Похождения Козерога

Запреты на физкультуру и чрезмерные физические нагрузки действовали год. Затем был повторный, контрольный медосмотр, в заключение которого эскулапы удовлетворённо заявили:

– Вот что значит вовремя дать правильный диагноз и назначить необходимые ограничения. Даже следов расширения сердца не осталось!

Но мы отвлеклись от темы. За какое же хулиганство меня попёрли из школы? Наверное, спортивные, литературные победы не давали мне ощущения полноты жизни. Во мне жил неистребимый шкодник и весельчак-шалопай. Это ведь неописуемое наслаждение наблюдать, давясь смехом, как соученики и учитель пытаются что-либо написать на доске, которую ты загодя натёр свечкой. Мел скользит по навощённой поверхности, и не пишет. В классе ржачка, урок сорван. А как вам понравится такая моя придумка?

Перед входом в школьный спортзал находился крохотный тамбур. Достаточно вывернуть там лампочку, и становится темно, как в закупоренной бочке. А теперь на крюк, которым запирается вверху входная дверь, вешаем нечто. Школьники, проходя на занятия, стукаются головами об это нечто, и начинают орать, чтобы «дали здесь свет!». Приходит электрик, вворачивает на место лампочку, включает её, становится светло, и тут же раздаётся оглушительный визг девчонок – с крюка свисает отвратительная дохлая ворона.

И эти, и другие шкоды оставались безнаказанными. Если кто-то и догадывался, чьих это рук дело, то помалкивал – стукачество было не в чести даже у преподавателей.

Но ведь было что-то, что послужило поводом к исключению меня из школы? Как говорится, что было, то и послужило.

У нас появился англичанин, то есть, преподаватель английского языка, которого я невзлюбил с первого же урока. Всё в нём раздражало: и полувоенный строгий костюм, и до блеска начищенные сапоги, и манера отрывисто, командным тоном разговаривать с нами, учениками, будто перед ним солдаты на плацу. Вызывало неприязнь его заикание и нервическое подёргивание щекой, когда он злился. Правда скоро нам стало известно, что англичанин бывший фронтовик, и что подёргивание и заикание – результат контузии. Меня это, однако, не смягчило, и моя неприязнь не убавилась. Чего уж тут копаться в психологических истоках этой нелюбви. Англичанин мне был неприятен лишь тем, что его предмет оказался мне не по силам. Надо было зубрить слова, а всякая нудная зубрёжка была не по мне. По той же причине я недолюбливал, скажем, и учительницу-химичку, очень бледную, худую даму с впалой грудью и тишайшим до шёпота голосом. Не давался мне её предмет, ведь там надлежало учить формулы, а неприятие его отражалось на преподавателе. Я прозвал её Марией Кюри-Складовской, и выше трояка за дырявые по химии знания никогда не получал. Только на выпускных экзаменах (куда деваться!) поднатужился, и не без помощи шпаргалок, отхватил, к вящему изумлению Кюри-Складовской, пятёрку. В аттестат, правда, зачли четвёрку.

Если химичка вызывала снисходительную жалость, то бравый заика-англичанин даже клички не удостоился. Я пытался изводить его: натирал доску воском, прятал тряпку для стирания писанины на доске, насыпал пудру в классный журнал, подкладывал кнопки на его стул – ничто не выводило непробиваемого преподавателя из себя. А ежели он и злился, в тайне от нас, то это было заметно лишь по усилившемуся заиканию. Тогда я сам однажды вышел из себя и запустил в англичанина, когда он шёл к своему столу и был ко мне спиной, бумажного голубя. Голубь уткнулся в него. Англичанин развернулся, строевым шагом направился прямо ко мне, взял за шиворот, от чего с рубахи отлетели пуговицы, и – вы не поверите – держа меня над полом, пронёс до двери и вышвырнул из класса.

Я был в бешенстве. Такого позора переживать мне не приходилось. Выскочил на улицу, не зная, что предпринять, чем отплатить проклятому англичанину, такому же ненавистному, как его неподдающийся предмет. Словно в утешение ко мне подкатился кудрявый весёлый пёсик.

Молнией мелькнула идея отмщения. Я схватил в охапку пёсика, побежал обратно, открыл дверь в класс, и вбросил туда собачку. Каков был взрыв восторга, раздавшийся в классе – можете представить! Мне потом рассказали, что бедный пёс, оглушённый громом человеческих криков, прижался в угол. Англичанин, что-то ласково бормоча, пытался извлечь перепуганную собачку из укрытия, но та затравленно огрызалась, и даже исхитрилась укусить учителя за палец. Наконец, ученики накинули на неё куртку, и выдворили на улицу.

Конца эпопеи я не видел, ибо, не смотря на всю свою шкодливую храбрость, трусливо удрал домой. Думаю, преподаватель английского языка давно догадывался, кто строит ему всякие пакости, но из-за природной и офицерской воспитанности терпел и ждал, когда угомонится проказливый ученик. Собачий эпизод он не оставил без последствий. На педсовете встал вопрос о моём исключении из школы за хулиганский проступок. Из уважения к прокурору Ивану Дмитриевичу Гаврилову на заседание пригласили – нет, не самого прокурора, а его жену – Анну Борисовну Гаврилову. Впрочем, чего уж тут подменять истину красивыми оговорками: не из уважения только пригласили, а потому как администрация школы просто-напросто убоялась вполне возможной негативной реакции товарища районного прокурора на исключение его сына из их учебного заведения.

Времена – то всё-таки были сталинские, могли усмотреть в исключении из школы сына одного из руководителей района попытку подрыва авторитета советской власти. Могу сослаться на то, что произошло в моей Раменской школе, где (вот уж совпадение!) новый учитель английского языка сходу наставил троек и двоек неспособным к языкам балбесам, каковые числились в лучших учениках. Среди них оказались: сын какого-то чинуши из райисполкома, я – сын районного прокурора и сын секретаря райкома партии. Раменского англичанина выгнали с работы «за антипедагогическую и антисоветскую деятельность». Где была гарантия, что наш, калининградский англичанин не повторит судьбу раменского коллеги?!

На педсовете меня заочно подвергли резкой критике, а мама заверила высокое собрание, что примет надлежащие меры к сыну-шалопаю, допустившему хулиганство. Это в переводе с педагогического языка, понятного в той аудитории, означало «выпорю сукиного сына, как сидорову козу». На том и разошлись. А мама дома устало спросила:

– Тебе что – делать нечего?

Разумеется, она меня и пальцем не тронула. В нашей семье никогда, ни за что детей не били.

Так завершилась первая попытка исключить меня из школы.

Какие они разные, эти учителя

Понятное дело, что помимо химички и англичанина у нас были и другие учителя. Обойти их вниманием было бы жестокой несправедливостью, каковыми отличаются неблагодарные школяры, а мне таковым не хотелось бы прослыть. Ведь учителей можно смело назвать гранильщиками и полировщиками характеров своих учеников. Надо мной они потрудились немало, и если не всё доброе пошло впрок, то не их то вина, а моя беда. Некоторые из них удержались в памяти.

Математик Фарбер. Небольшого росточка, толстенький, в массивных очках, вполне симпатичный дядечка. Звали его Самуил с чем-то, и за глаза у школьников обозначался этим именем. Он обладал двумя особенностями. Придёт в класс, и с ходу пишет на доске условия мудрёной задачки, формулу уравнения или теоремы. И громогласно заявляет:

– Есть желающие получить пятёрку за четверть?

Желающих – хоть отбавляй. Чтобы перечислить справившихся с задачкой, уравнением, теоремой хватило бы пальцев одной руки. Так отличался заумный парень по фамилии Петухов, он потом поступил в Московский Физтех. Однажды и я решил какую-то мудрёную задачку, и попал в любимчики Самуила.

Другой особенностью математика являлась поразительная его способность обнаруживать на контрольных тех, кто списывал у соседа нужное решение. Выявлял их совершенно недоступным нашему пониманию методом: отойдёт к окну, вроде бы задумается, отвернувшись от класса, и вдруг:

– Рудяк, перестань сдирать у товарища.

Все в изумлении – как это он видит, стоя к нам спиной?! У того, кто попался на списывании – столбняк. Много позже был раскрыт этот феномен «затылочного зрения». Хитрый математик не случайно отходил к окну – он обозревал класс, отражавшийся в оконном стекле.

А ещё мы подозревали Самуила в донжуанских похождениях. Были убеждены, что его пассией стала историчка Таисия Алексеевна, наша классная руководительница. Высокая, статная, с пышной копной волос соломенного цвета и очень белой кожей. Просто царственная особа! Про таких принято говорить «дебелая». Мальчишки, откровенно любовались её роскошными формами. Девчонки завистливо фыркали:

– И чего в ней нашли? Толстая тётка, и больше ничего!

Когда дознались, что она ходит в баню, расположенную в конце Волочаевской улицы, той самой, где был мой дом, то туда однажды направилась целая компания одноклассников. Не исключено, что в роли наводчика- «Сусанина» выступил я. Баня была одноэтажная, окна замазаны белой краской, но с этакими «промоинами», вероятно, сделанными любителями понаблюдать за раздетыми представительницами прекрасного пола.

На улице стояла кромешная темень, изнутри, из банного помещения, нас не было видно. Зато сцена своеобразного театра «Обнажённые женщины» просматривалась преотлично. Наконец, появилась наша Таисия Алексеевна, демонстрируя во всей красе своё великолепное тело. Мы чинно выстроились у глазка, через который лучше всего была видна моющаяся дама наших сердец, и поочередно наслаждались обозрением, ранее скрытых от нас, таинств красавицы. Скажу по совести: после того порновечера большинство участников банного похода стали смущённо поглядывать на свою классную руководительницу. Наверное, мысленно они невольно начинали раздевать её, и терялись от стыда, каковой охватывает неискушённого девственника при взгляде на обнажённую женщину. Разумеется, выявились и юные циники, откровенно и во всеуслышание обсуждавшие женские прелести Таисии Алексеевны. Надеюсь, что эта, уже просто похабная, болтовня не достигла её ушей.

Как же мы все были ошарашены, когда по школе пронеслась невероятный слух:

– А Самуила-то, когда он был у Таиски-крыски, застукал муж.

Да, да, к ней, не имевшей до сей поры никакого прозвища – достойного не придумали, а недостойное с красавицей не вязалось- теперь прилепилась кличка «Таиска-крыска». Этаким манером отомстили той, которую боготворили. «Боже мой, – кричало в нас оскорблённое чувство, – этот Самуил залез к ней в постель, а когда муж внезапно вернулся домой, любовник выпрыгнул в окно!».

Очень мы жалели, что квартира Таиски-крыски расположена на первом этаже, и Самуил не сломал себе шею. Любовь зла. Однако бравый математик не только ничуть не пострадал, его как-то даже и не очень-то осуждали. Те, кто пользуется успехом у женщин, даже по непроверенным слухам, заслуживает в общественном мнении, разве что, понимание, а то и зависть.

Классным руководителем нашего класса стал физик, полный тёзка моего отца, Иван Дмитриевич Голубев.

Здоровенный мужик, наверное, под метр девяносто ростом, добродушный, улыбчивый, с ладонями, как лопаты, такие обычно приходятся по душе ребятам. Любимцем у нас он не стал, но к нему тянулись, особенно мальчишки. Свой предмет он знал, думаю, прескверно, и преподавал его формально, беспрестанно заглядывая в учебник. Излагал, а точнее, зачитывал по книжке законы и положения физической науки. Спрашивал не слишком придирчиво. С гордостью сообщил нам, что он слесарь высшего, 7-го разряда, а это – равняется должности мастера, и неоднократно повторял сие к случаю и без повода.

Физике он нас не обучил. Благодаря его начётническому преподаванию и собственному разгильдяйству я сумел блистательно провалить экзамен по физике при поступлении в Московский Пушно-меховой институт. Зато Голубев, заперевшись с нами в физическом кабинете, научил великому умению пить спирт, не запивая водой.

Русский язык и литературу вела пожилая дама в седеньких букольках, так, наверное, выглядели педагоги гимназий в царское время. Очень интеллигентная мадам, обращавшаяся даже к соплюшкам из младших классов на «Вы». Она обладала шикарными, на наш взгляд, фамилией, именем и отчеством – Ватковская Римма Вениаминовна. Она была старенькая, головка у неё заметно подрагивала. А слабеющее зрение заставило при проверке наших тетрадок и дневников пользоваться мощной лупой. Мы её любили за то, что она прививала уважение, понимание и интерес к русской литературе. Слушали, затаив дыхание. Но почему-то она очень скоро покинула нашу школу.

Вспомнить её мне довелось спустя несколько лет после окончания школы, когда я работал некоторое время в газете «Калининградский комсомолец». Вёл там, помимо всего прочего, поэтический раздел: самоуверенно отбирал стихи для публикации, выступал с критическими обзорами почты. И вот, разбирая ворох очередных «поэтических» посланий, натыкаюсь на такое. Пишет, мол, вам старая учительница русского языка и литературы. Мы с моей сестрой предлагаем Вам вместо самодельных, не очень-то складных стишков, которые помещаете в газете, печатать стихи русских замечательных поэтов: Тютчева, Фета, Майкова… Они сейчас, дескать, малоизвестны, но достойны внимания и любви подрастающего поколения. Развеселило меня это странное предложение, написал я старой учительнице, что означенных поэтов можно почитать в библиотеке, а газета печатает исключительно оригинальные, ещё не опубликованные произведения современников. Такие элементарные вещи должен, по идее, знать педагог, преподававший литературу. И не удержался, прибавил ехидно, что учительнице русского языка негоже допускать грамматические ошибки, указав на парочку описок в её письме. Взял конверт, чтобы вписать адрес, да и споткнулся на подписи автора письма – Ватковская Р. В. Боже ты мой, в редакцию обращалась та самая Римма Вениаминовна, мой любимый педагог. И я ей чуть не послал высокомерно поучающий, да, просто получился бы хамский ответ. Теперь-то он мне виделся в истинном свете. Послание своё я порвал, и попросил ответить заслуженной учительнице заведующего отделом культуры и быта Толю Дарьялова. Он был мастак на всяческие отписки.

Между прочим, позже, встретившись с одноклассниками, узнал, что Римма Вениаминовна ушла из школы, ибо начала неудержимо терять зрение. Оказавшись на пенсии, она и вовсе ослепла, так что письмо с ошибками, вероятнее всего, написала сестра, тоже пожилой человек. Думаю, она допустила описки не из-за безграмотности, а в силу старческого ослабленного внимания.

Я, Коновалова и Боря Колесников.

Помнится, Ватковскую у нас заменила Коновалова Е. С., у которой мы с моим другом Борей Колесниковым пользовались особым расположением, ибо сохранилась фотография, где мы запечатлены втроём. Говорили, будто она фронтовичка. Может быть и так. Во всяком случае, манеры и ухватки этой училки были жёсткие. При улыбке обнажался ряд серебряных зубов, что делало её похожей на какую-то Соньку Золотую Ручку.

Запомнилась она вот каким инцидентом. Задала нам «русачка» (так её, кажется, прозвали) домашнее сочинение на вольную тему. А тут, как раз, «Калининградский комсомолец» опубликовал, посланный на конкурс наш с Борей Колесниковым рассказ «Финиш». И, ничтоже сумняшеся, каждый вклеил газетную вырезку с рассказом в свою тетрадку для сочинений. Мол, знай наших! Вот, сочинение, которое напечатано в областной газете! И получили – о позор! – по четвёрке. Русачка пояснила негодующим авторам:

– Оценка снижена на балл за то, что сочинение написано не от руки, а использован печатный материал.

Первого своего директора школы №5 не запомнил, кажется, это была женщина. Хотя бывал в директорском кабинете частенько. То вместе с физкультурником утрясал состав спортивной команды – баскетбольной, шахматной, легкоатлетической, готовясь к очередной общегородской спартакиаде школьников, то получал нагоняй за свои выходки, то брал у директора интервью-наставление в стенную газету, то изворачивался, пытаясь отмазаться от вопиющего происшествия – классный журнал вдруг оказался намертво приклеен к учительскому столу…

Кажется, директором была женщина. Дородная и смешливая. Её сменил мужчина, тоже дородный. Звался он Безгребельный Александр Николаевич. Если напутал с отчеством, то – неважно, этот директор школы как бы обходился без него. Все величали нового руководители с некоторой нежностью – Саша, Сашка, Сашулечка. Он одновременно руководил школой и преподавал математику.

К тому времени семья наша распалась, отец, уволенный из прокуратуры, покинул дом, жену и детей. Мы были «уплотнены» – второй этаж оккупировал вновь назначенный прокурор района. Но это продолжалось буквально несколько дней. Затем он получил на той же Волочаевской улице отдельный особняк, и съехал. И вот, считайте, мне крупно повезло: в наш дом, заняв второй этаж, явился Александр Николаевич Безгребельный, новоиспечённый директор школы №5. Вполне молодой мужчина, с крупной головой, украшенной венчиком золотистых кудрей, надо признать, он производил прекрасное впечатление, и всем нравился. Очень общительный, шумный, поклонник прекрасного пола, любитель горячительных напитков. Порой у нашей калитки расфуфыренные девицы кричали:

– Саша, ты дома?! Выгляни в окошко!

Он высовывался в окно и беседовал с гостьями. Бывали они у него дома или нет – не помню. Но что могу утверждать с уверенностью: закладывал за воротник Александр Николаевич весьма изрядно. Когда он, вероятнее всего, с тяжкими усилиями поднимался наутро с большого перепоя, то я с наслаждением исполнял роль вестника его «нерабочего состояния». Врывался в класс и радостно орал:

– Математики не будет! Сашка заболел!

Именно этот весельчак, пьяница, балагур и бабник дважды исключал меня из школы. В кинобоевиках принято говорить, разоряя конкурента или убивая кого-то, «Ничего личного, это – только бизнес». А директор школы Безгребельный, в моём случае, мог с полным основанием заявить: «Ничего личного, это – только служба». Сперва он лишил меня права заниматься во вверенном ему учебном заведении за самовольный длительный прогул без уважительной причины. Причём, тому же наказанию подвергся мой друг и одноклассник Боря Колесников, с той же формулировкой. Но, коли речь зашла о Колесникове, тут, очевидно, не обойтись без отдельной главы. Замечу только, что последующее исключение из школы связано с большой политикой. Меня ведь заклеймили, ни много, ни мало, в распространении антисоветских слухов! А это, конечно, тоже достойно отдельного разговора, но позже…

Мой друг и соавтор Боря Колесников