Остров Смертушкин

Лариса упивалась собственной красотой, хотя в последние годы к радости этого случайно сорванного джекпота прибавилась нарастающая тревога осознания времени. Как будто у обочины дороги, еще каких-то пять лет назад казавшейся ей бесконечной, начали попадаться мрачные продавцы настенных механических часов. Сутулые, бледные, со стертыми лицами, они преграждали Ларисе путь, постукивали костяными пальцами по циферблатам. Лариса старалась на них не смотреть. Но даже просто знать об их существовании было горько.

Ей перевалило слегка за сорок, и она была всё еще хороша собой – по-честному, без унизительных оговорок о следах былой красоты. Эгоизм и гений беспечного порхания омолаживают лучше ножа пластического хирурга.

Зиму Лариса встретила в самоощущении раненой волчицы. Тихий курорт на краю земли должен был стать берлогой, где она собиралась месяц, а то и больше, зализывать раны. Размеренная ленивая текучая жизнь тропиков, соки из неведомых фруктов, тихие массажистки с крошечными сильными пальцами и бескрайний синий океан.

Свое состояние Лариса не драматизировала – и даже наоборот, скорее отрицала. Ведь слезы старят, а разбитые сердца уместны только у тех, чья молодость мешает укрощать гормональные шторма. Лариса и в молодости не была особенно горячей – никаких «в омут с головою». Даже ее страсть всегда была продуманной. Не растворяющее кислотное озеро, а просто часть многоходовки, которую она талантливо разыгрывала с тех пор, когда поняла, как сочетание ее красивых черт и беззаботного характера действует на большинство мужчин.

Она не была глупа и даже обладала природными талантами, которые ленилась развивать и так и оставила в буйном, дикорастущем, не ограненном состоянии. Ей настолько неплохо удавалось плести многоуровневые кружевные конструкции из слов, что в шестнадцать лет, экстерном окончив последний школьный класс, она без связей и денежных затрат самостоятельно поступила во ВГИК на сценарный факультет. Конечно, не обошлось без семейной кармической истории: ее отец был кинооператором, а мать – актрисой. Не звездой, не дивой, однако несколько раз в день ей приходилось слышать от незнакомых людей: «Мне это кажется или мы где-то встречались?» Но никто из родственников Ларисе не помогал, а ее фамилия пусть и была на слуху в киношном мире, но не обладала достаточной громкостью для того, чтобы стать волшебным «сим-сим», отпирающим заветные двери.

У Ларисы хватило ума на то, чтобы не соваться в актрисы – даже учитывая врожденную потребность блистать. Она слишком хорошо знала о ненадежности этого пути, о змеином серпентарии, по законом которого придется жить, если хочешь вскарабкаться выше, об особенной горечи уходящего времени и о том, как растерянно ты бодришься, разглядывая свое отражение в зеркале, когда однажды кто-нибудь предлагает тебе сыграть не героиню, а ее мать.

Да, у нее хватило смекалки не лезть в серпентарий. Но не хватило на то, чтобы не забросить учебу, когда на ее жизненном пути встретился первый мужчина, бросивший к ногам Ларисы весь мир. Ей было всего восемнадцать лет. А он – классика жанра. Разменявший шестой десяток, загорелый киношный донжуан с твердым прессом, полным кошельком и крепким браком. Лариса влюбилась. Все говорили: дурочка, он же знаменитый юбочник, пару лет поиграет с тобой и найдет новую студентку. И жену никогда не бросит. У них четверо детей, дом полная чаша, да и вообще – они расписались, когда ты еще даже не родилась.

Лариса только смеялась в ответ. Она находилась в блаженном возрасте наивного неведения, когда хрестоматийное «он не такой» воспринимается сакральной истиной, а не поводом для шутки.

Даже мать Ларисы, обычно отстраненная, не выдержала и совершила жалкую и запоздалую попытку наладить воспитательный процесс.

Ничего не получилось. Любовник заезжал за Ларисой каждый день после лекций и вез в ресторан. А там, над тарелками с бледными фруктами, над сочащимися жиром стейками и креманками со взбитыми сливками, красиво лгал о возможности общего будущего, а она с наслаждением поедала эти калорийные обещания и просила добавки.

Его жена знала о существовании Ларисы и даже не ревновала, что казалось обидным. Она была уверена в стабильности своего мира и повидала много подобных ларис.

Из института ее отчислили. Любовник утешал – ничего страшного, с такими данными она сможет успешно работать в кино и без диплома. К тому же он собирается помогать.

Их роман продлился почти два года, после чего донжуан не удостоил ее даже прощальным ужином – просто однажды позвонил и выдал невнятный монолог, в котором рефреном повторялось: «Прости меня». Потом Лариса узнала, что у него началась интрижка с ее однокурсницей, которая к тому времени уже работала стажером на каком-то сериале и вообще была совершенно не похожа на красивую ветреную Ларису – мальчишеская фигура, взъерошенный ежик иссиня-черных волос, длинный нос, как у Бабы-Яги, севший от частого курения голос и привычка идти по головам. Спустя годы, когда страсти утихли, боль забылась, лицо того самого донжуана почти стерлось из памяти, а сам он умер от инфаркта и был с пафосом похоронен на Ваганьковском кладбище, Лариса иногда встречала ту девушку на киношных тусовках. Но никогда не здоровалась. Не смогла простить наглое воровство.

В институте восстановиться не удалось. Зато Лариса познала блаженство сверкающей сладкой жизни, которую могли подарить ей мужчины. Много их было – кто-то относился к ней как к красивой игрушке, кто-то искренне полюбил, но с каждого Лариса снимала сливки, тут же отворачиваясь, когда серость будней вступала в свои права.

Она не проработала ни одного дня в своей жизни. Но и «разбитое корыто», которое предрекала пессимистичная мать, ей не грозило. Куртизанка – это тоже профессия. У Ларисы были две квартиры, подаренные поклонниками. В той, что поменьше, она жила сама. Ту, что побольше, сдавала.

Пусть ей не удалось взобраться на Олимп (да если она об этом и мечтала, то разве что в наивной юности), зато познала блаженство надежной сытости. Это дорогого стоит. В ее поле зрения были женщины, которые всегда играли только ва-банк. Сегодня они дремали на пледе из соболиных шкурок, завтракали белужьей икрой и отдавали половину зарплаты среднестатистического москвича за то, чтобы манерный стилист припудрил их рассеянные лица. А завтра по дешевке сдавали в ломбард бриллианты, а приятельницам врали, что на весь сезон отбывают на экзотические острова.

* * *

– Об этом не должны узнать туристы. Это не должно попасть в прессу, – мрачно сообщил мужчина в полицейской форме двум своим помощникам.

Все трое сидели на корточках вокруг еще не остывшего тела, выброшенного волной на песок. Чужой. Белая кожа, к которой еще не успел прилипнуть загар. Махровые водоросли запутались в светлых волосах. Дорогие полосатые плавки, татуировка – скорпион на правом плече.

– Четвертый случай за год, – мрачно заметил полицейский. – Один и тот же почерк. У всех вырваны глаза, все погибли в океане.

– В прошлом году семь смертей, – подхватил один из помощников. – И мы до сих пор не знаем, кто это делает и зачем.

– Это человек, – покачал головой полицейский. – Это дело рук человека.

– Моя мать говорит, в море есть такие твари… – немного посомневавшись и отведя взгляд от пустых глазниц мертвеца, тихо сказал второй помощник. – Она сама не видела, но люди болтают. Будто бы у них глаза человечьи, восемь щупалец и шип на лбу. И передвигаются они быстро, как яхта, и держат сильно, и целятся метко. И всегда попадают своим шипом точно в глаз. И если уж попались они на твоем пути, не спастись никак.

– Но они ведь как-то спаслись, – усмехнулся полицейский.

– Кто?

– Те, кто об этом рассказал… В любом случае, вы должны молчать об этом. Мы все должны об этом молчать.

* * *

Потемневшая от крови огромная корзина, сплетенная из пальмовых листьев, была наполнена парным мясом. Сочные большие куски – внизу, ошметки и конечности – сверху. Из корзины свисала смуглая отрубленная кисть с земляной пылью под отросшими, неровно обгрызенными ногтями, на безымянном пальце тускло поблескивало золотое обручальное кольцо.

Нагнувшись над корзиной, Тау сняла колечко, повертела его перед глазами, зачем-то понюхала и раздраженно швырнула через плечо. Она родилась здесь, на острове, ей был неведом ни зов золота, ни страсть к искусственному приукрашиванию. Красота – это свет, который струится из глаз так ярко, что обжигает тех, кто слишком близко подошел. Красота – это горячая пульсация тела, которое живет в таком единении с лесом, будто было когда-то им и рождено, да так навеки и осталось соединенным с ним невидимой пуповиной. Красота – это оседающая на коже серая соль и маслянистая сладость запутавшихся в волосах магнолий. А бесполезные куски металла, которыми так любили украшать себя появлявшиеся на острове чужаки, – всего лишь раздражающая обуза, от которой стоит как можно быстрее избавиться.

От корзины шел возбуждающий пряный мясной дух, который Тау с наслаждением вдыхала, раздувая ноздри. Этот запах пробуждал в теле древние забытые вибрации, заставлял спину нервно выгибаться, как будто позвоночник вдруг превратился в расправляющего кольца сильного змея. Ей с детства нравился и запах свежей крови, и разлитое в горячем воздухе предвкушение праздника, которому он предшествовал. Сегодня – субботняя ночь. Будет праздник, будут костры, вулкан пробудится, в огромных чугунных котлах сварят густое травянистое зелье, единственный глоток которого открывает двери в иные, незримые миры. До самого рассвета все жители деревни не покинут пляж, они будут одновременно и вместе, и каждый наедине с собою, они станут свидетелями танца богов и рождения чуда. Кто-то будет танцевать под слышимую ему одному музыку, кто-то отстукивать дробный ритм на огромном, обтянутом человеческой кожей бубне, кто-то – кататься по земле, до крови царапая кожу кусочками почерневшей лавы.

Тау родилась на острове девятнадцать лет назад и не знала иной реальности, кроме его черных пляжей, дремлющих вулканов и зеленых буйных лесов. Она любила свой дом и, если бы потребовалось, была готова умереть за эту землю.

Их было всего четверо – тех, кто родился на острове и остался в живых. Остальные относились к ним с особой почтительной нежностью.

Отца Тау никогда не видела, а мать не уважала, хотя и продолжала делить с ней одну хижину. Тау знала, что мать давно мечтает покинуть остров и вернуться к прежней жизни. Мать пыталась рассказывать ей о прошлом. На острове такие разговоры были запрещены, но, будучи ребенком, Тау этого не осознавала. «Это только наш секрет, твой и мой», – шептала мама. А потом начинала рассказывать про города, похожие на человеческие муравейники, про то, как упоительно в первые теплые весенние дни отправиться на бульвар в соседнем квартале, сесть за один из выставленных на скудное солнышко столиков и потягивать холодное белое вино, рассматривая прохожих. Про то, как особенно бежит в городе время – тут, на острове, его как будто совсем не чувствуешь, а там оно ужом выскальзывает из рук, брезгливо отворачивает от тебя тающее лицо, и из-за его вечной нехватки оно воспринимается как драгоценность. Это может показаться диким – скучать по нехватке чего-либо, но если задуматься, то понимаешь – только конечность действия или бытия дает ощущение полноты. И такой упоительно прекрасной, такой полнокровной и мимолетной кажется жизнь в том городе, который мать Тау уже начала забывать. Она рассказывала о диковинных запахах – теплых истертых камнях мостовой, мускусном парфюме встречной красавицы, сливочном горячем аромате шоколада из приоткрытого окна кофейни, ментоловом дыме сигарет. И о странных встречах – в городе люди существуют словно один сложносочиненный организм, огромная молекула, и каждый твой день соткан из случайных столкновений. Ты можешь годами не замечать давнего знакомого, а потом случайно приметить его, немного постаревшего, за столиком кафе, подойти и начать разговор так, словно вы только вчера расстались.

Эти воспоминания маленькую Тау удивляли, а потом и вовсе начали раздражать. Она так и не смогла уловить в путаной эмоциональной маминой речи, в чем же суть очарования этого города-муравейника? Тау была преданной жрицей соленого дыхания океана, она не знала и не хотела знать иной благодати, кроме прикосновения к загрубевшим пяткам черной горячей земли. Джунгли каждый день открывали для нее сказочные миры, каждый день приносил событие, и Тау искренне не понимала, как можно мечтать о чем-то еще, если тебе повезло познать эти берега.

Водрузив корзинку с парным мясом на голову, Тау пошла привычным маршрутом – по петляющей утоптанной тропинке, к хижине Старухи. День выдался жарким, накрытое пальмовыми листьями мясо сочилось сукровицей, которая пропитала и дно корзинки, и черные спутанные волосы девушки. Она смахнула щекочущую струйку чужой крови, змеящуюся по ее щеке.

Этот запах – цветов магнолии, соленого ветра, разделанной добычи – казался Тау самым прекрасным ароматом на земле. Это был ее мир и ее счастье.

* * *

Двадцатилетняя Яна часто с некоторым вызовом заявляла: «У меня старая душа». Едва ли она имела представление о реинкарнации или внетелесных странствиях духа – скорее пыталась придать себе оттенок соблазнительной байронической хандры. Это нравилось мужчинам в возрасте, за счет которых она привыкла жить.

Такая хорошо отрепетированная скука с металлическим налетом цинизма забавно контрастировала с ее наружностью. Яна была похожа на веселого беспечного щенка пуделя – облако ухоженных белых кудряшек, широко распахнутые аквамариновые глаза, миниатюрный хорошенький нос-кнопка, немного коротковатая верхняя губа, из-за которой рот был всегда чуть приоткрыт, что придавало ее милой мордашке выражение восторженного удивления.

Быстроногая, вёрткая, немного суетливая, всегда готовая засмеяться, без всякой застенчивости предъявляющая миру и свой высокий громкий голос, и вереницу путаных мыслей, которые она проговаривала вслух, ничуть не нуждаясь в одобрении аудитории.

И все же в ее пафосном «у меня старая душа» была доля сермяжной правды.

В ее возрасте иные только начинают пробовать жизнь на вкус, Яна же давно успела устать от круговерти сменяющих друг друга декораций и всё чаще мечтала о том, чтобы на пару месяцев уехать в какую-нибудь глухомань и ни с кем – вообще ни с кем – не общаться. Простоволосой и босой бродить по лугам и лесам и запивать лесную землянику ключевой водой.

Но пока она не могла позволить себе такую паузу – Яна зарабатывала на жизнь эскортом, исчезнуть с горизонта для нее означало бы социальную смерть.

Яна рано поняла, что нет у нее иных талантов, кроме красоты и легкого отношения к жизни. Ничего у нее не было, кроме смуглой шелковистой кожи, длинных ног и радостного щенячьего личика. Взглянув на нее, все начинали машинально улыбаться. Яна излучала радость. А радость в сочетании с красотой была ходовым товаром в Москве, куда она храбро переехала, едва окончив девять классов школы.

У нее не было ни семьи, которая могла бы направить, поддержать и пригреть в минуты слабости и тоски. Ни глубины ума. Ни одаренности. Хотя, как большинство хорошеньких женщин ее склада, она пробовала себя и в танце, и в вокале, и в актерском мастерстве. Может быть, она не блистала интеллектом, но всё же у Яны хватило ума, чтобы с достоинством принять вердикт знатоков: да, она очаровательна, но на сцене ей делать нечего.

И тогда Яна решила, что отвоюет кусочек места под солнцем, продавая свою красоту.

Красота – товар востребованный, но при бездарном маркетинге быстро теряющий в цене. Несмотря на нежный возраст, Яна подошла к вопросу серьезно. Она появилась в городе с тряпичной сумкой на плече и тремя пятитысячными купюрами, которые мать трогательно зашила в кармашек на трусах. Яна ухитрилась не вляпаться в скользкую историю, что часто бывает с хорошенькими провинциальными простушками, стекающимися в город, пресыщенный разномастной красотой, не стать жертвой мошенников, не сломаться, не опуститься и не пострадать. Она расторопно сняла на окраине комнату у тихой старушки и зарегистрировалась в шести модельных агентствах, прямо сообщив их менеджерам, что ее целью являются не бесконечные копеечные съемки для каталогов, а постели состоятельных мужчин.

– Только если у вас будет предложение меньше, чем за тысячу долларов, можете даже не трудиться мне звонить, – дерзко предупредила она.

Обладательница дружелюбной мордашки могла себе позволить сколь угодно циничные слова и выходки – это воспринималось скорее эпатажно, а не пошло. Правда, из двух агентств после такого заявления ее выгнали с позором, еще и пожелав напоследок закончить свою московскую сказку в пропахшем потом и дешевым одеколоном борделе на привокзальной площади, зато в четырех оставшихся менеджеры только посмеялись и пообещали подыскать для наглой красотки «вариант».

Так и вышло – спустя всего две недели появился первый клиент. Провинциальный чиновник, который искал постоянную любовницу, молоденькую и чистенькую, которая могла бы быть с ним во время частых московских командировок. Яна ему понравилась.