Глаза звездного цвета

Васька взглянул на меня, и в его глазах я увидел печаль и страх, будто над ним нависло что-то безглазое и клыкастое, от которого уже не сбежать.

– Мне… Мне холодно, Мишка! Холодно и… и страшно… Я… Я больше не стану прежним… – Его губы задрожали, и он медленно произнес: – Я сгорел в тот день…

Васька зарыдал, его плечи заходили ходуном. Так плачут, наверное, только несколько раз в жизни – так искренне, полностью отдавшись своему горю. Я крепко обнял его, и мы просидели так, в обнимку, несколько минут, пока не прибежала тетя Надя, за ней стояла Дашенька, испуганно глядя на брата. Охая и ахая, она отняла у меня Ваську и гневно приказала мне убираться домой.

Я ушел, и его последние слова еще долго отзывались эхом в моей опустевшей голове.

За те несколько весенних дней, что я провел в деревне, мне так и не удалось пообщаться с дедушкой. Бабушка посещала его трижды в день, относя ему еду, но почти всегда пища оставалась нетронутой; мне она не позволяла тревожить его, но несколько раз я все же украдкой попадал к нему в комнату, и каждый раз дедушка спал.

По ночам, когда все звуки стихали, я слышал его сдавленный кашель и тяжкий скрип кровати. Иногда, совсем глубокой ночью, я слышал, как он выходил из своей комнаты, оставлял еду на столе и медленно возвращался назад.

Бим так и не вернулся.

Без дедушки и Бима было совсем грустно, поэтому почти все время я проводил с ребятами на улице, возвращаясь домой лишь под вечер. Васька тоже выходил на улицу в сопровождении Дашеньки – она была похожа на его стража и отгоняла всех, кто пытался с ним заговорить. В конце концов, мы перестали звать Ваську в наши игры. Ребята думали, что он все еще обижен на нас всех из-за того случая осенью, а я продолжал умалчивать правду. Да и не поймут они. Я бы и сам не поверил, если бы не испытал это на себе. Украдкой поглядывая на неподвижного Ваську, который, будто старик, частенько садился на лавочку возле своего дома и глядел в небо, я думал о его словах: "я сгорел в тот день". Думал – и не хотел понять, что он имел в виду.

В последний день своего пребывания в деревне, за час до того, как за мной приехали родители, я снова прокрался к дедушке в комнату. Если бы я снова застал его во сне, то хотя бы мог посидеть возле него, вслушиваясь в неровное дыхание; мне было бы достаточно и такого свидания с дедушкой. Но, к моему удивлению, когда я вошел в комнату, то увидел, что дедушка не спал. Он внимательно глядел в стену напротив кровати, а когда я вошел, медленно повернул ко мне голову.

– Мишка… – Он слабо улыбнулся. – Ты, что ли?

– Я, дедушка, – прошептал я.

Я подошел к нему и тихонько обнял за плечи. Дедушка снова зашелся кашлем, а когда кашель прекратился, он внимательно поглядел на меня и сказал:

– Рискуешь ведь, Мишка. А что, если бабушка поймает? Она меня ух как сторожит… Не хуже Бимки…

Когда он упомянул пса, на его лбу промелькнули глубокие морщины – лишь на мгновение.

– Как у тебя дела? – спросил я, не зная, что еще сказать.

– Да неплохо, как видишь, – ответил дедушка, снова улыбнувшись. – Иду на поправку. Скоро встану на ноги.

– Чем ты заболел, дедушка? – обеспокоенно спросил я. Из всех возможных болезней на ум пришел почему-то только грипп: – Гриппом, да?

– Гриппом, гриппом… – кивнул он. – Поэтому ты не стой возле меня. А то сам заболеешь…

Я помолчал. Дедушка как будто утратил ко мне интерес и снова уставился в стену. Его голубые глаза стали похожими на те, что я видел у Васьки – такие же пустые, стеклянные и равнодушные.

– Тебе грустно, дедушка? – спросил я, заглянув в них. – О чем ты грустишь?

– Какая грусть, Мишка? – слабо спросил он. – Всего лишь болезнь… У нас, стариков, болезни проходят тяжко…

Я опустился на один уровень с его глазами и снова тихо спросил:

– О чем ты грустишь, дедушка?

Его подбородок немного дрогнул, потом он крепко сжал губы, будто боясь что-то выболтать.

– Не грусть… – он помолчал, подбирая слова. – Я скучаю по одной вещи… Но боюсь, ты еще не можешь понять меня. Хоть ты и очень умный, Мишка…

– Ты грустишь по звезде?

Он громко втянул носом воздух и снова зашелся тяжким кашлем.

– По ней, Мишка… – тихо произнес он, когда кашель прекратился. На его глазах блеснули слезы, но он быстро вытер их подушкой. – Какая же она была красивая… Нам еще очень рано видеть такую красоту…

Его глаза снова уставились в стену, сквозь меня.

– Какая же она была красивая, – одними губами прошептал он, и морщины на его лице разгладились.

– Мы обязательно встретим ее снова, – горячо прошептал я. – Дедушка, вот увидишь! Не грусти! Мы снова пойдем в лес, и ты сможешь ею полюбоваться… Так ведь, дедушка? Вот, держи, – я снял с груди свою игрушечную звездочку и вложил ее в ослабевшие ладони, – она почти такая же красивая, как и та звезда, я видел! Ты только выздоравливай, дедушка!

Дедушка закрыл глаза, слабо кивнув. Я понял, что мне нужно уходить – похоже, он слишком устал. Уходя, я еще раз обернулся и прошептал:

– Ты только выздоравливай, дедушка.

***

Всю весну я усердно занимался в школе и даже выправил все свои оценки. Иногда мама звонила своим родителям, чтобы узнать о состоянии дедушки, на что бабушка отвечала: он медленно, но верно идет на поправку. Правда, приехать в гости отказалась, сказав, что тогда все хозяйство встанет. На лето мама отправила меня в школьный лагерь, чему я был не очень-то рад – разве каникулы придумали не для того, чтобы отдыхать от одноклассников?

Я вернулся в город в конце августа и почти сразу же попал в водоворот воскресшей школьной жизни. Воспоминания о таинственном сиянии, деревне, бабушке с дедушкой стали постепенно блекнуть, уступая место новым. Когда пришла пора писать ежегодное сочинение на тему "Как вы провели это лето", я во всех красках расписал наш с дедушкой охотничий поход – и в моей версии этой истории мы вернулись из леса с добычей, как настоящие герои. Об упавшей звезде я умолчал, понимая, что никто из слушателей просто не поймет, о чем идет речь.

Со светлой печалью мы проводили бабье лето, сентябрь сгорел в красно-желтом мареве. Октябрь поминал ушедшее тепло совсем уже повзрослевшим ветром. В ноябре наступила самая отвратительная пора – поздняя осень. Бесконечные унылые дожди, медленно превращающие город в топкое болото, скорбящее и совсем холодное солнце, вечно грязные ботинки и промозглый ветер – это время года решительно не за что было любить или хотя бы уважать. Осень была похожа на одного моего одноклассника, длинноволосого, вечно ноющего и совсем недавно узнавшего о значении слова "депрессия".

Родители пропадали на работе почти круглые сутки, возвращаясь лишь под вечер. В то немногое время, отведенное им до сна, они пытались восполнить разлуку друг с другом и со мной, устало даря остатки любви. Я никогда не требовал от них лишнего внимания для себя, считая это эгоизмом и понимая, что у них и без того много проблем; мне хватало, что хотя бы утром и вечером мы с ними находимся вместе. Кроме того, присутствие родителей ощущалось тогда, когда их не было рядом – будь это надпись на салфетке о ждущем меня в холодильнике ужине, второпях выведенная заботливой маминой рукой, или же какая-нибудь новая безделушка, подаренная отцом. Я знал – время осенней неразберихи вскоре пройдет, уступив место зиме, а оттуда уже рукой подать до следующего лета. Домой я возвращался ровно перед приходом родителей, чтобы они не предприняли мер по сокращению моей свободы, а большую часть времени проводил в компании таких же праздно шатающихся одноклассников.

В один из множества омерзительных дней дождь пошел в самый разгар нашей игры. Спрятавшись под козырьком подъезда ближайшей многоэтажки, воровато оглядываясь на спешащих домой взрослых, мы печально осознали, что ливень зарядил до самого утра и уже не даст нам сегодня повеселиться. Словно шпионы, пойманные с поличным, мы стали разбредаться по своим остановкам, разбрызгивая грязь и шлепая по лужам мокрыми ботинками.

На остановке, как назло, было пусто – значит, автобус уехал совсем недавно, и нового придется ждать очень долго. Минут через пять под козырек заглянул растрепанный мужчина; одежда на нем сидела как на сбежавшем из магазина манекене, уставшем терпеть ежедневные примерки, но взгляд был живым и искавшим того, кто мог бы его выслушать. Когда он направил этот взгляд на меня, я осторожно отступил к дальнему концу остановки и приготовился бежать. Но мужчина, увидев, что перед ним всего лишь ребенок, мгновенно утратил интерес, вытащил из кармана своего огромного, явно не по его размеру пальто пачку сигарет, выловил одну и медленно, с видимым наслаждением, прикрыв глаза, закурил. Выпустив изо рта струйку дыма, он скрипучим голосом негромко запел:

– Осень жизни, она всегда внеза-а-апна… – Длинная затяжка. – Осень жизни, так много дел на за-а-а-автра…

Основательно продрогнув в своих тонких и отсыревших школьных брюках, я наконец смог прошептать правильную молитву и вызвать автобус. Он был забит людьми, но я все же смог прорваться к поручню и мертвой хваткой уцепиться за него, заслужив право всю поездку глазеть в мутное стекло. К несчастью, рядом со мной пристроился и тот певец с остановки. Мельком взглянув на меня, он ухмыльнулся и уставился в окно. От него пахло сигаретами и, почему-то, грецкими орехами.

За окном захлебывались улицы моего города. Темнело теперь рано, и в этой расползающейся тьме я видел бесформенных людей, каждую секунду меняющихся в текущих по стеклу дождевых каплях. Мимо меня проносились десятки автомобильных огней; именно огней, потому что автомобилей не было видно. Если постараться забыть об этом, то можно представить себя в роли космонавта, заблудившегося среди обезумевшего звездного скопления. Звезды ведь тоже могут сойти с ума?

И тут я вновь вспомнил об упавшей звезде из деревни. Может, и могут, подумал я. Почему та звезда покинула своих собратьев и попала к нам? Может, она устала летать по небу, или решила узнать, как у нас дела. Но ее красота притягательна лишь тогда, когда мы видим ее на круглом небосводе, далеко и высоко – вблизи она слишком чужая и слишком холодная. Это было похоже на костер: около него хочется греть озябшие руки, но не стоит подносить их к пламени слишком близко – сгоришь. Выходит, дедушка сгорел? Хотелось надеяться, что это было временно, и он все же сможет пережить исчезновение звезды.

– Вот так смотришь на них и думаешь: а куда они все едут-то? – Вмешался в мои размышления певец с остановки, царапая воздух своим ржавым голосом. Он не смотрел на меня, словно бы разговаривая со своим отражением в стекле. – Там ведь нет ничего… Только еда, туалет, кровать. И завтра по новой. А ведь нас готовили не к этому. Космонавтами мы должны были быть! Покорять космос!

– Мужчина, прекратите орать, – прервала его женщина, стоявшая с другой стороны от него. – У вас изо рта воняет.

За этими тягучими мыслями приблизилась моя остановка. Я вышел на улицу и облегченно вдохнул свежий воздух – в автобусе было очень душно. Интересно, почему так говорят? Душно – значит, много душ, понял я. Когда в одном месте собирается столько душ, привыкших парить в воздухе, а не трястись в ящике на колесах, их недовольное гудение начинает отравлять все вокруг.

От мыслей меня отвлек отчаянно завибрировавший телефон. С удивлением отметив, что звонит бабушка, я поднял трубку и поздоровался.

– Как у тебя дела, Миша? – Голос у бабушки был очень тихим и грустным. – Не звонишь совсем.

– Все хорошо, бабушка! Учусь, гуляю, – ответил я. – А у вас как дела? Дедушка ходил на охоту? Как он себя чувствует?