Законы безумия

– Да вот зашел и здесь тебя отделать, – смеюсь в лицо этому придурку, – расслабься, – хлопаю по плечу, – учусь я теперь тут.

– Ты? Ты ж ср*ный детдомовец, кто тебя сюда взял?

– Так тебе морду начистил, вот они и решили, как они здесь без меня будут. Считай, за заслуги перед родиной, – наблюдаю, как багровеет лицо этого недоноска, – я же тебе говорю, расслабься, не напрягай оставшуюся извилину, а то и эта порвется.

– С*ка, Шелест, – шипит, как ужик, – мы с тобой еще не договорили, – толкает меня в грудь, но собирается уйти, а кто ж ему даст? Знает, что огребет. Вот и зашевелил ножками.

– Стой, Сомов. Стой, – бросаю на него пренебрежительный взгляд.

– После уроков, за школой, я буду тебя ждать, – раскидывает руки в разные стороны и скалится мне в ответ.

Я киваю и только сейчас замечаю, как мелкая девчонка льнет к нему, смотря на меня, словно это я здесь страх потерял, а не ее недоносок. Стерва. И я ее знаю.

Блондинистая малявка с карими глазками. Бешеное сочетание. Она у меня из головы с декабря не выходит, а тут нате вам, какая неожиданная встреча.

Богатенькая деваха, сбежавшая от горстки охранников. Вот вам и каламбур. И если тогда у меня хватило ума ее спасти, то теперь моим желанием было скорей придушить эту пигалицу. И все, мать вашу, из-за Сомова. У нас с ним война, а она, оказывается, на его стороне. Обидно. Но это ненадолго.

Бегло прохожусь по ее фигуре, прекрасно понимая, что она знает, куда я смотрю. Девчонка хмурится и запахивает пиджак, скрещивая руки на груди. Забавная. Смотрю в ее широко распахнутые глаза, чувствуя, что что-то происходит. Что-то едва ощутимое, неземное. Оно похоже на тонкую вуаль или же чистый белый шелк. Едва осязаемое, невероятное…

Смотрю на нее как дурак и не могу отвести взгляд, как в кино, в долбаной замедленной съемке. Малая тушуется, прячет глаза, но мне плевать, с головой накрывает волной непреодолимого желания коснуться ее, но эта пелена рушится, стоит ей вновь поднять глаза. Холод, злоба, ненависть. В ее глазах плещется ярость с примешанным к ней отвращением.

Убираю руки в карманы и мгновенно капитулирую. Осознание того, что малая смотрит на меня волком, из-за кого-то вроде Сомика, жутко бесит.

– Паш, – тянет его за рукав, а этот увалень изо всех сил делает вид, словно она его от меня оттаскивает. Ага. Мне ногой сейчас стоит только топнуть, и этого спортсмена ветром сдует. Конечно, какие свидетели? Не хочет позориться, школьный айдол, блин.

– Адьес, голубки, – машу им рукой и ухожу в другую сторону. Ничего, школа круглая, дойду до класса другим путем.

Но, когда прихожу, все оказывается еще смешнее, эти Бонни и Клайд восседают за первой партой. Да, весело будет.

Кидаю рюкзак на пол, усаживаясь на стул, выбираю, конечно, «камчатку». Тут и к выходу ближе, и от училки подальше.

Вхожу уже перед самым звонком, поэтому меня особо никто не замечает, да и дверь находится за пять парт от доски. Звенит звонок, и спустя минуту в класс заходит высокая женщина лет пятидесяти. На носу очки, в руках журнал. Она, словно цербер, идет вдоль проема, отпугивая от себя сидящих за партами, и это, конечно, не может оставаться без интереса.

– Шелест, – сканирует аудиторию, – встать.

Брови ползут вверх, на лице красуется усмешка, но я все же занимаю перпендикулярное полу положение.

– Итак, – сжимает в руках указку, – Богдан Шелест теперь учится в нашем классе. Меня зовут Александра Васильевна, я ваш классный руководитель. Садись.

За первыми партами начинается возня, и Васильна хлопает указкой по столу, щурит глаза, медленно поправляя сползшие на нос очки.

– Если вы думаете, что учитесь здесь за деньги и поэтому можете делать что хотите, ошибаетесь, – строгий взгляд ползет по аудитории, словно желает проникнуть в душу каждого.

– Вот именно, мы-то за свое платим, а некоторые приживалки за наши бабки знания получают, – кидает камень в мой огород Сомов, лыбясь. Явно доволен собой, урод. А вот милашка тушуется, мне и с задней парты видно, как напрягаются ее плечи после его слов.

– Сомов, встань! – Васильна подходит ближе, останавливаясь почти нос к носу. – Еще раз я услышу что-то подобное, и ты пойдешь отсюда вон. И никакие деньги, папы, мамы не помогут тебе вернуться в этот класс, чтобы получить оценку по моему предмету в аттестат. Ты меня понял?

Павлик молчит. А хорошая она тетка, Васильна наша, хоть и класснуха.

– Меняйся с Шелестом местами, да побыстрее. А ты, – тыкает в меня указкой, – на первую парту, живо.

– Александра Васильевна, я не хочу с ним сидеть, – лопочет блонди, но на математичку это не производит никакого впечатления.

– Гольштейн, ты сюда учиться пришла или с Сомовым революции устраивать?

– Учиться.

– Вот и учись. Шелест, пошевеливайся. Мы и так уже десять минут от урока потеряли.

Поднимаюсь со стула, чувствуя на себе взбешенный взгляд Павлика. Где-то в центре прохода мы толкаем друг друга плечами, расходясь, как в море корабли.

Бесшумно отодвигаю стул и кидаю рюкзак на пол. Тетрадь же летит на гладкую поверхность парты. Гольштейн отворачивается, стоит мне сесть рядом, а после и вовсе отодвигается чуть в сторону. Чудны дела твои, Господи. Ухмыляюсь, забираю у нее одну из трех ручек. Свою забыл, но вот зачем ей три, мне не понятно.

– Положи на место, – прорезается голосок.

Я же всем видом показываю, что слушаю Васильну и вникаю в каракули на доске.

– Не жадничай, – шепчу, поворачиваясь к ней. У нее очень красивые, выразительные глаза – крупные, миндалевидные. В них есть что-то особенное, но, если не всматриваться, первое что приходит на ум, это коварство. Хитрые, лисичкины глазки. У Гольштейн вообще очень притягательная и нештампованная внешность. Сердцевидное личико и, казалось бы, такое невинно-честное на первый взгляд, пухлые губы, с четкой, заостренной в треугольнички верхней.

Она кукольная, но не как Барби, нет, она из коллекции редких, тех, которые в одном экземпляре на весь мир.

– Тебя не учили, что чужое брать нельзя? У вас там вообще культуре не учат?

– У нас – это где?

– В вашем детдоме, – щурит глазки и смотрит волчонком. Именно волчонком, до гордого волка ей еще слишком далеко.

– Скажи мне, я сделал лично тебе что-то плохое?

– Что? – вытягивает мордашку.

– Не уподобляйся своему дружку с отморожением мозга, – прокатываю ручку по парте, так, чтобы она поймала. Сам же вжимаюсь спиной в спинку стула и, сложив руки на груди, залипаю на доску.

Сбоку слышится копошение, но мне уже не интересно. Своими тупыми вопросами и предположением она отбила у меня всякое желание хоть к каким-то действиям в ее сторону. Такая же богатенькая тварь, с раздутым эго и полным отсутствием хоть какого-то мозга.

Так проходит весь урок, следующая по расписанию физра. Хоть что-то интересное. Убираю тетрадь в рюкзак, слыша тихое «Прости», а когда оборачиваюсь, Гольштейн пулей вылетает из класса, все, что осталось от ее присутствия здесь, лежащая на моей стороне парты ручка.

***

Перед физрой медленно прогуливаюсь по школьному коридору. Подходя к столовой, слышу такой знакомый голос. Сомов. Усмехаюсь. Вот же везение, сегодня фортуна в ударе. Подхожу сзади и без колебаний хватаю этого козла за шиворот. Ждать Павлика до конца дня совершенно нет никакого желания, поэтому то, что он подловился на большой перемене, мне только в плюс. Не надо будет тратить время на этот мусор после уроков.

Подцепив его за шкирку, утаскиваю на задний двор, хорошо, что, пока я искал класс с утра, узнал, где он находится. Мажорики только пялятся. Ни один не делает и шага. Вот и вся дружба.

Ухмыляюсь, кидая блондинчика в мелкий сугроб, и убираю руки в карманы. Его безмозглая свита бежит к нам, но останавливается в нескольких метрах, не решаясь подойти, нет, «счастливчик» огрести быстрее Сомова, конечно, находится. Коротконогий крепыш, с раскачанной трапецией, только выглядит он от этого еще более нелепо, почти сразу кидается в бой, но, перелетев через колено, сводит свой пыл на минимум.

– Слушаем меня, зайчики и соболята, – выкручиваю руку Павлика, но, знаю, знаю, лежачих не бьют, – услышу из ваших говорилок еще хоть одно слово в мою сторону, в снежный ком заверну, – стреляю глазами в ближайший сугроб. – Понятно объяснил?

Ответом служит тишина. Какие глупые, несговорчивые и вредные «мальчики». Пинаю Сомова, и тот начинает кивать, словно болванчик.