Принц и нищий

И, довольный своей остротой, Гендон отставил на место свой стул и, поместившись за спиной маленького короля, принялся ему прислуживать, как умел.

По мере того, как король насыщался, строгость его королевского величества понемногу таяла, и вместе с возрастающим чувством удовлетворения явилось желание поболтать.

– Ты говорил, если я не ошибаюсь, что тебя зовут Майльс Гендон? – спросил он.

– Да, Ваше Величество, – отвечал Майльс и подумал: «Уж если потакать бедняжке, так нельзя делать дело наполовину. Величать, так уж величать всеми подобающими титулами».

Король угостил свою царственную особу вторым стаканчиком вина и промолвил:

– Я бы хотел поближе с тобой познакомиться; расскажи-ка мне свою жизнь. Ты, кажется, человек очень храбрый и, должно быть, благородного рода… Ведь ты дворянин?

– Да, по рождению дворянин, Ваше Величество… Отец мой – баронет из мелкопоместных дворян – сэр Ричард Гендон из Гендон-Голла, близ Монк-Гольма в Кенте.

– Что-то не припомню такой фамилии… Ну, рассказывай дальше.

– Да нечего и рассказывать-то, Ваше Величество; всю мою жизнь можно передать в двух словах. Мой отец, сэр Ричард, – человек благородной души и очень богат. Матушка умерла, когда я был еще ребенком. У меня двое братьев: Артур – старший, такой же великодушный и благородный, как отец, и Гуг – самый младший из нас троих, – хитрая, лукавая, коварная и до мозга костей порочная гадина. Таким он был с колыбели, таким же я его и оставил, когда с ним расстался: это был законченный девятнадцатилетний негодяй. Мне в то время только что минуло двадцать, а старшему брату шел двадцать третий год. Вот и вся наша семья, кроме леди Эдифи, моей кузины, которой тогда только что исполнилось шестнадцать лет… Это была хорошенькая, милая и добрая девушка, дочь графа, последняя в роде, наследница хорошего состояния и громкого титула. Мой отец был ее опекуном. Мы с ней полюбили друг друга, но она была с детства помолвлена с братом Артуром, и сэр Ричард слышать не хотел о том, чтобы нарушить данное слово. Артур любил другую и уговаривал нас не унывать и не терять надежды, уверяя, что со временем все уладится к нашему общему счастью и благополучию. Гуг давно точил зубы на леди Эдифь; он был влюблен в ее богатство, хоть и уверял, что любит ее саму; но такой уж у него был нрав: он всегда говорил одно, а думал другое. Чего-чего он только ни делал, чтобы понравиться леди Эдифи, – но все напрасно: ему никого не удалось провести, кроме отца. Отец любил Гуга больше нас всех и верил каждому его слову, потому что Гуг был младший и никто терпеть его не мог, а этого совершенно достаточно, чтобы размягчить родительское сердце. Вдобавок Гуг был большой мастер лгать и в совершенстве умел льстить. Не мудрено, что ему удалось обмануть отца, который и без того души в нем не чаял. Я был в то время пылким, взбалмошным юношей, – прямо сказать, большим ветрогоном, хотя мои проказы были самого безобидного, свойства; у меня и в мыслях не было кого-нибудь обидеть или оскорбить, и никогда я не был повинен в чем-нибудь постыдном, низком или позорном для моего дворянского достоинства.

Однако Гуг сумел воспользоваться моими недостатками. Видя, что Артур слаб здоровьем и недолговечен и, следовательно, не опасен для него как соперник, он решил убрать меня со своей дороги… Ну, да это длинная история, не стоит рассказывать. Короче сказать, он искусно раздувал мои мальчишеские проказы и возводил их чуть ли не в преступления, так что наконец, когда он нашел у меня в кармане веревочную лестницу (которую сам же подбросил) и с помощью подкупленных слуг доказал, что я собирался похитить леди Эдифь и тайно обвенчаться с нею вопреки родительской воле, отец с первого слова поверил ему. «Три года изгнания из дома и из Англии сделают из него человека и бравого воина, – решил отец. – Попробуй-ка поживи своим умом», – сказал он мне на прощанье. В долгие годы моего изгнания я был участником нескольких войн на континенте; а сколько натерпелся бед, сколько видел невзгод и лишений, – так и не перечесть. Наконец, в последнем сражении я был взят в плен и целых семь лет протомился в темнице. Иной раз круто мне приходилось в эти семь лет. Благодаря мужеству и находчивости мне удалось вырваться на свободу, и я бежал. Я только что приехал сюда, без гроша денег в кармане, весь оборванный, точно нищий. Но ужаснее всего то, что я до сих пор ничего не знаю о Гендон-Голле… Вот и вся моя грустная история, Ваше Величество.

– Какая низость! Он подло с тобой поступил! – воскликнул маленький король, гневно сверкая глазами. – Но будь покоен, я этого так не оставлю – я велю тебя вознаградить и возвращу тебе твои права, клянусь святым крестом! Можешь положиться на мое королевское слово!

Растроганный рассказом бедного Майльса, мальчик и сам пустился в откровенности и с жаром поведал ему историю своих невероятных приключений. Майльс слушал его, остолбенев от удивления, и, когда он кончил, невольно подумал:

«Вот так богатая фантазия! Чем больше я его узнаю, тем для меня яснее, что у него недюжинный ум; не всякий, даже в здравом рассудке, придумал бы такую ловкую сказку. Сколько в ней жизненной правды, сколько воображения! Нет, бедный крошка, пока я жив, ты не будешь одиноким на свете. Я стану заботиться о тебе всю мою жизнь; ты всегда будешь моим баловнем, моим любимым товарищем. Я тебя вылечу!.. А когда ты вырастешь и создашь себе громкое имя, я буду гордиться тобой и скажу: «Да, он мой, – я подобрал его бездомным бродягой, но и тогда я уже видел, что из него выйдет толк, и знал, что имя его прогремит… Смотрите же на него, любуйтесь, – разве я не был прав?»

Между тем король, помолчав, проговорил задумчивым, сосредоточенным тоном:

– Ты спас меня от оскорблений и позора: быть может, ты даже спас мне жизнь и, следовательно, сохранил мне корону. Такая услуга требует великой награды. Скажи же мне, чего ты хочешь, и если исполнить твое желание в моей власти, оно будет исполнено. Это фантастическое предложение вывело Гендона из задумчивости. Он собрался было поблагодарить Его Величество за высокую милость и, отговорившись тем, что исполнил только долг, не требующий награды, хотел отвлечь его внимание на другой предмет, как вдруг ему пришла в голову остроумная мысль, и он попросил короля дать ему несколько минут на размышление. Маленький король снисходительно выразил свое согласие, с комичной серьезностью одобрив его разумное решение хорошенько обдумать столь важный вопрос.

После недолгого раздумья Майльс решился: «Да, конечно, ничего другого мне не остается, – не знаю, как иначе и выпутаться из беды. Я теперь на опыте убедился, как трудно было бы поддерживать эту комедию… Счастье еще, что мне вовремя пришло это в голову. Другого такого случая, может быть, и не представится». Он преклонил колено и начал так свою речь:

– Государь, мои скромные услуги не выходят из границ верноподданического долга. Я не чувствую за собой никакой заслуги, но если уж Вашему Величеству благоугодно будет удостоить меня награды, – я осмелюсь просить об одной милости. Четыре столетия тому назад, как известно Вашему Величеству из истории, между королем Англии Джоном и французским королем разгорелась кровавая вражда, которую положено было разрешить так называемым судом Божиим, то есть единоборством двух воинов. Сошлись оба короля и еще третий – король испанский, чтобы быть свидетелями и судьями предстоящего поединка. На арену вышел французский боец; но он был так силен и так страшен, что никто из английских воинов не решился померяться с ним силами и дело, столь важное для английского монарха, было проиграно. В то время в Тауэре томился в заточении лорд де Курси – лучший боец во всей Англии; он был лишен своих прав и владений и приговорен к долгосрочному тюремному заключению. О нем вспомнили и послали за ним; он принял вызов и сейчас же в полном вооружении явился на бой. Но как только француз увидел лорда де Курси и услышал его славное имя, он повернулся, постыдно убежал, и Англия осталась победительницей. Король Джон возвратил лорду де Курси все его титулы и поместья и сказал: «Проси какой хочешь награды; если бы даже ты попросил у меня полцарства, просьба твоя будет исполнена», – и де Курси, став на колени, вот как я теперь стою, отвечал: «Прошу тебя об одной милости, государь: даруй мне и всему последующему моему роду привилегию оставаться с покрытою головой в присутствии короля Англии, покуда будет существовать английский престол». Просьба его была исполнена, как известно Вашему Величеству; с тех пор, в течение четырехсот лет, мужские потомки фамилии де Курси не переводятся, и старшие представители этого старинного рода до сего дня не обнажают головы – не снимают ни шляпы, ни шлема в присутствии короля Англии, чего не осмеливается делать никто другой. По примеру этого знатного рыцаря и я прошу у Вашего Величества единственной милости, и для меня это будет вполне достаточной наградой. Я прошу, чтобы отныне я и мои наследники пользовались привилегией сидеть в присутствии английского короля.

– Встань, сэр Майльс Гендон – отныне рыцарь! – величественно произнес король, ударив Гендона по плечу шпагой плашмя, как этого требовал обычай посвящения в рыцари. – Встань и садись. Твоя просьба исполнена. Пока существует Англия и в ней короли, эта привилегия останется за твоим родом!

С этими словами Его Величество встал с места и зашагал по комнате, о чем-то размышляя, а Гендон уселся за стол. «Счастье мое, что я вовремя догадался, – рассуждал он сам с собой. – Это сущее избавление, – я не чувствую под собою ног от усталости. Не осени меня эта счастливая мысль, мне, чего доброго, пришлось бы простоять недели и месяцы. Когда-то еще бедняжка поправится!.. Итак, я попал в рыцари призрачного царства грез! – продолжал Гендон свои размышления. – Довольно нелепое, можно сказать, звание для такого положительного, простого человека, как я. Я не смеюсь, – сохрани меня Боже смеяться над такими вещами: то, что для меня – бред и грезы, для него – действительность. Но для меня не все бред в его поступках, потому что они доказывают, какое у него чудесное, доброе и благородное сердце… А что если он вздумает величать меня моим новым титулом! – вдруг пришло ему в голову. – Нечего сказать, хорош рыцарь в моих-то лохмотьях! Что делать, пусть уж зовет меня, как ему вздумается, – я всем буду доволен».

Глава XIII

Исчезновение принца

Скоро обоих друзей стало сильно клонить ко сну.

– Сними с меня эти лохмотья, – сказал король, указывая на свое платье.

Гендон беспрекословно раздел мальчугана, уложил его в постель и, оглядев комнату, с невольной грустью подумал: «Опять я без постели. Как тут быть?» Маленький король заметил смущение своего друга и рассеял его одним словом.

– А ты ложись у дверей и стереги меня, – сказал он сонным голосом. Спустя минуту он забыл все свои невзгоды и погрузился в глубокий сон.

– Милое дитя! Ну, право же, ему следовало родиться королем! – с восторгом прошептал Гендон. – Король, да и только!

И, растянувшись на полу у порога, он прибавил с довольным видом:

– Приходилось мне спать и похуже за эти семь лет, и грешно бы мне было теперь жаловаться.

Он уснул, когда в окно уже глядел серый рассвет. Около полудня он встал, тихонько откинул одеяло со своего спящего питомца и принялся осторожно снимать с него веревочкой мерку.

Тут мальчик проснулся, сказал, что озяб, и спросил Гендона, что он делает.

– Уже все кончено, государь, – отвечал Гендон. – У меня есть небольшое дельце; мне надо отлучиться, но я скоро вернусь. А вы бы пока еще уснули, Ваше Величество, – вам надо отдохнуть. Я закутаю вас с головой, чтобы вам было теплей.

Король погрузился в мир сновидений прежде, чем Гендон успел договорить. Майльс тихонько вышел и через час так же осторожно вернулся с полной парой дешевого и поношенного, но еще крепкого и по сезону теплого платья для мальчика.

Усевшись на стул, он принялся, вещь за вещью, разглядывать свою покупку, бормоча себе под нос: «Будь у меня карман потолще, и платье было бы не тот сорт, а когда карман тонок, приходится довольствоваться и этим». И он замурлыкал вполголоса свою любимую песенку:

Как в одной деревушке
Жила-была старушка;
Жила-была старушка
В одной деревушке…

Но оборвал на полуслове.

– Эк, нашел время, распелся! Не разбудить бы его, пусть хорошенько выспится, бедняжка; он так устал, а путь нам предстоит еще долгий… Камзол недурен, право; кое-где поушить, и совсем будет ладно. Штанишки, пожалуй, еще лучше, хоть и их придется чуть-чуть поубавить… Зато башмаки просто прелесть! В этих башмаках его ножкам будет и сухо, и тепло. Он ведь, бедняжка, к этому не привык; небось круглый год, зиму и лето, щеголял босиком… Эх, кабы да за один фартинг давали столько хлеба, как ниток, – на целый бы год человеку хватало… Да еще такую славную толстую иглу дали в придачу… Ну и возни же мне теперь будет, пока я ее вдену.

И в самом деле, ему пришлось повозиться. Как это всегда делают и до скончания века будут делать мужчины, – он одною рукой неподвижно держал иголку, а другой старался продеть нитку в ушко (женщины в этом случае поступают как раз наоборот). Нитка никак не попадала в ушко: то проскальзывала мимо, то упиралась в иглу и заворачивалась петлей; но Гендон был терпелив, да ему и не в новость было заниматься этой работой – недаром он был солдатом. Наконец нитка была вдета, и он прилежно принялся за шитье.

– В трактире заплачено все вплоть до сегодняшнего завтрака; того, что у меня осталось, за глаза хватит на покупку пары ослов в дорогу и на мелкие путевые издержки дня на два-три; а там мы с ним и в Гендон-Голле.

Она крепко любила своего ста…

– О, чтоб тебе! Вот так укололся! Чуть всю иглу не всадил под ноготь! Ничего, не впервой, – поболит и заживет… Только бы нам добраться до дому, мой мальчик, а уж там-то мы заживем припеваючи. Забудешь ты свои горести, и всю твою болезнь как рукой снимет…

Она крепко любила своего старика,
А он крепко любил…

– Какие стежки – на славу! – продолжал Гендон, любуясь своей работой. – Крупные, внушительные, не то что плюгавые, жалкие стежочки какого-нибудь портного…

Она крепко любила своего старика,
А он крепко любил молодую.

– Готово. Вот так работа! И скоро, и хорошо! Теперь только разбудить его, умыть, обуть, одеть, накормить, да и в путь, и первым делом в Соутворк, на рынок у Табардского трактира… Не угодно ли вставать, государь! Молчит, – вишь, как заспался! Ваше Величество, пора вставать! Не слышит… Ничего не поделаешь; придется, видно, растолкать его священную особу. Что это? Господи!!!

Он приподнял одеяло – постель была пуста: мальчик исчез…

На минуту Майльс остолбенел в немом изумлении; но, оглядевшись и заметив, что вместе с мальчиком исчезли и его лохмотья, он поднял целую бурю и стал неистово кричать, призывая хозяина. Как раз в эту минуту слуга принес завтрак.

– Сейчас же говори, дьявольское отродье, или я тебя задушу! – завопил Майльс, яростно набрасываясь на слугу, опешившего от испуга и неожиданности. – Где мальчик?