Бабушка, которая хотела стать деревом

Выбрасывание вещей… В то время это считалось вроде как нормальным. Жены выбрасывали чемоданы с вещами мужей, любовницы раскидывали с балкона предметы одежды любовников. Когда однажды я не убрала свою одежду, мама выбросила мои вещи с балкона гостиницы. Я бежала вниз по лестнице, потом собирала юбки, платья, босоножки. На меня смотрели все постояльцы, я сгорала не от стыда, а от унижения и несправедливости. Мамины платья и белье были разбросаны по всей комнате, мне же подобное не дозволялось. Я всегда старалась развесить белье на веревке для сушки ровно, чтобы ни одной складочки не оставалось. Отмывала не только комнату, но и коридоры.

Я не могла понять, за что на нас разозлилась тетя Лина. Я ведь так старалась. Играла с дядей Эльбрусом, но не в шахматы, а в шашки. Он только мне разрешал убрать в его комнате, зная, что я положу подушки на диване на прежнее место, а его блокнот на стол туда, где он и лежал.

Так вот, дядя Эльбрус, как он сам признавался, провел лучший месяц своей жизни, когда мы жили в комнатке их с тетей Линой дочери. Тетя Лина без конца что-то готовила, радуясь, что ее муж снова испытывает желания – есть, спать, просыпаться рано утром. Дядя Эльбрус с мамой выходили гулять по утрам. Поначалу он шел медленно, ковыляя, едва переставляя ноги. Останавливался передохнуть. А уже через десять дней мог подняться по крутой лестнице. Тогда не было гаджетов, которые считали бы пройденные шаги, но имелись свои приметы, ориентиры. До кафе Робика на трассе – два километра пешком, до магазина Илоны – две лестницы вверх. Потом длинный проход и еще одна лестница. До Казика – лучшего друга Эльбруса, – считай, как хочешь. Пешком – двадцать минут, если дворами, по прямой дороге, – тридцать. На машине – пять минут. Казик кричал, что заедет за Эльбрусом и довезет, но тот хотел дойти пешком. В молодости двадцать минут ничто. Добежал и даже не запыхался. В старости или в болезни – преодоление. Двадцать минут кажутся мгновением и одновременно вечностью. Моя мама выхаживала с дядей Эльбрусом эти мгновения и вечность. Отбрасывала его костыль, требовала идти быстрее. Он ругался, обижался, отказывался. Но мама заставляла его двигаться. А потом дядя Эльбрус умер. Врачи сказали, неизбежно, терминальная стадия рака. Тетя Лина винила во всем маму, которая заставила ее мужа двигаться, получать удовольствие от жизни. Тетя Лина, сначала радовавшаяся, что муж начал ходить, вдруг решила, что, если бы он лежал, не умер бы. Тогда она выбросила наши чемоданы и выставила нас за дверь. Мама сказала, надо понять тетю Лину и не обижаться на нее. Я так и не смогла этому научиться – понимать и прощать. Я, ребенок, не была виновата в смерти дяди Эльбруса, как и моя мама, которая желала ему только добра. Хотела как лучше. А получилось как всегда. Тете Лине требовалось найти виновного в смерти супруга, и мы с мамой оказались подходящим вариантом.

Я никогда не любила съемное жилье. Комнатушки, которые мы снимали, требовалось отмывать почище и получше своей комнаты в собственной квартире. Нельзя было шуметь, кричать, ходить, играть в мяч и скакать на скакалке. Да, когда скачешь на скакалке на асфальте, она свистит. Если бьешь мячом об асфальт, гудит во всем дворе.

Сколько было этих съемных квартир…

– Почему мы не можем жить дома? – спрашивала я маму.

– Дома надоело, – отвечала мама, кидая в чемодан первое, что вытащила из шкафа. Не глядя.

Мне нет. Никогда не надоедало жить в собственном доме. Спать на собственной кровати, на собственном постельном белье, подушке. Есть из своих тарелок, пить из своих чашек. Мне всегда хотелось домой. Из любого места, самого прекрасного. Да и собираюсь я так, что готова ко всему, – сказывается травма детства. Турка и кофе всегда со мной. Лекарства на первое время от всех возможных болезней. Когда дети были маленькими, я возила с собой овсянку, гречку. Одежда на все случаи – от зноя до внезапного похолодания. Запасная зубная щетка. Зачем? Мама мою всегда забывала и не бежала покупать новую. Если вы когда-то регулярно чистили зубы пальцем, с намазанной на него зубной пастой, тоже будете возить с собой несколько зубных щеток. Еще у меня с собой всегда походный складной фен, даже если предстоит жить не в самом плохом отеле…

Опять же это все из детства. Дали горячую воду на несколько часов. Надо успеть помыться, постирать белье, чтобы не греть воду в кастрюлях. Наслаждение – лежать в горячей, а не чуть теплой ванне. Или стоять под душем, из которого льется не тонкая холодная струйка, а есть полноценный напор воды, даже горячей. Голову никто не сушил – мыли в ночь, чтобы к утру волосы высохли. Если заплести косу, получатся локоны. Если несколько косичек – кудряшки. А тут вдруг на новом месте, куда мы переехали, горячая вода есть всегда. И даже утром. Я от восторга помыла голову, как и мама. Она стояла над включенной газовой плитой – старый аналог фена – и сушила, рискуя остаться вообще лысой. Но у нее была короткая стрижка, а у меня длинные волосы. Тогда все женщины сушили голову над газовой плитой, а не только моя сумасшедшая мать. Некоторые, правда, обладали чудом техники – феном. От него вышибало все пробки в доме, он гудел и стремился засосать в решетку вентилятора все волосы. Другой цели не преследовал. Сушиться им можно было долго и почти бессмысленно. Весил он – как гантель. Рука отвалится, пока хотя бы челку просушишь. Так что быстрее и проще оказывалось сушить волосы над газовой плитой.

Вместо лака для волос использовали пиво. То есть сначала мыли голову, смачивали волосы пивом и после этого накручивали бигуди, например. Пивная накрутка держалась несколько дней. Ей были не страшны ни ветер, ни дождь. Впрочем, как и расческа. Разодрать локоны без предварительного мытья не представлялось возможным. Когда я выходила замуж, пожилая женщина-парикмахер предложила сделать укладку на пиво. Мол, отлично получится. Я бежала из той парикмахерской, словно пытаясь скрыться от прошлого. В результате в загс пошла так, как ходила в обычной жизни, а не с торжественным пивным начесом.

– Мам, что делать? – спросила я тогда в детстве, выйдя из ванной с мокрой головой.

– Пока дойдешь до школы, высохнешь, – отмахнулась она.

Ну да, опять забыла, что мы переехали. С юга на север в буквальном смысле слова. Из, кажется, Геленджика, где отдыхали, на Крайний Север, под Нижневартовск.

– Мам, холодно вообще-то, – напомнила я.

– Ну замотай голову полотенцем, – ответила она.

Да, в Геленджике и других южных городках всем наплевать, во что ты одет. Если вообще одет. Мужчины ходили по городу в семейных трусах, женщины носили платья, игнорируя бюстгальтеры.

– Жарко под сиськами, – говорила тетя Нина, та самая хозяйка, – все преет, не могу.

Переодевались на пляже под полотенцами – один держит, другой снимает. Или обмотался и стягиваешь мокрые трусы, сверкая голым задом. К наготе на юге относятся по-другому, спокойно. Она не возбуждает, не провоцирует. Просто есть как данность, иначе умрешь от жары. Можно снять купальник, обернуться полотенцем и пойти с пляжа домой. Вообще всем наплевать. И действительно, никто никогда не сушил волосы, не укладывал. Как никто не гладил постельное белье, полотенца, футболки – умрешь от жара утюга. Да и зачем? Само разгладится. Особенно ценились платья из синтетики – снял, сполоснул в холодной воде, и оно через секунду высохло прямо на теле. Про натуральные материалы никто не слышал. Какой там лен или стопроцентный хлопок? Зачем? Опять же, никто не носил слитные купальники – жарко, неудобно снимать. А если трусы от старого купальника уже просвечивают на попе от износа, а верх еще ничего, держится, тогда можно носить трусы от одного купальника, а лифчик от другого. Не подходят по цвету? Ну и ладно. Кого волнует? Тетя Нина, я это точно помню, вообще не стеснялась своей фигуры – живота, выпиравшего как барабан. Она носила его с гордостью и им же раздвигала любую очередь. За животом следовала грудь. Ни один лифчик не был способен ее удержать – лямка с крючками, которая у всех женщин располагалась под лопатками, у тети Нины находилась на уровне плеч, «на загривке», как говорила сама тетя Нина. Так что грудь комфортно лежала на животе. Лямки она спускала с плеч, чтобы «не резали», так что лифчик в принципе становился бесполезной деталью туалета.

Появиться на улице с полотенцем на голове в том южном городке считалось нормой. Точнее не полотенцем, а, скорее, тряпкой или косынкой, обмотанной вокруг головы. Тетя Нина, например, так «делала бигуди». Не сидеть же дома с «бигудями», дела себя сами не переделают. Так что тетя Нина обматывала вокруг лба старое кухонное полотенце и шла в магазин. Как и ее соседки. Некоторые приходили с полотенцами, обмотанными вокруг шеи. Это если на голове была краска. Вариантов было два – басма или хна. То, что на голове черт-те что, не важно. Не вечер же. Прически делались именно к вечеру. Как и макияж. С утра выйти с накрашенными ресницами или губами – ну курам на смех. Все равно через пять минут все сотрется от пота, а тушь и помаду жалко. Вечером уже можно хоть час походить красоткой – при ресницах, при губах, как положено. А утром плевать, как выглядишь. И действительно, тетя Нина буквально преображалась по вечерам, становясь моложе и красивее.

– Это все свет, – смеялась мама, которая к вечеру тоже менялась. Я ее такой красивой никогда не видела. – Здесь очень удачные закаты.

Тогда я поняла, что дело не в возрасте, не в макияже и прическе, а в закатах, то есть освещении, которое бывает правильным или неправильным. Много раз в этом убеждалась. Есть города, которые к вечеру становятся безжалостными к женской красоте, высвечивая синяки под глазами, морщины. Любой тональный крем выглядит как маска, а помада превращает улыбку в оскал. А есть места, где даже пот блестит как положено, будто хайлайтер. И румянец вдруг выглядит юным. И ты уже не потная, уставшая тетка за сорок, а взволнованная женщина слегка за тридцать. Но этот же свет, столь комплиментарный вечером, с утра оказывается беспощадным, высвечивая прыщи, раздражение на коже, не сделанную вовремя эпиляцию, отросшие седые корни волос. В этих южных городках по утрам не хочется смотреть на себя в зеркало. У тети Нины, например, в ванной всегда висела только одна тусклая лампочка, да и та мерцала. Дядя Артур каждый день порывался ее заменить, но тетя Нина запрещала. А в коридоре горели две из пяти.

– Нина, я опять порезался! – жаловался дядя Артур после бритья.

– Брейся на улице! – отвечала тетя Нина. – Или ты хочешь, чтобы у меня с утра настроение испортилось?

– Мам, там холодно, правда плюс три градуса, – сказала я тогда, на новом месте, показывая на прикрепленный к окну градусник и собственную мокрую голову. Кажется, чувство самосохранения подсказало, что, если хочешь выжить, не стоит слушаться собственную мать и выходить на улицу в полотенце на голове.

– Ну надень еще шапку, – ответила мама, наливая пиво, смешанное с сахаром, в пульверизатор. Этот состав она хранила в тайне. Пиво с сахаром действовало так, что волосы стояли на голове каменным постаментом. Хоть головой об стену бейся, прическа точно защитит от сотрясения мозга.

– Можно я не пойду в школу? – спросила я.

– Да пожалуйста, – ответила мама, пытаясь расчесать прядь, которую уже зацементировала пивом с сахаром.

– Напишешь мне записку? – попросила я.

– Конечно.

Мамины записки моим классным руководителям были настоящими шедеврами. Поскольку переезжали мы очень часто, школы у меня менялись как калейдоскоп, мама не считала нужным запоминать имя-отчество очередной классной. Поэтому оставляла многоточие. Кому… – вставьте, как вас там зовут. Уважаемая… дальше следовало многоточие. Моя дочь не будет присутствовать сегодня на уроках… и так далее. Учителя, видя такую записку, впадали в легкий ступор. Мне приходилось рассказывать, сколько школ я поменяла, откуда и куда мы переезжали и почему у матери вдруг случилась амнезия. Учителя меня жалели, считая бедной сироткой. Иногда даже подкармливали. Спасибо им за это. Мама всегда очень удивлялась, что я хочу есть вечером. Она никогда не хотела есть по вечерам.

– Ой, ну хочешь, отолью тебе кофе, – говорила она мне. Спасибо, хоть коньяк не предлагала, который заменял ей ужин. Мама садилась работать. Это означало, что поесть мне точно не судьба. Да и поспать тоже – в квартире начинал звонить телефон, мама разговаривала с клиентами, дела которых вела как адвокат. Многие приходили на прием в нашу квартиру.

Тетя Нина из той нашей, еще южной, жизни, очень полюбила мою маму. Они вместе не ужинали. Тетя Нина пыталась похудеть. Худела на особой диете – арбузе с хлебом. Арбуза поменьше, потому что замучаешься в туалет бегать, а хлеба побольше. Тетя Нина верила, что на этой диете станет прекрасной тонкой нимфой, которой была в молодости.

– Нина, ужин есть? – спрашивал дядя Артур.

– Арбуз, – отвечала тетя Нина.

Дядя Артур шел делать себе омлет. Заодно и меня подкармливал. Омлет он делал невероятно вкусный – с помидорами, зеленью. Для меня до сих пор омлет – это не завтрак, а ужин. И готовлю я его так, как делал дядя Артур. Вилкой взболтать яйца без всякого молока, при этом ругаясь тихо на жизнь, которая ему досталась с такой женой, порезать спелый помидор, зелень, чеснок, а потом все остервенело мешать на сковороде. В итоге выходило непонятное месиво, которое пахло на весь дом и было до одури вкусным.

Короче говоря, если вам хоть раз приходилось выходить из дома в двух полотенцах, намотанных на голову, а сверху в меховой шапке, вы тоже всю оставшуюся жизнь будете возить в чемодане походный фен. А также еду – яблоко, карамельки, печенье, хоть что-то, что позволит вам не умереть с голоду. Такой сухой паек, НЗ, неприкосновенный запас, который, спасибо судьбе, если не пригодится. Маме в голову не приходило взять с собой в поездку хотя бы шоколадку для меня. Зато приходило в голову своровать яблоки в чужом саду по приезде. На завтрак, так сказать. Не то чтобы мы бедствовали и у нас не было денег. Просто так веселее, думала моя мама. Я так вовсе не считала. И объясняла хозяевам, которые ловили нас на воровстве, что не ела приблизительно со вчерашнего утра. Мама просто пыталась меня накормить ворованными яблоками. Больше нечем. После этого сердобольные люди кормили меня завтраком, еще не зная, что уже завтра их жизнь изменится – появление мамы в доме никого до добра не доводило. Если она не могла устроить притон, начинала помогать делить имущество. А всем всегда есть что делить с родственниками – старые дачи, клочки квартиры, пусть несколько метров. Люди становятся удивительно алчными, когда вдруг появляется возможность урвать копейку. Мама предоставляла свои адвокатские услуги в обмен на бесплатное проживание. Но свою работу делала честно. Если видела обман, несправедливость, билась до конца. Благодарные клиенты ее обожали, носили на руках. Меня за мамины услуги кормили, спасибо большое. То, что вчерашние родственники переставали разговаривать, ругались навечно, уже не имело значения. То, что мама рушила жизни бывших мужей, новых жен, новых детей, деля имущество в пользу бывших, тоже считалось успехом. Да, все было по закону. Бывшая жена, от имени которой выступала моя мама, была счастлива, что отомстила не только новой жене, но и ее детям, оставив их ни с чем. По закону она была права, претендуя на часть квартиры, дачи, участка. Но когда бывший муж наложил на себя руки и все дети – и бывшие, и новые – остались без отца, какие чувства она испытывала? Такую цену готова была заплатить за сделку? Мама считала, что договариваться бесполезно. Нужно действовать решительно и резко. Женское самолюбие, обида, пережитое предательство – схема ложилась на плодородную почву. Ее клиентки просили уничтожить, оставить бывшего без порток. Маме как адвокату это давалось легко. То, что происходило после решения суда, ее уже не волновало. Она выполнила заказ клиента, отработала. Мы уезжали в новую жизнь.

Меня же всегда интересовало именно продолжение. Что случилось с этими семьями? Как они живут дальше?

Однажды мама доказала, что женщина, любовница, имеет право на алименты. Тогда не существовало анализов ДНК. Не знаю, как маме удалось выиграть дело, но она его выиграла. Это был не вопрос денег, выживания – та клиентка занимала высокий пост и вполне могла обеспечить и себя, и ребенка. На гонорар, который она заплатила, мы уехали в отпуск на море. Она говорила, что хочет добиться правды, ведь любовник очень хотел ребенка, собирался развестись, узаконить новые отношения, но в последний момент передумал. Мне кажется, это была месть. Суд с помощью моей мамы признал правоту любовницы, мужчине назначили ежемесячную выплату алиментов. Законная жена с ним развелась. Двое детей-подростков отказались общаться с отцом, не простив предательства и того, что мать плакала каждый вечер, поседев от горя. Новорожденную дочь мужчина сам не захотел видеть, не простив ее матери суд и вынужденный развод. Мужчина погиб, влетев в стоявшую на обочине фуру. Был пьян. Бывшая жена, похоронив его, поскольку больше некому, оказалась в психиатрической клинике. Сыновья-подростки остались на попечении старенькой бабушки, то есть сами по себе. И как сложилась их судьба, я не знаю.

Оно того стоило? Не знаю, как мама со всем этим жила. Я бы не смогла. Я ее спрашивала много раз – как после такого можно дышать? Мама отвечала, что она всегда на стороне клиента. Кто первый ее нанял, того она и будет защищать. Адвокатская этика.

Именно поэтому я всегда мечтала стать врачом. Лечить всех. Не находиться ни на чьей стороне. Или учить детей русскому языку. Или готовить и всех кормить. Я бы никогда не смогла сделать выбор, не думая, как люди будут жить дальше после того, как я приму за них решение, поставлю точку в давних спорах или последую маминому совету – «проще сжечь, чем спасти». Я всегда за спасение, а не за сжигание. Мосты, даже самые старые и обветшалые, лучше зияющей пропасти.

Арендные квартиры. С кем туда приезжает хозяин, если вообще наведывается? С любовницей? Или пускает пожить бывшую жену с сыном? Или дочь от первого брака с мужем? Кому сдает? Есть ли какие-то требования? Например, нельзя с собаками или курить на балконе? Или можно только с котами? Или только четыре жильца, а не пять, хотя пятый может спать на диване на кухне? Мне интересно, что творилось в голове у хозяина, когда он делал открытую зону ванной и туалета, видимо, следуя новомодному на тот момент дизайну. Большая спальня, большая зона ванной, но туалет разделен узкой перегородкой, не предусматривающей дверь. Лежащий на кровати видит сидящего на унитазе. Пусть и близкого человека. Но некая зона приватности должна же быть. Или нет?

В домах, где мы с мамой жили в моем детстве, туалеты и ванные были разными. От деревянных во дворе, до коммунальных, где у каждого жильца свой рулон туалетной бумаги, свой ершик и освежитель воздуха. Возьмешь чужой – скандал обеспечен. Помню тетю Таню, которая всех соседей по коммуналке подозревала в том, что они брали ее освежитель воздуха. Она открывала дверь туалета и кричала:

– Вот! Опять моим пахнет! Понюхайте!

Соседи тяжело вздыхали. Тетя Таня покупала самый дешевый и самый ужасный освежитель из всех возможных. Им можно было травить тараканов, но не освежать воздух в замкнутом пространстве. Себе дороже.

Жить на птичьих правах, когда вынужден принимать установленные правила, не просто тяжело – невыносимо. Тебя пускают на время пожить в квартиру в качестве благодарности за услугу, дружбу, связи – не важно. Но ты находишься в гостях, ты никто, временный жилец. С тобой не нужно считаться. Вот это самое невыносимое для меня. С детства, когда я отмывала чужие квартиры, выметала чужие дворы так, как это не делали хозяева. И все равно оставалась виноватой. Порвалась бельевая веревка? Засорился уличный туалет? Всегда остаются виноватыми временные жильцы. В детстве, когда мои сверстницы вели дневники, анкеты, описывая мальчиков, любимые музыкальные группы, переписывая тексты песен, я вела дневник перегоревших лампочек, сломанных кранов, неработающих духовок. Всегда, до точной даты и времени могла сказать, где, в какой квартире что перегорело, что не работало. Когда вызывали сантехника, а когда электрика. Мама мной восхищалась – ей не составляло труда доказать, что в поломках и лишних счетах виноваты не мы. Я же всегда страдала от того, что нужно доказывать собственную честность и ответственность, которые не предполагались. Не конкретно у нас с мамой, а в принципе у всех людей.

– Почему они нам не верят? – спрашивала я маму, когда хозяйка квартиры обвинила нас в какой-то протечке.

– И правильно делают, – пожала плечами мама. – Людям в принципе нельзя верить. Никаким.

– Даже близким? – удивилась я.

– Особенно близким, – кивнула мама.

– То есть ты и мне не веришь?