КриБ,или Красное и белое в жизни тайного пионера Вити Молоткова

Белая старушка

В Марокко оказалось жарко. Я понимаю, что вы знаете, что в Африке должно быть жарко, но сообщаю, чтобы подтвердить: так и есть.

Теперь о наших делах. Седьмое ноября прошло, и на следующий день мы уже вылетели в Марокко. О котором, скажу честно, я вообще ничего не знал. Как и о том, из-за чего заварилась вся эта каша.

Только в самолете папа рассказал, что какие-то плохие люди (вероятно, буржуи, а может, оппортунисты) хотят отнять его завод, и защиту завода должен организовать товарищ Климент Серпов. Почему не сам папа, я не понял, но спросить побоялся: завод для папы – самое ценное, что есть в его жизни. Кроме, конечно, нас и коммунизма.

Давным-давно, еще во времена СССР, папа пришел на этот завод простым рабочим. И много лет что-то вырезал на токарном станке. В этом смысле я считаю, что мне повезло с папой, потому что, уверен, в нашем классе никто не знает, чем токарь отличается от слесаря.

Так папа работал, пока не вступил в коммунистическую партию – он говорит, что это было сложно и брали не всех. После этого его назначили мастером, потом начальником цеха, одновременно папа заочно окончил институт. Чтобы вас совсем не забалтывать, расскажу финал: когда папа стал директором завода, Советский Союз закончился, о чем папа грустит до сих пор, ну и я вместе с ним.

Я не жил в СССР, и про то время сейчас всякое рассказывают, но если папа из простого рабочего к тридцати годам стал директором целого завода, то, наверное, кое-что было неплохо.

Папа с этим своим заводом намучился сначала – там случилась разруха, например вообще не было денег. Но потом все наладилось и папа страшно разбогател, но так как он человек принципиальный, то у него все работники получают часть прибыли – они все собственники завода. Словом, бедных работников у папы нет. На работе у них бесплатная столовая, для детей бесплатный детский сад, и в отпуск на море они тоже ездят бесплатно.

Рабочие папу ценят и любят, можно сказать, даже обожают, но я, наверное, не буду токарем. А на директора я не похож внешне. Я где-то посерединке.

Ну вот, теперь, когда картина для вас еще немного прояснилась, можете полюбоваться, как мы сидим в самолете. Папа у окна. Он любит смотреть в окно во время полетов, так же как и я – я сижу прямо перед ним и наслаждаюсь видом облаков. Рядом с папой сидит мама с бледным лицом: она летать боится, и ее мутит.

Я про нее толком ничего не рассказал, но особенно и нечего. Они познакомились с папой, когда он уже стал директором, а она просто продавала на улице мороженое. Папа купил у нее пломбир и тут же влюбился. После свадьбы она уже больше никогда не работала, хотя я считаю, что продавать эскимо и пломбир на улице – это хорошая работа. И веселая.

Мама сидит дома с таким же выражением лица, как и в самолете. Радуется она только в тот момент, когда протирает свои десять тысяч фигурок из фарфора.

Рядом с мамой – Клара, тоже бледная. Но она сидит, вцепившись в телефон, смотрит в экран не отрываясь и так жадно, что, кажется, еще немного, и она его съест.

Это был уже второй самолет на сегодня, так что мама бледнее обычного в два раза, а мы с папой довольны. Каждый год мы с ним летаем в Сочи, а мама с Кларой едут туда на поезде. Но до Марокко на поезде не доедешь. Африка все-таки.

Пересаживались мы с самолета на самолет в Риме, где я бегал по аэропорту вдоль и поперек – это пока папа ел, а мама с Кларой сидели и не шевелились, как скрепки. Мне вообще нравится все новое, тем более когда на голову сваливаются неожиданные каникулы. Восторг и воля.

У меня такой же телефон, как у сестры, но я по нему только звоню. В игры я наигрался пару лет назад, а все остальное мне скучно. Вы не поверите – я люблю читать книги. Белая ворона, так про меня говорят.

Но вот наконец посадка – это, конечно, не так интересно, как взлет, но тоже ничего. В общем, мы приземлились в Африке, и там было жарко.

Мне сразу понравилось в Марокко. Мы приехали в город Марракеш, что, как оказалось, значит «марокканский».

Мы ехали по этому Марокко в квадрате, здания вдоль дороги были невысокие, в основном красно-бурого цвета.

– Правильный выбор, – довольно сказал папа, и я удивился сходству цвета его лица и марокканских кирпичей. – Красный, – солидно подытожил он, – в сердце каждого простого человека.

Хотелось чего-нибудь африканского кроме жары, но ни слонов, ни обезьян, даже захудалого попугая – и того не было. Ни жирафов с зебрами. Было много желтых такси, но у нас они тоже попадаются.

В гостинице все было отделано плиткой, пестрой и в основном красной. Двери номеров выходили на галерею, которая шла вокруг крытого внутреннего двора, тоже украшенного плиткой. Над двором висела здоровенная кованая люстра, лампочки в которой работали слабо, а внизу был фонтан, который работал хорошо.

До вечера все спали, а я мучился. Пока не удрал потихоньку и не вышел на улицу, где у красной стены стоял очень рыжий осел и жевал что-то пыльное. Он и сам был пыльный и немного похожий на нашу учительницу по русскому языку. Только с более добрыми глазами.

Я вернулся в гостиницу, и когда настал вечер, небо стало синим. Мама с Кларой остались страдать в номере, а мы с папой пошли гулять по старому городу.

Людей было полно. Они были загорелые, как будто провели на пляже всю свою жизнь, отдыхая с пользой для здоровья. Одеты местные люди в основном были как обычно, хотя попадались и в странных шапочках, а кое-какие дяденьки и в белых платьях ниже колен. Все направлялись в одну сторону.

Папа радовался. Обычно он немного хмурится, даже когда все хорошо, а он сидит в тренировочном костюме и пьет чай у нас на кухне. Но вот кухня осталась далеко, как будто ее вообще никогда не было. Исчез и тренировочный костюм. И получилось, что никакой Москвы и Красной площади теперь нет, как корова языком слизнула – или вот тот самый рыжий осел слизнул. Был Марракеш и площадь, на которую мы вышли.

– Джема-эль-Фна! – радостно произнес одетый тетенькой дяденька и протянул папе руку ладонью вверх.

Папа не растерялся, пожал ему руку, и мы шагнули в водоворот.

Первым аттракционом, который нам попался, была гадалка, энергично бросавшая карты перед собой. Дальше встретился жонглер. А вот уже после него – ловля веревочной петлей на длинной палке больших пластиковых бутылок. За горлышко. Я думал, что после изобретения компьютерных игр такие штуки должны были устареть, но нет: в этой параллельной реальности не устарели. Вокруг ковра с десятком бутылок стояла плотная толпа, и все сильно сопереживали.

Люди кричали, смеялись, даже немного выли от восторга. Конечно, ни у кого не получалось как следует зацепить бутылку, но за дело взялся мой папа. Я и глазом не успел моргнуть, как он сунул мне в руки пиджак, схватил удочку с петлей и давай ее накидывать.

Сначала у него, как у всех нормальных людей, не получалось, но папа очень волевой, он здорово вспотел, но с десятой или двадцатой попытки петля на горлышке бутылки с розовым лимонадом все-таки затянулась.

Настал решающий момент. Теперь бутылку нужно было поднять и вынести за пределы ковра. Глядя на папу, я и сам немного вспотел, и показалось, вся толпа вокруг тоже немного вспотела от волнения. И совершенно зря: я ни разу не видел, чтобы у папы что-то не получилось.

Зарябила барабанная дробь – хотя, наверное, это просто птичья стая пролетела над площадью. Площадь напыжилась, глядя, как бутылка отрывается от пыльного ковра и повисает в воздухе, выдохнула, стала недоверчиво таращиться, и я подумал, что мой папа первый, у кого получается этот трюк.

Еще я понял, что никто не верил своим глазам до последнего и, может быть, даже надеялся, что розовая бутылка все-таки шлепнется, что вызовет у всех веселое облегчение и смех. Но если папа решил: надо – значит, надо.

Короче говоря, бутылка выехала за пределы ковра и приземлилась не хуже того самолета, на котором мы прилетели.

– Ура! – или что-то вроде того закричали все местные жители, а их к этому моменту собралось не меньше миллиона человек. – Ого-го! – кричали они, и топали ногами, и хлопали руками – в общем, выражали настоящий восторг. В центре стоял папа и улыбался, прижимая к животу свой приз – бутылку розового лимонада.

Я встал к папе поближе. Мне хотелось, чтобы всем было понятно, что мы вместе. Хотя это и так было очевидно – кроме нас белых лиц больше не было. И всем, конечно, было ясно, что это мой папа и с него, так сказать, стекают на меня ручейки славы.

Так мы и стояли, как памятник победителям, пока с другой стороны к папе не пристроился еще один мальчик, чумазый и сразу мне не понравившийся.

На всякий случай я пристально посмотрел на него – постарался отшвырнуть его взглядом.

Я не раз думал, что лучшее место для того, чтобы любить всех людей на земле, – это собственная квартира. Или даже диван, на котором ты лежишь с романом Сименона в руках.

Такие мысли я держу при себе и папе про них никогда не говорю. Он мне сто раз объяснял, что пионер – это интернационалист. И что дети всех стран равны. А если это страдающие дети пролетариата, грязные и несчастные, то их я прямо должен любить особенно сильно.

В этот момент грязный мальчик показал мне кулак, а следом сделал что-то совсем невозможное. Он засунул руку в папин карман, вытащил бумажник, нахально улыбнулся мне, еще более нахально подмигнул, сплюнул сквозь зубы и исчез в толпе.

Вот так номер! Нужно было сразу броситься за ним, догнать, отнять! Но у меня как-то не вышло. Я только глупо хлопал глазами и дергал папу за рукав – но он был так занят своим триумфом, что не обращал на меня внимания.

Наконец все разошлись.

– Папа! – сказал я несчастно. – У тебя украли бумажник.

– Да ну, – широко сказал счастливый папа, хлопнул себя по карману, но почему-то улыбаться не перестал.

– Это был мальчик, – объяснил я. – Такой неприятный, грязный немного. Он незаметно залез к тебе в карман.

Договорить я не успел. Папа положил мне на плечо свою тяжелую гранитную руку, и слова застряли у меня в горле, как монеты в окошке возврата монет.

– Ничего, – сказал папа и потрепал меня по затылку, чего я терпеть не могу. – Наверное, тому мальчишке просто есть нечего. Наверное, у него младшие братья и сестры сидят голодные. Мать родная. Пусть поест – а мы не обеднеем.

Я очень люблю своего папу, уважаю его, даже немного боюсь. Но иногда он говорит так, словно повторяет за кем-то слова. Они, эти слова, конечно, ему нравятся, но лично мне бумажника было жалко. К тому же было понятно, что папе сегодня еще попадет. И от мамы, и от Клары.