Казус Белли

– А как насчет изобретения Гуттенберга?

Клаус тогда хмуро проворчал:

– По-твоему "Майн Кампф" не оружие? Или "Вопросы Ленинизма" не оружие?

Никто ему не возразил, лишь только Зяма попытался разрядить мрачную обстановку:

– Похоже, не только евреи научились отвечать вопросом на вопрос…

Сейчас же он отчетливо понимал, что двигатель Райхенбаха тоже был оружием. Это было несомненно, хотя спроси его сейчас и он бы затруднился ответить, как именно изобретением Клауса можно убивать. Но что-же им ответить? Отрицать очевидное было глупо, но не менее глупым было бы сказать всю правду.

– Я не строил установку. Я лишь изготавливал ее детали.

На самом деле, он и с закрытыми глазами прекрасно бы смог снова собрать двигатель Райхенбаха. Но этим двоим знать о том не следовало. Интересно, насколько далеко простирается их осведомленность?

– Только пожалуйста, друг мой Сева, не стройте из себя слесаря четвертого разряда, или как там у вас это называлось.

Это, разумеется, сказал веселый Леня. Именно такие весельчаки любили неожиданно заехать по зубам, недосказав последний еврейский анекдот. Впрочем, челюсть у него была крепкая и быстро зажила, потеряв лишь один резец.

– Мы-то знаем, как ценили конструктора Ланецкого в его КБ – продолжил водитель

– И поэтому послали на лесоповал?

– Согласен, это было неразумно…

"Неразумно"? То есть инженеров-конструкторов следовало беречь, а, скажем, смазчиков-железнодорожников, таких, как дед Панас, можно было посылать на вечную мерзлоту пачками? Впрочем, деда не послали на лесоповал, его застрелили агенты ГПУ, когда он был в гостях, в недалеком от Казатина винницком селе. В тот страшный день дед пытался спасти от ареста кума, которого вытаскивали из хаты за полмешка хлеба, спрятанного для голодающих детей. Старый Панас Притуляк получил наганную пулю в лоб и умер сразу, а его кум с такой-же пулей в животе еще корчился на пороге хаты час или два на глазах у голодных детей. Дети, ослабев от голода, не плакали…

– Скажите, Сева, вы патриот?

А вот этот вопрос Вячеслава Евгеньевича застал его врасплох. Какого патриотизма они от него ожидают, и по отношению к какой стране? Может быть, к СССР? К той стране у него было немало претензий, но, если бы снова случилось неизведанное им 22-е июня, он бы, пожалуй, первым взял винтовку. Впрочем, какие могут быть претензии к покойнику.

– Речь идет о стране, в которой вы родились – развеяли его сомнения.

Стало предельно ясно, что на сине-белой куртке весельчака Лени не хватает красного, революционного, цвета. Но каков Таразов! Вряд ли он не был в курсе, что его хозяева (а речь явно идет именно о хозяевах) – "москали". То ли он не слишком страдал украинским патриотизмом, то ли его сильно приперло. Скорее всего, второе.

– Давайте, если можно, без сантиментов – проворчал он – Вы вряд ли представляете, как быстро избавляешься от них в лагерях. Так что именно вам от меня надо?

– Вот это воистину деловой разговор – неестественно бодро вскричал водитель.

Его коллега заметно поморщился, "добрый следователь" явно переигрывал.

– Мы хотели бы, чтобы вы согласились сотрудничать с нами в восстановлении двигателя Райхенбаха – сухо произнес он.

– Причем совершенно добровольно – добавил Леня, вызвал этим еще одну гримасу на лице соратника.

– Зачем? – это был не праздный вопрос, ему действительно хотелось бы знать.

"Москали" переглянулись. Было очевидно, что честный ответ они не дадут. Однако и уклончивый ответ тоже мог дать пищу для размышлений. Именно такой ответ и последовал из уст Вячеслава Евгеньевича.

– Разве вам, Сева, не хочется чтобы ваша Родина, Россия, стала экономически мощной державой? – спросил он.

Вопрос был провокационным, и ему сразу захотелось вытянуться в струнку и громогласно заявить: "Хочу, всемерно хочу!". Этого он, разумеется, не произнес и правильнее всего было бы промолчать, но у него непроизвольно вырвалось:

– Экономически?

– В основном экономически – последовал уклончивый и, в то-же время, предельно ясный ответ.

– И что, без меня никак? – этот вопрос был, наверное, лишним.

– Не то чтобы совсем уж никак, но лучше с тобой.

Переход на "ты" ничего хорошего не обещал, так оно и оказалось. После недолгой паузы последовало:

– Поверь мне, так будет лучше для всех: и для нас, и для тебя и, не в последнюю очередь, для твоих друзей.

– Украинское гражданство дело ненадежное – неожиданно став серьезным, добавил Леня – То-ли дело российское. Тем более, что ты будешь жить в своем родном городе.

Все это слишком было похоже на завуалированные угрозы. Он не испытывал особого пиетета к Независимой Украине, да и желто-синие цвета вызывали нездоровые ассоциации времен Гражданской. И все же, эта страна его приютила, дала работу, жилье и гражданство. В тоже время, ни к новой России, которая даже не ассоциировалась у него с Советским Союзом, ни к городу своей юности он не испытывал ни малейшего влечения. Обо всем этом следовало подумать и именно так он и сказал двоим в "лексусе".

– Ну что же, Сева, подумай – в голосе Вячеслава Евгеньевича, неожиданно мягком, слышалось великое сомнение.

– Только думать слишком долго не советуем – водитель Леня тоже окончательно вышел из роли и теперь его голос звучал зловеще.

Машина начала снова вертеться на развязке, въехала в город и вскоре заскользила по широкому проспекту. За окном замелькали параллелепипеды советских пятиэтажек, к безликому облику которых он так и не смог привыкнуть, стекляшки магазинов и светофоры. До самого его дома ни он, ни хозяева "лексуса" не издали ни звука. Только когда машина затормозила у его дома, Вячеслав Евгеньевич протянул прямоугольник визитной карточки:

– Позвони по этому телефону, когда надумаешь. Жду твоего звонка завтра до 4-х пополудни.

Сказано это было совершенно тусклым, можно сказать никаким, тоном, но Всеволоду снова почудилась угроза.

Всю бессонную ночь и весь последующий день он думал. Он думал трясясь в вагоне метро, думал, разбирая очередной древний мотор чуть ли не времен своей молодости, думал жуя сэндвич с ветчиной за обедом. И только ближе к вечеру осознал, что думать, в сущности, не о чем. Все было предельно простым и предельно мерзким одновременно. Он оказался хранителем мощного и опасного секрета и рано или поздно до него доберутся. Не те, так эти.

Теперь ему надо было выбирать между Россией и Украиной, между Сциллой и Харибдой, между шилом и мылом. Но то ни другое не грело. Позвонить, что-ли, Таразову? Тут он сообразил, что у него не записан телефон Виктора и совсем было собрался выяснить это у Тошки, как его внимание привлекла мигающая иконка на телефоне. Ему не повезло родиться в век мобильной связи и смартфонов, подобно Тошке, как и не довелось войти в нее постепенно, подобно людям старшего поколения, органично сменивших тяжелый эбонитовый аппарат на карманный коммуникатор. Поэтому, наверное, он не обратил внимания на призывный писк аппарата и пропустил звуковое сообщение. Теперь же он слушал голос Виктора и у него внезапно стало холодно в груди и мелкой дрожью затряслись пальцы руки, прижимающей аппарат к правому уху.

– А-a-a – тянул Таразов на одной ноте.

Этот не то крик, не то вой длился бесконечные несколько секунд и сменился словами:

– Сева! Сева! Севка! Что же ты, блядь, наделал! – в голосе Таразова явственно слышалась паника – С ними же так нельзя! За что ты меня так? Сева! За что?!

Голос в телефоне еще продолжал говорить жалкие и бессмысленные слова, а зуммер уже сообщал о входящем звонке. Это был Тошка.

– Сева, Сева! – кричал он тем-же таразовским голосом – Папу убили! Папку моего! Что мне делать? Что мне делать, Севка?

Кошмар продолжался и он был в самой его середине, в эпицентре этого ужаса. Страшно было все: и этот повторяющийся голос и слова и даже то, что Тошка позвонил за утешением не матери, а ему. Что он мог ответить, чем утешить? Тем, что отец его убит из-за него, бездумно откладывавшего такое ничего не значащее для него решение? И все же он что-то говорил, успокаивал, утешал, вспоминая звонок уже мертвого Виктора. Оказывается, Таразова зарезал сорвавшийся с катушек наркоман, "морфинист", как называли их в его, Севкино, время. У него даже мелькнула на миг надежда, что это случайность и он не виноват. Но в памяти всплыло спокойно лицо Вячеслава Евгеньевича и стало очевидно, что случайностью здесь и не пахнет. Наверное, можно было бы убрать Виктора без лишнего шума, устроить аварию, случайный наезд. Но им нужна была показательная акция, громкая, но не оставляющая свидетелей. Поэтому убийцу Виктора застрелил удачно оказавшийся поблизости полицейский. И нужна им была не смерть Таразова, а он, Всеволод Ланецкий.

А потом раздался еще один звонок.

– Вы заставляете себя ждать, Всеволод Андреевич – Вячеслав Евгеньевич снова перешел на "вы" и это тоже, почему-то, добавляло нотку мрачности – Ваше кокетство уже стоило жизни одному из ваших знакомых. Но это еще полбеды, ведь знакомая вам семья не исчерпывается ее главой, ныне покойным…