Летняя практика

– Поговорить хотел. Узнать, как дела.

– Данил… – Лена подошла ближе, мягко положила руку на его предплечье. – Не надо, Данил. Не надо.

Она развернулась и все так же решительно пошла прочь.

А Данил смотрел ей вслед, ощущая как её прикосновение жжёт через рукав мотоциклетной куртки, и чувствуя, как затапливает, разливается через край, неконтролируемая злость, мешая оценить нормально ситуацию, толкая на необдуманные поступки.

Если б рядом в этот момент по недоразумению оказались люди, неплохо его знающие, то уже по выражению лица поняли бы, что надвигается тотальный пиздец. И сваливать с линии обстрела надо как можно быстрее.

Лена вскрикивает тихо от неожиданности, когда он разворачивает её за локоть возле двери, смотрит в глаза, слегка расширенные и испуганные. И этот испуг, а ещё таящееся в глубине жадное тёмное предвкушение, так легко прочитываемое им, окончательно сносят уже основательно поехавшую от злости крышу.

Данил уже мало что соображает, все силы направляя на то, чтоб сдержаться. Чтоб не накинуться на неё прямо в подъезде.

Вынимает ключи из ослабевших рук, открывает дверь, заталкивает Лену внутрь.

История повторяется, да? Только страшнее и больнее. Пронзительнее.

Лена, как и в прошлый раз, не сопротивляется.

А может, он просто не замечает.

В любом случае, думать он будет потом. А сейчас он только чувствует.

Голод.

Оказывается, он дико голоден. Как зверь, готов сожрать её всю, целиком. Это понимается только рядом с ней. Потому что, коснувшись, остановиться невозможно.

Боль.

Её тело горячее под его руками, он обжигается, касаясь, сжимая, направляя, и удовольствие от боли нереальное.

Сладость.

Её губы, её кожа, её дыхание… Её сбивчивый, упрашивающий одуматься, шепот:

– Даня, зачем? Даня… Ну это же ничего не решит…

Всё это такое сладкое, такое манящее, что хочется вгрызться в эти губы, прикусить эту кожу, поймать это дыхание.

Что он и делает, отвечая на еле слышную сладкую прерывистую мольбу злобным и окончательным:

– Похуй.

Лена больше ничего не говорит, а, может, он уже просто не слышит?

Тряпки рвутся легко, как бумажные, Данил не может отказать себе в удовольствии провести обеими руками от плеч до выступающих косточек таза, по звериному, на осязательном, тактильном уровне оживляя воспоминания о её коже, о подрагивающих под его пальцами мышцах живота.

И не выдерживая, и срываясь окончательно в диком желании ощутить её всем своим телом, сразу, полностью.

Лена вздрагивает и закусывает губу, когда он дёргает её на себя и резко входит. Выгибается, так сладко-мучительно, и тоже не сдерживается больше, стонет, поддаваясь, как всегда поддаваясь его напору.

Он движется медленно, неторопливо, желая продлить, прочувствовать как можно полнее её, обстоятельно ответить на все касания, на все поцелуи, на каждый вздох, каждый стон.

И как можно глубже заглянуть в омут глаз.

Найти там ответ на свой вопрос, свое невысказанное предложение.

Но Лена отворачивается. Занавешивается ресницами. Прячется. Даже сейчас – прячется.

И Данил снова звереет.

И наращивает темп, уже не спрашивая – наказывая. Заставляя смотреть в глаза. Не отворачиваясь. Заставляя дать ответ.

Легко шлепает по щеке, глаза женщины от неожиданности распахиваются сильнее, губы дрожат, но он ловит эту дрожь поцелуем, переплавляя обиду в болезненное наслаждение.

Это особый вид кайфа, звериный, ощущение полного подчинения, ощущение своей власти.

Такого он с ней ещё не делал.

А сейчас… Может, больше никогда…

И, хоть остаток мозга кричит, что не надо, не время, нельзя, Данил уже все решил.

Лена стонет от резкого переворота на живот.

Данил берет обе её руки, заставляет охватить прутья спинки уже основательно разьебанной кровати, накрывая сжавшиеся на металле кулачки своими широкими ладонями.

– Не убирай руки, – шепчет на ушко, накрывая её всем телом, одновременно делая рывок вперёд, в неё, получая острое удовольствие от внезапной тесноты.

Лена немного испугана таким обращением, резкой сменой эмоций и позы, непроизвольно сокращает мышцы, доставляя дополнительный кайф Данилу. Он не выпускает её кулачки из своих рук, полностью обездвиживая, не позволяя не то что двинуться по своей воле, но даже и вздохнуть свободно.

Это практически насилие, практически страх. На тонкой грани. На режущей кромке острейшего наслаждения.

Спинка кровати бьётся о стену все сильнее, все чаще. Данил прерывисто дышит, поглаживая кисти Лены, не позволяя расцепить пальцы, наклоняется, целуя, прикусывая, облизывая мокрую от пота, беззащитно согнувшуюся шею, втягивая дрожащими ноздрями сладкий, такой дурманящий запах возбуждения, перемешанного со страхом.

Он, как наркоман, не может остановиться, желая увеличивать и увеличивать дозу, и не думая, что будет, если переборщит.

Спина её извивается под ним, такая узкая, влажная, голова мечется из стороны в сторону, финал близок, и Данил ускоряет его приход, кусая её в шею, сильно, заставляя боль спровоцировать мощнейший спазм оргазма.

Лена выгибается, бёдрами подаваясь назад, кричит, не в силах сдерживаться, и это крик звучит нереальной сладкой музыкой в ушах Данила, приближая собственное удовольствие.

Он наклоняется, ложась практически полностью на судорожно пытающуюся вздохнуть женщину, шепчет хрипло:

– Потерпи, потерпи, малыш, сейчас, я сейчас…

Сильнее сжимает пальцы на её уже побелевших от напряжения пальцах на спинке кровати, и в пару жёстких размашистых движений догоняет её, прикусив напоследок все то же многострадальное, так полюбившееся ему плечо, глухо рыча от охренительного, нереального просто удовольствия.

Потом ему приходится потратить некоторое время, расцепляя растирая её сведенные пальцы.