Самоубийство

Он не любил преувеличивать, но на этот раз покривил душой. Недавно из Петербурга в Москву приезжал знаменитый бактериолог. Встретившись с ним в редакции «Русских Ведомостей», Ласточкин спросил его о Рейхеле. – «Ведь он, кажется, на пути к славе?» – Профессор, не знавший об их родстве, пожал плечами. – «Рейхель прекрасный, добросовестный, трудолюбивейший работник, но не очень талантливый человек». – «Неужели? А я думал, что из него выйдет новый Пастер!» – сказал огорченно Дмитрий Анатольевич. – «Нет, Пастер никак не выйдет. Разумеется, мы его ценим. Хотя ему немного вредит то, что он так нервен, раздражителен и, грешным делом, в науке немного завистлив. Большие ученые такими не бывают… Впрочем, бывают и большие», – прибавил профессор, засмеявшись.

Татьяна Михайловна, не выносившая неправды, укоризненно взглянула на мужа и перевела разговор:

– Друзья мои, обед будет минут через десять. Я пришлю вам сюда «аперитивы», так, кажется, это называется у французов? Что вы предпочитаете, Аркадий? Богдыхан в последнее время пьет вермут.

– Я и в Париже аперитивов не пил, а к их знаменитому абсенту и прикоснуться не мог. За столом, если позволите, выпью рюмку водки.

– Позволяю. Закуски мы за обедом не едим, начнем прямо с рассольника. Я ведь помню, что вы, Аркаша, любите рассольник с пирожками. Но я все-таки скажу, чтобы под водку подали икры, – сказала Татьяна Михайловна. У нее было правилом при гостях давать к столу то же, что подавалось без гостей; отступала от этого правила лишь при «парадных» обедах.

– Тогда, Танечка, не присылай мне вермута. И я выпью водки и не одну рюмку, а три в честь Аркаши. Ты прежде тоже пил три, – сказал Ласточкин и смутился: «прежде» могло быть Аркадием, при его подозрительности понято, как «в пору Люды». Так именно Рейхель и понял.

– Теперь у меня нервы в полном порядке и взвинчивать себя водкой незачем, – равнодушно сказал он.

– Это отлично, а то ты человек минорной гаммы.

– А ты бравурно-мажорной.

– И слава Богу. Я рад, что у меня счастливый характер.

– Ну, не слишком уж счастливый, ты еще недавно был в меланхолии, – сказала Татьяна Михайловна и вышла из гостиной. Рейхель вынул из кармана конверт и протянул его двоюродному брату.

– Это половина моего долга тебе, Митя.

– Какого долга?

– Ты знаешь, какого. Ты долго поддерживал меня и в Париже, и здесь. Пожалуйста, сочти. Другую половину надеюсь отдать через год.

– Да помилуй…

– Ничего не «помилуй»!

– Но ведь тебе трудно, и потом…

– Мне нисколько не трудно. Я теперь очень порядочно зарабатываю, а проживаю вдвое меньше. И еще раз от души тебя благодарю.

– Ох, эта твоя щепетильность! Твое джентльменство иногда переходит в донкихотство, – сказал Дмитрий Анатольевич, знавший, что его слова будут приятны Аркадию. «Он всегда гордился своим джентльменством. Но как оно у него сочетается с озлобленностью и с вечным неприятным сарказмом? – подумал Ласточкин. – Он всегда был в денежном отношении совершенно бескорыстен, как и Люда. Надо все-таки сказать ему хоть что-нибудь о Люде? Иначе выйдет еще более неловко».

– Спрячь конверт, – сказал Рейхель, – и расскажи мне о своих делах. О политике, пожалуйста, не говори, я, как ты давно знаешь, ненавижу ее и презираю.

– О чем же? О культурной работе? Она опять возобновилась и развивается, несмотря на эту несчастную революцию. Все революции скверное дело, но нет ничего хуже подавленной революции, – сказал Ласточкин и заговорил на свою любимую тему: о сказочном росте России. Говорил так же хорошо и с таким же увлечением, как когда-то в Монте-Карло. Рейхель слушал, подавляя зевоту.

– Очень интересно, – сказал он. – О своих собственных заслугах ты не говоришь, но я знаю, какое участие ты принимаешь в этой работе. По-моему, ты делаешь настоящее дело.

– Быть может, но не такое все же, как вы, ученые… И еще новое отрадное явление: рост кооперации. Ты знаешь, кстати, что Люда в ней работает? – робко спросил Дмитрий Анатольевич. Лицо у Рейхеля чуть дернулось.

– Она в Москве? Вы ее видите?

– Изредка видим. Надеюсь, ты ничего против этого не имеешь? Ты понимаешь, что нам…

– Понимаю и решительно ничего не имею, – перебил его Аркадий Васильевич.

– Не знаю, известно ли тебе, что она разошлась с этим кавказским революционером?

Рейхель взглянул на него с изумлением. Затем злобно-весело рассмеялся.

– Я не знал! Хорошо, очень хорошо! И давно случилось это примечательное событие? – спросил он.

Ласточкин отвел глаза и пожалел, что сказал о Люде.

– Уже довольно давно… Она отошла от революции. Теперь получила место в одном кооперативном обществе, очень увлечена работой и…

– Она меня совершенно не интересует, – опять перебил его Рейхель.

– С той поры, как ты вернул ей свободу, она…

– Мне незачем было возвращать ей свободу, мы не были женаты. И извини меня, поговорим о чем-нибудь другом.

– Друзья мои, пожалуйста в столовую, – сказала в дверях Татьяна Михайловна.

За обедом Рейхель был весел. Сообщение о Люде доставило ему большое удовольствие. Очень хотел узнать, кто кого бросил, но спрашивать об этом было неудобно. Говорил любезности, что было ему не свойственно. «Все-таки он мил, хотя и сухарь, – думала Татьяна Михайловна, не знавшая об его разговоре с Дмитрием Анатольевичем. – Надо бы его женить». У нее мелькнули в памяти некоторые московские невесты. – «Нет, ни одна за него не пойдет. Он не может иметь успеха у женщин».

– Что же ты скажешь, Аркаша, об этом ужасном деле на Аптекарском острове? – спросил Ласточкин.

– Ничего не скажу. Надеюсь только, что всех этих бандитов перевешают.

– Дело они сделали действительно ужасное, – сказала Татьяна Михайловна. – Перебили множество ни в чем не виноватых людей. Да и виноватых убивать не следует. Но и вешать никого нельзя. И все-таки нельзя называть бандитами людей, идущих добровольно на верную смерть, как-никак, ради какой-то идеи.

– Хороша идея! Есть храбрые бандиты, это ровно ничего не значит. Картуш, Тропман тоже были бесстрашны.

– Я просто не могу понять, к чему они стремились. Ну, убьют Столыпина, будет Горемыкин или кто-нибудь такой же.

– А я и не интересуюсь, кто будет: все хороши, – сказал, пожимая плечами, Рейхель. Разговор ненадолго прервался.

– У нас завтра ложа в опере, «Борис» с Шаляпиным. Пойдете с нами, Аркадий?

– Спасибо. Кого вы еще звали?

Она поспешно назвала одного поэта, писавшего непонятные статьи об аполлонической музыке. Рейхель кивнул головой удовлетворенно. «Не думал же он, что мы его пригласим с Людой!»

– А четвертое место оставлено специально для вас, Аркаша.

– Охотно пойду, вечером я свободен. Но вы знаете, что я ничего в музыке не смыслю, просто жаль давать мне место. Кажется, «Борис» теперь в большой моде?

– В моде или нет, но я во всей музыкальной литературе не знаю ничего лучше сцены коронования.

– Я слышал от кого-то, что у вас теперь первый музыкальный салон в Москве.

– Надеюсь, вы не вкладываете иронического оттенка в слово «салон»? Да, мы оба все больше увлекаемся музыкой, – сказала Татьяна Михайловна и вдруг похолодела: из передней послышался быстрый троекратный звонок, так звонила Люда. «Господи, как не повезло!» Она с ужасом взглянула на мужа, но было уже поздно: входную дверь отворили. Люда вошла своей быстрой энергичной походкой в столовую – и остановилась на пороге.