Две половинки целого

– Puhutko suomea[2 - Ты говоришь по-фински? (фин.)]?

Не самый мудрый вопрос, признаюсь, но что же еще следовало спросить?.

– Нет – отвечает он – К сожалению – не говорю. Знаю лишь несколько слов по-фински, да еще вот эту поговорку. Ее часто повторял мой дед. И, да, он был финном.

– Финном? – глубокомысленно повторяю я, не зная что сказать.

Интересно, мелькает мимолетная мысль, что финн делал в Израиле? Но Эйтан не дает мне погрязнуть в заблуждениях.

– Дед был евреем из Турку. Кстати, он воевал здесь, в Лапландии. Если не врал, конечно. А еще он говорил: кiipe?t perse edell? puuhun[3 - Лезешь на дерево жопой кверху (финская поговорка)]. Это значило, что я делаю какую-нибудь глупость.

Ну, разумеется. Моя бабка тоже так говорила, да и отец изрекал время от времени. А вот мама считала эту фразу слишком грубой, но к отцу проявляла снисходительность. Теперь некому на него смотреть укоризненно, но он и сам так больше не говорит, наверное в память о маме. Бог с ними, с поговорками, значительно больше меня интересует другое и это если не считать какого-то смутного предчувствия. Стоп, господин Эклунд, остынь и не давай воли своим фантазиям. Засунув все предчувствия туда, где им самое место, я спрашиваю.

– Почему ты считаешь, что он мог врать про войну?

– Я имею ввиду войну здесь у вас, в Лапландии. Про две войны с русскими я, конечно же, слышал. Дед успел повоевать в обеих, был ранен и даже получил какую-то награду. Правда он её не сохранил. Но война Финляндии с Германией… Ведь они были союзниками в той войне. Странно.

Мы привыкли говорить не “союзники”, а "товарищи по оружию", заменяя этим эвфемизмом вполне понятное нежелание считаться друзьями Гитлера. Но поправлять Эйтана я не буду. Однако историю я знаю неплохо – профессия обязывает – и поэтому ничего странного в Лапландской войне не нахожу. В те годы почти все союзники (или “товарищи по оружию”) Третьего Рейха рано или поздно переходили на другую сторону. Последней, если не ошибаюсь, была Венгрия. Но, если про главные сражения 2-й мировой не слышали лишь самые тупые, то про войну в Лапландии за пределами моей страны знают немногие. И неудивительно, ведь учебники истории Германии, Франции или Австралии не упоминают ни об отчаянном десанте в Торнио, ни о дотла сгоревшем Рованиеми, ни о сражениях в тундре. Все это следует ему рассказать, но я молчу и мое молчание звучит красноречивей любых исторических сентенций.

– Еще он утверждал, что свой последний бой принял под Торнио…

А вот это в корне меняет дело и на следующий день мы едем на юго-запад. Едем только мы двое: Алона и девочка (оказывается ее зовут Наоми) остались чтобы походить на лыжах возле коттеджа. Не знаю, что у них там получится без базовых навыков. Впрочем, Алона вроде бы родом из России, так что шансы у нее есть, а вот Наоми придется полагаться на генетическую память.

Торнио встречает нас сносной, насколько это возможно на побережье, погодой: легким морозцем после вчерашних холодов и позавчерашней оттепели. Но мы пока что сидим в моем Pathfinder-е и нам тепло.

– Где тут порт? – спрашивает он.

Порта в самом Торнио нет, порт находится южнее в Рёуття. Именно там высаживались бойцы 11-го пехотного полка. Но нужны ли эти детали Эйтану?

– Дед рассказывал, что их часть перевезли из порта в Торнио на поезде, потому что только у них были полевые орудия. А остальные добирались из порта на велосипедах. Подумать только – на велосипедах! Неужели у вас были самокатные части?

Эти подробности уже мало кто помнит, но израильтянину повезло наткнуться на учителя истории. Правда учитель я лишь на половинную ставку и предоставляю учеников самим себе не только на летних каникулах, но и на добрую половину зимы. Хорошо хоть что школьное начальство снисходительно относится к моим слабостям, тем более что мне без труда удается отбиться экологическими отмазками.

– Да – говорю я – По бедности и из-за отсутствия хороших дорог, особенно на севере, мы не могли позволить себе мотопехоту. А велосипеды, это в самый раз. Тем более, что финн-хуторянин ездит на велосипеде с раннего детства. Да и не выжил бы он без велосипеда. Не пойдешь же пешком за полсотни километров в лавочку за солью, а машину, если даже она у тебя есть, жалко бить по буеракам из-за мелочей.

– А зимой? – спрашивает он.

– На санях – пожимаю плечами – Или, на худой конец, на лыжах.

– Так мы сможем попасть в порт? – интересуется он.

Усмехаюсь про себя: название “Рёуття” ему, конечно же, не выговорить.

– Можно – соглашаюсь я – Но это займет время. Часа два как минимум.

Тут он меня удивляет. Конечно, в наше время мало кто носит наручные часы и не было ничего удивительного в том, что он полез во внутренний карман парки. Но извлек он оттуда вовсе не смартфон, как можно было ожидать, а луковицу старинных карманных часов. И было это нечто значительно более громоздким, чем обычная российская подделка, какими пруд пруди в сувенирных лавочках около хельсинского вокзала. Антикварный механизм намекает, насколько я могу судить, на позапрошлый век: об этом говорит и медная отделка и латунный корпус. И как ему не лень таскать такую тяжесть, думаю я. По грани часов идет изящная резьба, а на задней, повернутой ко мне, крышке выгравирован затейливый вензель.

– Время есть – говорит он, посмотрев на невидимый мне циферблат.

Он убирает часы и мы едем в Рёуття. Заснеженный лес по обеим сторонам шоссе красив, но куда ему до окрестностей Рованиеми. Здесь чувствуется близость порта и промышленной зоны, поэтому снежная белизна уже не та и порой отдает бурым. А вот и порт: дебаркадеры, склады и неизменные портальные краны. Наверное, в октябре 44-го все было поскромнее, но и тогда ветка железной дороги доходила до порта. Что он надеется здесь увидеть? На территорию порта нас не пускают, но Эйтан и не настаивает и мы спешим вернуться в Торнио. Что же он там увидел? Или хотел увидеть и не увидел?

– Где тут был “Маленький Берлин”? – спрашивает он, когда мой внедорожник проезжает красное здание железнодорожного вокзала.

Ну и дела! Неужели он знает про великую пьянку в самом начале битвы под Торнио, про которую не слышали даже некоторые учителя истории? Но я не некоторый, я-то знаю, причем не из книг и не из сети, а от непосредственного свидетеля. И мы едем туда, где некогда были склады Вермахта. В тот последний год последней войны, здесь мало что сохранилось: немногие склады, выдержавшие обстрел, сгорели дотла. Сейчас здесь все иначе, но подходы к товарной станции по-прежнему заполняют склады, уже не деревянные, а сборные, из бетона, стекла и пластика. Интересно, что он сейчас ощущает? Эйтан молчит и, похоже, даже не смотрит по сторонам.

– Куда теперь? – спрашиваю я.

– В центр города – неуверенно говорит он – Там должна быть старая церковь.

В центр, так в центр. Церковь мне знакома, это лютеранская кирха. Но сама церковь его не интересует, он лишь встает напротив нее и начинает вертеть головой. Следовало бы попридержать воображение, потому что мне кажется, что у Эйтана раздуваются ноздри в попытке обнаружить нечто верхним чутьем. В поле его зрения попадает изящный деревянный особняк кирпичного цвета в виде буквы “П”.

– В этом доме тогда организовали импровизированный госпиталь…

Это не вопрос, а утверждение. Я машинально пожимаю плечами (откуда мне знать?) и вздрагиваю. Неужели это то самое место, про которое говорила мама и при упоминании которого бабушка поджимала губы? Но ни та, ни другая никогда не вдавались в подробности, так что… не знаю. Сейчас в здании школа, а что было тогда? Так кто же ты такой, Эйтан Бен-Яаков, во имя всех святых?

В школу нас тоже не пустили, но Эйтан не слишком и рвался. Следующей остановкой он назначил шведскую границу. Никакой границы там разумеется не было, да ее и быть не могло в Объединенной Европе. Но тогда, в далеком 44-м году здесь наверное был шлагбаум и стоял пограничник, зевающий в кулак. Граница и тогда не слишком охранялась и я даже подозреваю, что у шведских пограничников могло не быть оружия. На пограничном мосту он постоял минуту-две, задумчиво разглядывая растопыренные указатели с надписями Suomi/Sverige.

– Нет ли тут места, где мы могли бы выпить? – внезапно заявляет он – Я угощаю, разумеется.

Признаться честно, это меня обрадовало. Дело в том, что таинственное поведение израильтянина уже начало действовать мне на нервы. Я не понимал, что им движет, а спросить не решался и именно эта таинственность, в совокупности с моей нерешительностью, и были причиной моей раздражительности. А вот в желании выпить не было ничего таинственного, ведь многие к нам для этого и приезжают. В Торнио я подходящего места не знал и мы поехали в недалекий Кеми. Там, в предместьях городка, должен был быть неплохой маленький бар в здании мотеля, стилизованный под 70-e. К счастью, заведение было открыто и мы пристроились в уголке на громоздких красных креслах за маленьким круглым столиком. Мне еще предстояло вести машину по непростой дороге и пришлось ограничиться пивом. Зато Эйтан заказал себе виски с кока-колой, не очень популярный напиток в нашей стране, но бармен и глазом не моргнул. Похоже было на то, что мой клиент не собирается ограничиться одним коктейлем и я решил форсировать назревающий разговор.

– Что ты хотел получить от нашего сумбурного налета на Торнио?

– Это трудно сформулировать…

Было ясно, что один виски для него не доза и ровный голос так и остался безэмоциональным.

– …Наверное, мне хотелось прочувствовать то, что ощущал мой дед. Перенестись в октябрь 44-го.

– И как, получилось?

– Не слишком…

Конечно, начало октября в Лапландии не похоже на середину февраля. Город тоже изменился и, кроме здания вокзала, церкви и школы, в нем не осталось ничего от прежнего Торнио.

– …И все же мы не зря съездили.

Вот и отлично, думаю я. Сейчас я допью свое пиво, а он – свой второй виски, и мы тихо и мирно поедем в их коттедж. А потом можно будет забыть про эту странную поездку, вызывающую ненужные вопросы и слишком уж будоражащую твое неуемное воображение. Теперь главное – избегать скользких тем. Поэтому мне совершенно непонятно, зачем я неожиданно спрашиваю:

– Расскажи мне о своем дедушке.

Эйтан не удивляется, похоже он ждал этого вопроса и начинает:

– Тот финский дед был моим дедом со стороны матери. Он приехал в Палестину то ли в 45-м, то ли в 46-м, еще когда там были англичане. Потом он воевал почти что во всех наших войнах, а их было немало, и в каждой умудрялся схватить либо пулю либо осколок. Когда я был мальчишкой, мы с ним иногда ходили на море, и я видел шрамы на его теле. Бабушка утверждала, что он давно должен был умереть от ран, но его всегда что-то спасало, как будто его защищал ангел-хранитель. Она сама, наверное, и была тем ангелом. Во время Шестидневной войны у нас было не так много потерь, но и тогда моего деда нашел осколок гранаты. Было это при штурме Арсенальной горки и он как раз собирался истечь кровью, но бабушка вынесла его на себе из под огня. Потом они поженились и через год родилась мама. Дедушке тогда было уже порядочно лет.

– Как ее зовут?

– Кого?