Великая Женская Любовь (сборник)

Давно уже она не любуется тем, как он ест. Чего любоваться, чем любоваться? Сидит мужик и живот свой набивает, еще и харчами перебирает – то суп ему солоноват, то мясо суховато… Давно она запретила ему у телевизора есть – мало ли чего ему удобно… А ей удобно за ним крошки с паласа выметать и пятна с журнального стола оттирать?!

И от раздражения она кастрюлю с супом, которую из холодильника достала, на стол с грохотом поставила.

Чего тут любить? И чего тут бояться потерять?!

Это того Андрюшеньку она боялась потерять: казалось, если что-то случится, она без него жить не сможет. Он был для нее всем, им она жила, дышала, о нем думала, для него все делала. И он был такой… Такой… Такой любящий, хороший, красивый, веселый, заводной – лучший!

И вспомнила она, как в гостях у своих друзей-студентов находила его глазами среди присутствующих и уже не сводила с него глаз. И она сравнивала его с Алешкой, хозяином квартиры, с его друзьями – и была уверена: Андрюшенька ее – лучший! Самый умный, самый красивый, самый сильный! И смотрела на него, и улыбалась ему, и он, словно понимал, о чем она думает, улыбался ей хитро, заговорщицки, как будто тайну какую знал. И когда они шли домой, говорил, прижимая ее к себе:

– Ты у меня среди всех этих девчонок – самая красивая… Самая… – он, казалось, не находил слов… – Лучшая!

И она смеялась звонко, счастливо, а потом говорила ему, как разглядывала парней, с ним сравнивала, и он был тоже – лучшим. И они шли домой обнявшись и часто останавливались, чтобы поцеловаться, и заводились, и спешили домой, чтобы отдаться этой молодой страсти, и утром так трудно было вставать, и не хотелось ей уходить от него, а ему – от нее. И они иногда, уступая этой ночной усталости, продолжали спать, не шли в институт, потом оставались в постели полдня – любили друг друга и просто валялись в постели…

И вспомнила, как вечерами нравилось им быть дома вдвоем. Просто быть рядом. Читать книги, находясь в одной комнате. Смотреть телевизор. А как она любила, сидя у телевизора, забравшись с ногами на диван, – вязать ему свитер…

И опять усмехнулась грустно, осознав, что сейчас даже мысль эта не приходит ей в голову – связать ему что-то.

– На него не навяжешься, на здоровенного мужика, – подумала она, оправдываясь. Подумала, как всегда – с раздражением, и сама почувствовала что-то ложное в своем оправдании: он и раньше был не маленьким, но тогда это ее не пугало. Наоборот: с воодушевлением вязала она ему один свитер за другим. И нравилось ей придумывать для него новую интересную модель, нравилось, что ходит он в вещах, связанных ее руками.

И вспомнился ей первый свитер, который она ему связала. Связала действительно с любовью, и, глядя, как он примерял ее «произведение» (так он с уважением назвал этот свитер), сказала:

– Тебе будет в нем очень тепло. В нем каждая петелька с любовью к тебе связана…

И это была чистая правда.

И что-то тронуло ее в этом воспоминании.

Повинуясь какому-то импульсу, она встала, взяла табурет и, взобравшись на него, открыла шкаф антресолей, куда складывала старые вещи. И не поленилась вытащить несколько коробок, пакетов со старыми вещами, ища в них тот свитер, который – она была уверена – она не выбросила.

В те далекие времена, когда жили они еще счастливой жизнью, когда Андрюша ее возмужал, раздался в ширину и свитер этот стал ему мал, она убрала его на антресоли, сохранив как первую связанную для него вещь.

Свитер лежал на дне коробки, задвинутой вглубь антресолей. Был он приятный на ощупь, мягкий, теплый – действительно с любовью связанный. И подумала она: может, любовь, что она вложила в этот свитер, и сейчас живет в его петельках?..

И странно ей стало, что в свитере эта любовь еще живет, а в отношениях их – нет.

И странно было осознавать – каким важным, ценным он был для нее тогда, когда с увлечением вязала она ему, готовила, старалась его порадовать. И действительно, подумала она, было тогда в ее отношении к нему что-то уважительное. Важным он был для нее, поэтому и уважала она его, ценила его присутствие. Заботилась о нем, выражая свою заботу и вкусной едой, и лаской, и вязанием этим…

И, чувствуя важность его, ценность, – уступала в каких-то незначительных ссорах, соглашалась с его решениями, подчинялась его желаниям. И нравилась ей собственная уступчивость. Как-то это было по-женски мягко, мудро. И он, в ответ на ее уступчивость, быстро переставал сердиться и зачастую тут же менял свое решение:

– А ты бы как хотела? Давай сделаем, как ты хочешь…

Давно он уже так не говорил. А она – давно все решала сама, у него не спрашивая, не интересуясь его мнением. Не важно уже давно ей было его мнение, как и он сам – не важен.

И подумала она потрясенно: как, когда, почему потеряла она это уважение, важность его?! Как превратились они в двух чужих, отстраненных раздражающих друг друга человека? Когда она перестала любить его? Ведь любила же, как любила!

И вспомнила – как встречала его из института, а потом с работы, выбегая на стук двери, на звук его шагов – всегда! Как сразу обнимала его, целовала, в глаза смотрела, интересовалась – как дела, как настроение?

Давно уже она не встречает его, давно не интересуется ни делами его, ни настроением. Наоборот: с недобротой какой-то слышит – пришел он… И казалось ей, иногда – лучше бы не приходил! И радовалась, когда могла побыть дома одна, без него – как сегодня, когда она, отпросившись с работы, чтобы съездить к маме за город, вернулась домой рано.

И подумала: как незаметно все это произошло – сначала стала она реже выбегать, когда он приходил, занятая каким-то делом. И дело это было почему-то важнее его. Потом родилась Наташка, и она, Катя, вся была в хлопотах. Потом – вообще перестала выходить встречать его, даже если не была занята, даже когда Наташка спала. Просто выглядывала, чтобы спросить:

– Пришел? Есть хочешь?

И шла разогревать еду, накрывать на стол.

Потом и встречать перестала, говорила подросшей Наташке:

– Иди, разогрей папе еду…

А потом и вовсе стала говорить:

– Суп в холодильнике, котлеты на плите…

Так, потихоньку, понемножку, и перестал он быть для нее важным. И стал, скорее, помехой, чем близким человеком.

И давно между ними уже не было душевной близости. Да и телесной не было.

И она, думая об этом, тарелкой о стол громыхнула. Какая уж тут телесная близость, когда уже несколько лет спят они в разных комнатах, а до этого – в одной постели, но как два чужих человека, отодвинувшись, отвернувшись друг от друга.

После свадьбы Наташи, когда переехала та жить к мужу – им стало легче. Как-то не заметно для себя перебралась она спать, потом и жить в Наташину комнату. И так было удобно им обоим. Она ему жить не мешала, он – ей. А после того как купила она себе отдельный телевизор, то и вообще перестали выходить из своих комнат. Раньше хоть передачу какую смотрели вместе, или спорили – кто какой канал смотреть хочет. Сейчас же – жили в одной квартире два человека, словно едва знакомых.

И опять, словно против воли, вспомнилось ей, как любила она засыпать на его плече, уставшая, утомленная любовью, слиянием их. Они действительно сливались, соединялись в одно целое, потому что любили тогда друг друга страстно, сильно.

И, вспоминая, ощутила она это, как наяву, – как тело ему свое открывала, как отдавалась его движению, темпу, подчиняясь еле уловимым сигналам, – поворачивалась или прогибалась. Это был взаимный и прекрасный поток, танец…

А утром, утомленная, но счастливая, выходила она на кухню, чтобы приготовить завтрак любимому своему Андрюшеньке – и ставила на стол две их любимые одинаковые чашки, которые она купила как символ их любви. Две красивые чашки с яркими разноцветными сердечками – для них, любящих друг друга. И она готовила завтрак для любимого своего мужа, и хорошо ей было вот так готовить, на две эти чашки с сердечками поглядывая…

И любила она каждое их утро – эти стоящие на столе две чашки. И это было уже счастье, что их – две… И когда ставила она их на стол или когда просто смотрела на них – уже испытывала она счастье…

А как нравилось ей просто смотреть в его глаза… Как нравились его руки – самые крепкие и любимые. А как нравилось просто целоваться или обниматься. И она подходила к нему и говорила:

– Давай целоваться…

Или:

– Давай обниматься…

И он улыбался в ответ и заключал ее в свои сильные объятия…

А как хорошо было открыть утром глаза и увидеть, как он тоже приоткрывает глаза – и улыбается. И – притягивает ее к себе, прижимает к себе тесно-тесно…

И как любила она подпевать ему тоненьким голоском, когда он, вешая полку на кухне или собирая книжный шкаф, напевал что-то низким голосом…

И, вытаскивая себя из этих воспоминаний, которые будто и не о ней, не о ее жизни были, – только головой качала сокрушенно: это же надо – какая любовь была… И куда только все делось?..

На улице стемнело. Она стояла у окна и смотрела на двор, освещенный фонарями. Картинка эта, с высоты седьмого этажа, была привычно-знакомой.

Темная арка, из которой появлялись прохожие. Навес над скамейкой у детской площадки…