Одна надежда на любовь (сборник)

Он был очень высоким мужчиной. И уже это был его большой плюс. Он был выше женщины, и в этом был какой-то сильный скрытый смысл, потому что каждая женщина где-то там, в глубине души, хочет, чтобы рядом был мужчина, который был бы выше ее. Как бы странно это ни звучало, думала тогда Лена, но каждой женщине, даже самой эмансипированной, иногда очень хочется почувствовать себя маленькой и слабой, но для этого нужен рядом более сильный и властный мужчина – а как мало таких мужчин окружают женщину…

Марио был не только высоким, он был очень хорошо и соразмерно сложен соответственно своему росту. Насмотревшись обнаженных мужских тел, Лена как-то быстро научилась видеть лучшие, отметая красоту множества красивых мужчин, в которых были почти незаметные несоответствия: немного уже, чем нужно было бы для полной гармонии, плечи, или чуть-чуть лишний вес, который создавал ощущение излишней тяжести, или, наоборот, несоответствие фактурного, играющего мускулами тела и худобы.

Марио был совершенен. Он был из тех редких мужчин, которыми можно было только восхищаться, не говоря:

– Ой, ну какой красавец, только бы руки чуть короче или – бедра бы чуть уже…

В нем все было – так. И он это прекрасно знал.

И это был еще один его плюс. Он был абсолютно, стопроцентно, незыблемо уверен в своей совершенной красоте, в своей неотразимости. И он был абсолютно уверен, что перед ним не устоит ни одна женщина. Это и создавало ему ауру такого уверенного в себе самца.

В нем была такая власть над женщинами, такое чувство превосходства, которое и делала его отличным, выделяющимся от многих стриптизеров, которые в разговоре с женщинами были очень мягки, обходительны, вкрадчиво осторожны. В нем не было ничего этого. В нем жила наглость. Сильная и властная наглость мужчины, который знает, чего он хочет, и который даже не интересуется, хочет ли этого женщина.

– Я никогда не прошу, – говорил он Лене во время их разговора. – Я отдаю приказы…

– Но как ты можешь приказывать женщине, которой ты оказываешь услуги, женщине богатой, с положением? – спрашивала его Лена. Именно о такой женщине, одной из своих пассий, он ей рассказывал. – Она может возмутиться, оскорбиться, обидеться…

– Ну и черт с ней! – весело отвечал он Лене. – Она знает – я этого не скрываю, – что не держусь за нее. Что у меня таких, как она, может быть тысяча… И, если мне что-то не понравится, я просто уйду… Женщина должна чувствовать, что ее не ценят, именно это и заставляет ее становиться послушной…

Он говорил тогда вещи, которые звучали для Лены цинично и страшно.

– Я просто говорю ей: я видел новые часы, и они мне очень понравились… И спрашиваю, когда они у меня появятся… Я не оставляю ей выбора. Она понимает, что если она мне их не купит, их мне купит другая. Но я даю ей возможность решить: купить ли их мне. Я даю женщине небольшую иллюзию свободы выбора, небольшую иллюзию власти надо мной: потому что, когда она мне что-то дарит или дает мне деньги, она чувствует в этот момент власть надо мной. Чувствует, что я от нее завишу. Но все это – обман. Это как конфетка ребенку, чтобы он успокоился… И, подумав, добавил:

– Ты спрашиваешь о том, какие у меня есть профессиональные секреты, так я тебе скажу: женщину нужно не любить, не уважать, тогда она готова на все ради тебя…

Лена очень хорошо помнила тот их разговор, записанный на диктофон. Помнила именно потому, что он ее потряс своей откровенностью, какой-то холодной циничностью и в то же время правдивостью. Потому что давно известно: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей»…

И сейчас, вспомнив этот их разговор, Лена подумала: конечно же, в этом есть какая-то страшная правда. И – неправда. Потому что Алешка ее любил. И она его любила. И любила его не потому, что он ее не любил. Потому что – просто любила, и все…

И она опять отодвинула это воспоминание, как страницу перевернула. И опять посмотрела на официанта, который что-то тихо говорил невзрачной молодой женщине. Он разговаривал с клиенткой, покидающей ресторан, и что-то вкрадчивое было и в его позе, и в его голосе. И Лена разобрала только:

– Вы здесь надолго?… Как вам нравится наш город?.. И Лена даже задохнулась от возмущения: вот ведь, козлина, клеится ко всем без разбора! Но она тут же остыла, потому что дела ей до него не было никакого. Так, просто персонаж картины. Просто знакомый и понятный тип мужчины.

– Ну, ладно, то, что он бывший стриптизер – понятно, – уже спокойно и холодно подумала она, – а вот мачо он или жиголо?..

И она тут же отбросила вариант, что он мачо. Потому что мачо в ее представлении был Марио. И мачо – это всегда сильный и властный мужчина. И он не суетится перед женщиной, не завоевывает ее, не обольщает. Он – король. И знает это. И женщины сами падают в его объятия.

А вот жиголо, который зарабатывает деньги обслуживанием женщин, – действительно прислуживает, угождает, обольщает, обманывает, заискивает перед женщиной. И она подумала, поглядев на него еще раз:

– Ну нет, он – не мачо… Может быть, когда-то он и был мачо, но, видать, поистрепался, снизил, так сказать, категорию. Он – обычный провинциальный жиголо. Охотящийся за богатенькими туристками. Обольщающий своей улыбкой, которую он так щедро раздает каждой подходящей под эту категорию женщине.

И она посмотрела на него, и он улыбался в тот момент поднимающейся из-за столика женщине. И улыбка у него действительно была хороша: сначала как-то иронично поднималась одна бровь, потом как бы расцветало, раскрывалось все его лицо, когда его крупные, красивые губы раскрывали ровные и белоснежные на смуглом лице зубы. И она как-то невольно отметила про себя красоту этой улыбки.

И опять чертыхнулась, но не отвела от него взгляда. Даже не старалась скрыть, что смотрит на него. Она опять рассматривала его, как рассматривает юный натуралист пойманного жука – чтобы классифицировать его, определить его вид и рассмотреть его отличительные особенности.

И мысли ее приобрели другой поворот. Она смотрела на него и думала: какими судьбами он оказался в этом маленьком городе? Почему не зарабатывает деньги на каком-нибудь курорте, благо в этой стране их было достаточно?

И как-то незаметно для себя она начала придумывать его легенду, как раньше, когда писала: какую-то сюжетную линию, в которую все вписывалось.

И получилось у нее, что он, этот бывший мачо, этот сегодняшний жиголо, сверкал когда-то, соблазняя женщин своим роскошным телом, в роскошном стрипклубе… Но годы шли, молодые красивые конкуренты подпирали, надо было думать о будущем. А потом умерла его мама или тетка, всю жизнь прожившая в этом маленьком городке, имевшая в нем симпатичный двух-, а может, и трехэтажный домик, в котором сдавала внаем два этажа, обеспечивая себе содержание…

И вот он стал наследником. И он, который привык к яркому свету софитов, к щедрым чаевым женщин, оказался в этом городке, и, думала она, в какой-то из дней, пока шли все эти церемонии и процедуры чтения завещания, он вдруг понял, что здесь можно жить. А почему не жить? Тихое и спокойное место, богатенькие туристки, иногда останавливающиеся в местном маленьком отеле. Группы туристов, которые постоянно посещали этот городок и в которых большинство были женщины, – это была его стихия: белозубо и откровенно улыбаться, ощущая собственную красоту, используя собственную мужественность как манок для денег…

Ей понравилась такая легенда, и захотелось даже проследить однажды за ним, увидеть дом, в котором он сейчас живет. Хотелось как-то подтвердить свою легенду. И она улыбнулась самой себе – а может все это и не так, может, у него дома жена с четырьмя детьми.

И опять улыбнулась: не бывает у таких красавцев никаких жен с детьми, не попадаются они в такую ловушку – не для того у них такие тела, такие зубы, такие взгляды. И вспомнилась ей наивная Красная шапочка:

– Бабушка, а почему у тебя такие большие зубки…

«Тебе меня не съесть, Серый Волк», – подумала она, подумала как-то горячо и сама испугалась этой горячности, этим чувствам. Тому, что она – чувствовала. И она – писала! Именно это она и делала только что – разрабатывала легенду, придумывала сюжетный ход.

Она потрясенно посмотрела на официанта, и он, уж не зная, как понять этот взгляд, ответил ей своей ослепительной улыбкой, и она в очередной раз удивилась, как меняет улыбка лицо мужчины, и как она красива на этом смуглом лице с густыми черными бровями…

И она подумала вдруг, что на самом деле ничего не знает о нем. А, может, его сердце разбито кем-то, может, он тоже пережил какую-то трагедию и захотел спрятаться так же, как она, и приехал в этот маленький город, чтобы уйти от той боли, которая в нем жила. Может, у него разбито сердце. Может, это кольцо – память о той любви. О другой жизни. Может, они похожи? И поправила на себе серебряный браслет…

И отмахнулась от этой версии, потому что слишком хороша была его улыбка для мужчины с разбитым сердцем, и слишком сытым, что ли, довольным собой он выглядел. Как красивое сытое сильное животное, которому даже охотиться не обязательно, но оно делает это так, ради развлечения.

И она опять отмахнулась от этих мыслей, но, придя домой, достала из шкафа свой чемодан, в боковом кармане которого лежала пачка хорошей белой бумаги, которую она даже не стала доставать, когда распаковывала свои вещи. Эту пачку бумаги купила ей мама, и когда Лена уже сложила все вещи, мама как-то услужливо и тревожно сказала:

– А бумагу ты положила, Леночка? Тебе же писать там будет не на чем…

И Лена послушно взяла из ее рук эту новенькую тугую пачку и засунула ее аккуратно в боковой карман, и этой своей аккуратностью она как бы показала маме, что дорожит этой бумагой, к которой она даже прикасаться не планировала.

И вот впервые за две недели ей вдруг захотелось достать эту бумагу и записать все те мысли об этом неприятном ей и напрягавшем ее мужчине, и свои воспоминания о Марио и тех мужчинах, повадки которых она наблюдала.

И она начала писать – поспешно, перескакивая с одного на другое, и показалось ей в какой-то момент, что она разучилась писать. Но она сама себя успокоила: мол, она и не пишет вовсе, так, просто хочется ей какие-то зарисовки сделать. Может, они вообще ей не пригодятся. Но раз хочется – надо делать.

И она писала долго. И было ей как-то по-новому спокойно. И она легла спать спокойной. И еще не знала, что ждет ее завтра.

Она проснулась рано утром, когда солнце еще не освещало террасу. Она уже привыкла, живя здесь, определять время по тому, насколько ее терраса залита солнечным светом.

Было раннее утро, она это поняла и удивилась тому, что проснулась так рано. Обычно она допоздна сидела на террасе, когда вся картина гор и долин становилась черной. Но она еще сидела, закутанная в мягкий плед, потому что ночной воздух с горных долин был свеж и прохладен. Она поздно ложилась спать и поздно просыпалась. Но все было не так вчера вечером.

Она вспомнила о вчерашнем вечере, и это воспоминание как-то мгновенно разбудило ее, сделав ее сознание ясным и трезвым. Потому что вчера был какой-то особенный вечер. Она – писала.

Она писала вчера, усевшись на террасе, забравшись с ногами в плетеное кресло. Иногда она останавливалась и просто смотрела туда, в долины, куда садилось солнце, позволяя своим мыслям и воспоминаниям течь свободно.

Потом она продолжала писать, уйдя в дом, потому что уже спустились сумерки. И потом, когда темнота обступила ее дом, она все еще писала какие-то обрывки воспоминаний, свои ощущения. Это были просто наброски, но что-то волнующее ощущала она сегодня, когда вспомнила о них.

Она уже знала это ощущение внутреннего волнения, как будто что-то складывается внутри тебя, что-то новое, чего ты еще не знаешь. Именно так она чувствовала раньше, когда еще чувствовала и писала статьи или рассказы. Ее завораживала тогда эта непонятная для нее внутренняя работа, происходившая в ней, когда из сумятицы фраз, слов, мыслей, каких-то картинок вдруг проступало что-то красивое и законченное.

Как в рисунках Алешки, когда из хаоса линий и штриховок вдруг проступало лицо и становилось все понятнее и знакомее. Так он рисовал когда-то портрет Аленки, и Лене нравилось наблюдать, как из каких-то схематичных линий и теней появлялось лицо ее ребенка. И этот портрет, приколотый к обоям над ее кроваткой, тоже исчез – даже следа от него не осталось. Как будто и не было его никогда. Только черная поверхность обгоревшей стены…

Она резко поднялась с постели, как бы останавливая и прекращая эти воспоминания, и – не умываясь, не причесываясь, не одеваясь, оставаясь обнаженной, потому что всегда любила спать обнаженной, и так и не научилась спать в ночных рубашках, в которых во сне просто запутывалась как в сетях невода, – взяла в руки исписанные вчера листки бумаги и уселась на пол, подстелив под себя плед. Она нарушала весь свой привычный режим, но даже не замечала этого, сидя на полу и бегло пробегая глазами по строчкам все, что вчера написала.

И – опять испытала все то же волнение. Что-то уже было тут, в этих листках. Тут уже был один герой – и был он выписан ярко и четко, как живой и реально существующий. И подумала она, что в этой череде зарисовок точно есть реально существующий человек – он, тот самый знакомый ей как тип мужчины и знакомый ей как официант.

И она подумала с каким-то волнением, что уже есть главный герой или, может, второстепенный, но яркий и отрицательный герой. В том, что это был отрицательный герой, вообще не было сомнений. И в том, что материала для его образа было достаточно, тоже не было сомнений. Нужно только привести все эти зарисовки и воспоминания в одно целое. И она почему-то так заволновалась от всего этого, что даже не успела испугаться, что чувствует волнение, а значит – начинает чувствовать и оживать…