Самоубийство

– Анета Сулахвелидзе говорит: миллион. Пация Галдава говорит: триста тысяч.

– Хороши бабьи сведенья! Едут в фаэтоне?

– Едут в фаэтоне.

– Какая охрана?

– Другой фаэтон.

– Да ведь не сам фаэтон будет охранять. В фаэтоне-то кто?

– Пять стрелки. Галдава говорит: всегда пять стрелки.

– Неужто не будет казачьего конвоя?

– Будет казачьего конвоя. Позади будет. Впереди будет.

– Много казаков?

– Много казаков. Не знаю, сколько много.

– Ох, немало людей перебьем, если нас не укокошат раньше. У них жены, дети… Значит, больше ничего узнать бабы не могли?

– Бабы не могли, и ты и я не могли.

– В плане перемен нет?

– Зачем перемен? Хороший план.

– Что думает твой Коба?

– Коба приказ дает, а что думает, кто знает?

– Это так. Он всегда врет.

– Не смей говорить: Коба врет!

– Да он в жизни не сказал ни слова правды: просто не умеет.

– Слуши. Хочешь, убью! – сказал Камо, и лицо у него стало наливаться кровью. – Ленин вот! – Он поднял руку высоко над головой. – Потом Никитич. – Он понизил руку. – Потом Коба. – Его рука еще немного понизилась. – А потом ты, я, все. – Положил руку на стол.

– Спасибо. А ведь твой Коба раньше был меньшевиком, хотя тщательно это скрывает.

– Нет большевики, меньшевики. В Стокгольме Ленин объединился.

– Скоро разъединился.

– Не разъединился. А Коба никогда не был меньшевик. Всегда большевик.

– Был, был меньшевиком. У нас на Кавказе все были, – возразил Джамбул, любивший его дразнить.

– Ты врешь! Убью!

– Нет, пожалуйста, не убивай меня. Убей лучше кого-нибудь другого. Кстати, маузер всегда при себе носишь?

– Всегда. Без нельзя.

– Ну и дурак, – сказал Джамбул, впрочем тоже не расстававшийся с револьвером. – О чем еще с Лениным говорил?

– Провокаторы говорил. Ленин думает провокаторы. Красин тоже думает. Я предлагал план. Пойду ко всем товарищам. Три человека возьму, хорошие. Возьму с собой кол. Крепкий. Спрошу: ты провокатор? Если провокатор, сейчас посадим на кол. Если испугается, значит тоже провокатор. Хороший большевик ничего не испугается. Ленин не хотел. Красин тоже не хотел. Ругался. Очень ругался. «Ты, говорит, дикарь и болван!» Ленин смеется. Значит, правда. Я знаю, что я некультурный… Я по-русски хорошо говорю?

– Превосходно.

– Грамматику не знаю. Ничего не знаю. Писать не умею. По-грузински, по-армянски умею. Плохо. Арифметику совсем не умею, – сказал Камо со вздохом. – Некультурный. Дикарь. Дед был ученый. Священник.

– Неужели священник?

– Хороший, ученый. Я сам был верующий, ах, какой верующий! Много молился. Потом перестал, научили товарищи. Меня Коба учил. Всему учил. Спасибо. А учился плохо. Отец был пьяница. Он жив, но давно меня выгнал. От него я и некультурный.. Ну, говорим дело.

– Рассказывай.

Они заговорили о завтрашних действиях. В плане перемен действительно не было.

– …Начнем на доме Сумбатова.

– Кто же, наконец, сбросит с крыши первую бомбу? – Это единственное, что еще не было решено.

– Не твое дело, кто бросит. Коба знает, кто бросит. Не ты.

– Он мне сегодня же скажет. Это «мое дело», такое же, как его, – раздраженно сказал Джамбул. – Я рискую больше, чем он.

– Не больше, чем он. И ты не нужен, Коба нужен.

– Я другого мнения… А что, это правда, будто тебя уже раз вешали?

– Вешали. Стервы поймали, сразу вешали. Я всунул. – Он прикоснулся к подбородку. – Что это называется?

– Подбородок?

– Подбородок веревку всунул. Не заметили. Пьяные. Противно было. Ушли стервы. Я развязался. Удрал. Не вешали. Подбородок месяц болел.

– Приготовил на завтра чистокровного рысака?

– Не скажи чистокровного. Скажи чистопородного. Штатский говорит чистокровного, кавалерист говорит чистопородного. Мне русский офицер сказал. Здешний. Драгун. Скажешь чистокровного, сейчас увидят: не русский офицер, – с удовлетворением пояснил Камо.

– Неужели увидят? А то ты как две капли воды москвич… Ну, что ж, постарайся на твоем рысаке не попасться под бомбу. Лошадь жалко. Значит, ты и завтра будешь в мундире?

– В мундире.