал Миллер, которому из роскошного кабинета со старинной дубовой мебелью, настоящей обители ученого, пришлось перебираться в крохотную каморку на первом этаже. Повозмущавшись для порядка, Дмитрий Дмитриевич собрал вещи и переехал. Дубовые раритеты остались хозрасчетникам – в новый кабинет еле поместились сам Миллер, компьютерный стол, стеллаж и кушетка для пациентов.

«Интересно, кто поглумился над моим портретом? – лениво размышлял он, глядя в окно своей каморки. – Ординатор какой-нибудь, а может, пациент из наркоманов… Или медсестра в меня влюбилась? А что, вполне возможно. Молоденькая дура после училища ходила, вздыхала, потом поняла, что ничего не светит, и отомстила, как могла. Хотя… что-то не замечал я в последнее время влюбленных женских взглядов. И молоденьких сестер тоже, кстати».

Он сдвинул горшки с цветами и уселся на подоконник. Глупо было тратить рабочие часы на размышления о неизвестном художнике, вместо того чтобы закончить статью, но Миллер ничего не мог с собой поделать. Он внимательно наблюдал, как тяжелые капли дождя срывают с веток последние листья, а дорожка между корпусами превращается в ручей.

Say good bye to rainy days – всплыла в памяти строчка из популярной песни его юности. «Скажи «прощай» дождливым дням»… Песня нравилась Миллеру, но он не мог понять слов, кроме первой строки припева. Черт его знает, о чем там шла речь на самом деле, но ему хотелось думать, что о человеке, для которого прошло время невзгод и тяжелых испытаний и наступила радостная, безмятежная пора.

На дорожке появилась женщина; занятый своими размышлениями, Миллер не заметил, откуда она взялась. Вроде бы секунду назад никого не было – и вот, пожалуйста, перескакивает с одного камушка на другой, как горная коза. Женщина вымокла до нитки и зонтик над головой держала скорее из принципа, ведь понятно было, что он не защищает от ливня.

Присмотревшись, Миллер узнал свою бывшую любовь Веронику Смысловскую[1 - Истории любви Миллера и Вероники посвящен роман М. Вороновой «Апельсиновый сок».].

Он бесстрашно распахнул окно и позвал ее. Пришлось орать во все горло, чтобы перекрыть шум дождя, и Beроника сразу его услышала. Прыгая по условно сухим местам дорожки, как балерина на пуантах, она приблизилась к окну.

– Здравствуй, Дима.

– Здравствуй! Сейчас, погоди минутку… – Миллер взял офисный стул и спустил его на улицу, под окно, так что получилось крылечко. – Забирайся.

Он помог Веронике влезть в окно, забрал с улицы стул и закрыл створки.