Анамнезис-1. Роман

В мерцающих медовых глазах матери блеснула чистая влага, и в моей душе снова неприятно шевельнулся стыд. Мгновенно отбросив сторонние мысли, я представил прозрачное материнское облако, колеблемое воздухом.

– Скучаешь, так позвони и скажи ему это, – голос мой дрогнул, но я прикрылся независимым видом.

– Не могу, – прошептала она.

– Он никогда не простит меня.

В прихожую вышел Гоша, причесывая свою немыслимую шевелюру. Я посмотрел на часы и сказал матери:

– Приеду вечером, и мы вместе позвоним отцу.

Она выглядела беспомощной и поникшей. Жестоко было лишать ее внимания и тепла в такой момент, но требовалось идти.

Сидя за рулем, я думал о ней, а вокруг все звучало: машины, трамваи, люди. Немолчный гул города – когда-то страшивший меня и подавлявший многотонной тяжестью мой слух. Но сейчас я вдруг ощутил, как эти звуки, захватив сознание в свой водоворот, соединили сегодняшний день с детством: будучи ребенком, я любил прислушиваться из раскрытого окна к отголоскам улицы, долетавшим в наш двор, и представлять город огромной бурлящей рекой.

Подъехав, мы вошли в здание университета и разыскали аудиторию, где проходил прием экзаменов у абитуриентов. На лице моего братца-оболтуса не витало и тени волнения, он уставился на смазливую девчонку, дрожавшую от страха, подошел и небрежно задел ее:

– Трясешься?

Та кивнула ему с отчаянным видом, а Гоша деловито ей сказал:

– Не бойся, садись с билетом ко мне поближе.

Разглядывая братца, я отчетливо ощутил себя семнадцатилетним. Тогда мне нравились две девочки, и я долго не мог определиться, крайне стыдясь своих прикидок: как бы переспать по очереди с обеими. Меня коробила циничность собственных мыслей – тесных, точно одежда, из которой вырос, и мешавших разуму функционировать свободно, – но мои нравственные муки оказались напрасными: секс решительно не совпал с мечтами о нем, представ сложным сочетанием различных взаимоисключающих состояний. Меня отвлекали то запахи, то нелепость позы, то чмокающие звуки и сопение, при поцелуях мешал язык и вкус партнерши, вдобавок требовались некие вспомогательные манипуляции руками, что совершенно расходилось с моими представлениями о плотских удовольствиях, должных, казалось бы, проистекать естественно и слитно, а не дробиться на тысячи разнородных ощущений. Я даже уверился, что скомпрометировал себя, – так неестественно и отвратительно все произошло. Мое мужское самолюбие было крайне уязвлено, ведь разрядка наступила стремительно, хотя девочка изобразила восторг.

Глупо пыжась, я пытался внутренне реабилитироваться, понимая нелепость и пошлость положения, и злился на себя, но сильнее – на партнершу, казавшуюся мне распущенной из-за своего невинного притворства. Однако это были только цветики: все последующие дни я чувствовал себя отъявленным негодяем, поскольку она беспомощно искала контакта, ощущая себя брошенной. А ее подруга, почуяв слабость соперницы, принялась чистить перья с целью обольстить меня, чем усугубляла страдания покинутой жертвы и мое отвращение к обеим. Я не оправдывал своей жестокости, но нечто непреодолимое заставляло меня переводить все в шутливую форму и с независимым видом показывать – продолжения не будет. Никакие воззвания к собственному милосердию не помогали, я шарахался от жалости, как от проказы, и готов был умереть, но не сдаться.

После этого охота сближаться с кем-либо в постели надолго пропала. Впрочем, со временем я стал относиться к подобному спокойнее и пару раз достаточно романтично влюблялся. Правда, длилось это по неделе – не больше, и мне так и не удалось испытать ни ощутимого страдания, ни сильного желания. Зато неудачный опыт научил меня крайней осторожности в плане интимных контактов: увлечения воспринимались мной как изощренная игра, поскольку удовольствие я получал скорее от приливов вдохновения, сладостного волнения и азарта тактической борьбы с соперниками, нежели собственно от отношений с избранницами. Последние почти никогда не имели сопряжения с моими телесными желаниями и оставались бесплотными образами где-то в сфере фантазий. Я быстро понял, что всем управляет ослепленное воображение, так разительно отличались мои восприятия предмета увлечения «до» и «после». Да и вспышки влюбленности провоцировал и нагнетал я сам, используя всю свою мечтательность и стремясь вырваться из-под влияния инстинктов, ибо улавливал их слишком явное воздействие на собственное поведение с противоположным полом. А в тот период это грубо нарушало возвышенные идеалы и чистоту моего внутреннего мира, наполненного высоким искусством, музыкой и философией. Стараясь как-то сближать умом физическую телесность и свои романтические грезы, я каждый раз обнаруживал их совершеннейшую разнородность и несовместимость. Но основным препятствием в развитии отношений у меня всегда служила боязнь открыть свое сознание для чьего-либо воздействия. Хотя, руководствуясь высокими идеями, я верил, что стремлюсь освободить желания от рассудочного пресса.

Первой из аудитории выскользнула дрожавшая девчонка и угодила в объятия встревоженной матери. В холле стоял тихий ропот. Я разглядывал присутствующих и ждал братца. Тот появился минут через двадцать после девчонки, которая не ушла, а дождалась его под пальмой в фойе. Она первая подлетела к нему, не дав мне даже приблизиться. Гоша как кот зевнул, улыбнулся и благосклонно с ней заворковал, в ответ же на мой вопрос о полученном на экзамене балле взглянул удивленно, будто я свалился с неба, а не привез его сюда:

– А, Никита…, думаю, будет пятак. Ты поезжай, я доберусь. Сам видишь, – осклабился он. Конечно, я видел: девчонка весело щебетала, они похохатывали, у них уже родилась своя маленькая общая история.

Пробившись сквозь толпу, я выбрался на улицу и вдохнул свежий утренний воздух, очищаясь от шелухи чужих разговоров. «Ты сама создаешь трудности, – ругал я мысленно Дану, – Зачем этот отъезд? Сделать себе хуже – лишь бы наперекор мне!» И даже представил, как возил бы ее на природу, останься она в городе, но быстро опомнился, – отдыхать с Даной мне еще не доводилось. В моих мечтах поблескивало некое озеро, окруженное с одной стороны сумрачно-игольчатым лесом, а с другой обрамленное чередой домиков, где в каждом происходила своя жизнь. Вот куда я хотел бы ее привезти, дабы очаровать и унять рвение ссориться со мной. Я бы придумал ей сотню историй, нарисовал бы дивные пейзажи, растрогал бы театральным действом, увлек бы своей фантазией…

***8

Вечер подкрался незаметно и разметал торжественную тишину уходящего дня на грани позднего лета и ранней осени. Поднялся ветер, разыгрались волны. Озеро сердилось, бросая их на берег, и старый пирс стонал и скрипел. Отдыхающие разъехались по причине дождливого конца сезона. Дни стали холодными, ветер и дождь мешали кататься на лодках, а купаться давно никто не рисковал. И наверно только я люблю такую погоду и пустынные вечера, когда можно погружаться в раздумья, о чем мне страстно мечталось в неугомонном прошлом. Сколько было в нем кардинально различных периодов, проистекавших, как ни странно, один из другого: безмятежное детство, неудобное отрочество, болезненная юность, спокойная зрелость. Еще вчера я жил работой и семьей. Но внезапно взгляду открылся новый пейзаж, виденный в кино или во сне – уже не вспомнить, где каждая деталь удивительно знакома и содержит особый тайный смысл – знаки, которые дано разгадать или пройти мимо: не заметить, не услышать, не почувствовать. Однако звонок, молчавший столько времени, вдруг издал свой звук, и ты открыл окно.

Мой дом стоит на пригорке, так что с верхнего этажа видна кромка воды и простирающаяся синяя гладь. Слава богу, сошел на-нет, закончился постоянный детский и женский гвалт на берегу, изводивший меня и вынуждавший уходить далеко в лес на пару с моей четвероногой подружкой-боксёрихой. Без нее было бы тоскливо, но уже с утра Шельма деловито приносила свои собачьи доспехи для прогулки.

– Сначала завтракать, – привычно тряс я ее по загривку.

Обычно она взирает на меня непостижимым влажным взглядом со снисхождением матери капризного ребенка. Порой даже становится жутковато, точно на тебя смотрит существо, превосходящее людей по разуму. Ее шелковистую кожу с короткой золотистой шерстью хочется почти плотоядно ласкать, и Шельма тут же переворачивается на спину, томно раскидывая лапы и открывая свой великолепный поджарый живот. Дверь в доме я не запираю, и она самостоятельно гуляет в саду, убегая за его пределы по своим «делам». Но далеко ходить одна не любит, считая, что меня нужно выгуливать, дабы не потерялся. Я, действительно, как-то раз заплутал в лесной чаще, и Шельма, будучи сугубо городской собакой, на удивление легко нашла дорогу домой. А с тех пор, как заметила тревогу в моих глазах, почувствовала себя предводительницей нашей маленькой стаи.

Ветер ненадолго утих, успокоились и озеро, правда, по его кромке набило грязную пену. Шельма бегала и принюхивалась к этой витиевато-живописной бахроме, а я медленно брел по песку и смотрел на гаснущий закат с рваными серыми облаками. По контуру они горели тонкими алыми полосами, касаясь отблесками мерцающей мозаики воды. Озеро притягивало мои мысли своим чудным дыханием и как Солярис облекало воспоминания в ирреальные образы. Порой я побаивался его за это, но чаще специально стремился прикоснуться к стекловидной поверхности, чтобы разбередить свои раны и вызвать фантомы памяти.

Вечерами я любил пройтись вдоль берега, когда уже ни души и можно в одиночестве вдыхать запахи воды, тины, мокрого песка и чего-то неуловимого, томящего душу неясными всплесками, разворачивающими грусть, как книгу, страницы которой перелистывает ветер. Окружающий мир долгие годы властвовал надо мной, настойчиво заполняя душевные ниши и захватывая пядь за пядью пространство мечты, но наступил некий предел, словно кто-то коснулся стройной конструкции из игральных карт, и те улеглись веерообразной дорожкой. Долго, слишком долго пребывал я во власти людей и вещей, спасаясь островком своих тающих грез, которые одни только и являлись моей незримой опорой. Всю жизнь я упивался собственными печалями и радостями, вполне согласный с тем, что мышление – особое состояние сознания, наиболее утонченное и многогранное из его неистощимого широчайшего спектра, где каждое неповторимо и более уж невоспроизводимо.

Повседневность с ее способностью дробить самое цельное чувство на мелкие кусочки и даже перетирать его в пыль удручала меня. А лишь чувства, порожденные мечтой об идеальном, я считал подлинной жизнью, признавая внешнее свое существование совершенно пустым, мало того – безнравственным. Мы грезим, чтобы вспомнить себя, и так взрослеем.

Запахнув посильнее ветхий плащ, доставшийся мне из чердачного хлама прежних владельцев дачи, я зашагал к дому, заставив Шельму удивленно поднять голову, – прибрежная прогулка сегодня получилась слишком короткой.

Последнее время, когда резко похолодало, и задули ветры, приходилось, пока я не включил отопление, разжигать камин, чтобы прогревать дом до верхнего этажа. Но настоящее тепло привнес в меня коньяк: этот напиток имеет душу. Вечера мои проходили при работающем телевизоре, создающем иллюзию присутствия людской массы. Как похоже самочувствие на природные неупорядоченные звуки или пробы оркестра перед концертом, когда различные пассажи накладываются друг на друга, и когда вид огня пробуждает воспоминания, которые, выпукло материализуясь, бередят душу до нестерпимой боли.

Прошло уже два часа с вечерней прогулки, меня сморил сон, как в дверь постучали. Некоторые соседи еще оставались на дачах, я и сам ходил к иным за солью и спичками, так что не удивился гостям.

– Иди, встречай, – сказал я Шельме, кивнув в окно гостье – соседской девчонке Ксюхе, жившей вместе с дедом в ближнем ко мне коттедже. Они также не собирались возвращаться в город. Дед писал мемуары и, страшно сердитый на сына и невестку, частенько ворчал, считая себя слишком старым, чтобы тратить время и нервы на дрязги. Одного отца с больным сердцем оставить Валера боялся, а новая жена Валеры не жаловала вместе со стариком и Ксюху, так что те отсиживались на даче.

Ксюхе было лет семнадцать. Мать ее махнула с каким-то парнем за рубеж, бросив Валеру, закружившегося в бизнесе и потерявшего чувство реальности. Опомнившись, тот умолял жену вернуться, но безуспешно, – она скорей ему любовницу простила бы, нежели то, что ее променяли на никчемные «мужские» дела. В сердцах Валера разбил старинные часы, подаренные им на свадьбу, чтобы потом, после кропотливой починки больше никому не позволять заводить сложный, с музыкальным боем, механизм, словно желал остановить, а лучше вернуть, убежавшее время. Ксения не поехала с матерью, осталась с отцом и дедом. Даже примирилась с наличием мачехи.

– Здравствуй, Георг, – кивнула моя гостья и присела на корточки перед камином. Мы помолчали.

– Ты чего чумазая такая? – спросил я.

– Печку разжигала, перепачкалась, – ответила она, проведя рукой по щеке и оставив еще одну грязную отметину. Черные кудряшки спадали ей на лоб густой копной, из-под которой смотрели угольные блестящие глаза. Детская привычка приоткрывать рот делала ее лицо с пухлыми щеками наивным, хотя присутствовала в ней и подростковая агрессивность. Ксюха напоминала восточного мальчика – настороженного и гибкого, готового к коварству и в то же время преданного своему господину.

– У меня есть кипятильник, – предложил я.

– Ну его. Скажи, Георгий, а ты какой доктор?

– С дедушкой проблемы? – спросил я.

– Он молчит, но я же вижу… Тут папа приезжал, чего-то наговорил, пока я в теплице работала. После этого дед как-то сник.

Очень не хотелось покидать кресло возле камина, но пришлось одеваться. Помнится, этот пушистый свитер жемчужного цвета мне купила Лариса. Перед глазами живо предстало ее милое родное лицо. «Вечно ты возишься, Гоша!»

Теплое мягкое тело жены с округлыми формами всегда ласкало мой глаз. Она умела обо мне заботиться, вот и этот свитер купила, когда однажды я свалился с простудой. С нашего знакомства, с первого взгляда я знал, что с Ларой будет уютно, а о любви старался не думать, оставив мечты в прошлом, точно одежду подростка.

Первые двадцать пять лет жизни осмысливаются мной как затянувшееся детство, за которым последовало трудное взросление. В юности все волновало меня до болезненности, я не умел наслаждаться и тосковал о небывалых, фантастических чувствах, ожидая прозрений и вдохновения, а реальность воспринимал серой и унылой в сравнении с миром своих грез. Именно мечтательность, застилая глаза, толкала меня в объятия боли, и полученные ранения настолько изрешетили душу, что та боязливо сжалась в комок. Но, взрослея, мы учимся защищаться от страданий, – жизнь открывает простые истины, щедро одаривая нас удовольствиями, не связанными с любовью, и лишь неопытные сердца склонны верить, что счастье заключено в ней одной.

Захватив свой врачебный дипломат, я пошел за Ксюхой.

– Гошенька, проходи, – крикнул из комнаты дед, – Ксения тебя настращала? А со мной все в порядке! Но тебя ж по-другому не заманить. Давай посидим, выпьем вишневой наливочки.

Осмотр моего хитрого пациента, слава богу, ничего не дал, но Ксюха уверяла, пока я мыл руки:

– Это он из-за тебя развеселился, а весь день куксился.

– Не волнуйся, – успокаивал я ее, – у стариков бывает плохое настроение, очень напоминающее болезнь. Ему внимания захотелось и разговора.

– Георгий, а видел ты соседа в инвалидном кресле? – спросила она в каком-то странном напряжении, как если бы готовилась к прыжку.

– Он ждет операции. Как думаешь, поможет?

– Случается, иные и без операций встают. Не зря этот парень трудится с гантелями. Не сломался.

Удовлетворенная моим ответом, Ксения что-то промурлыкала и помчалась в кухню, откуда принесла поднос с нарезанными фруктами, печенье, сыр и знаменитую наливку. Казалось, она норовит удрать и лишь для приличия не подает виду: в ней волновался каждый мускул, – да и кто в юности может больше минуты усидеть на месте. Ксюха представлялась мне лазающей по лианам, настолько тело этой егозы было подвижно, молодо, упруго, а глаза черными куницами рыскали вокруг с быстротой молний. Голос у нее по-мальчишески ломался, говорила она с хрипотцой и иногда «пускала петуха» высокой нотой, что казалось в ней особо трогательным. Тихую скромную девочку я бы вряд ли оценил, но это черноволосое создание некоего среднего пола никого не оставляло равнодушным.