Плохая дочь

Все девочки ходили с порезами – ничего страшного. Когда по пальцу проходишься ножом – это не больно. Куда больнее, если по ногтю, причем посередине. Отрезать невозможно. Заклеить? Кто же будет переводить на твой ноготь дефицитный пластырь? Ноготь, отрезанный ровно посередине, не болит, а нудит. Но если в разрез попадает волос, а он обязательно попадает, когда расчесываешься, начинается настоящий ад. Боль такая, что или хочется остаться без пальца, или отрезать волосы. Потом тянешь этот застрявший волосок через ноготь и не понимаешь, почему вдруг лицо стало мокрое. Слезы льются так, что их не замечаешь. Никакая другая боль для меня лично несравнима с той, когда в отрезанном около кутикулы ногте застревает волос. Твой же.

Мадина, когда увидела, что кровь капает на зелень, огурцы, помидоры, замотала рану тряпкой. Я видела, как она бегала с тазом и мыла овощи. Кажется, ее даже хвалили за старание. Я в тот момент промывала кишки и мечтала поменяться с ней местами. Обрабатывать субпродукты считалось наказанием. Кажется, мне влетело тогда за то, что я подмела двор, но забыла подмести дорогу за воротами.

Мадина мыла и резала овощи. Она красиво нарезала огурцы и помидоры. Лук у нее выходил идеальным – ровными кольцами. Я же всегда халтурила на овощах, «украшая» неидеальную нарезку стеблями кинзы или базилика. Если резала Мадина, я готова была поклясться – все огурцы будут почищены, а к помидорам можно было подходить с линейкой – все дольки окажутся одинакового размера.

Но Мадина не могла отрубить голову курице. Ее рвало, если ее ставили на кишки. Она рыдала неделю, если мать пускала любимого петуха на бульон. Мадина даже отказывалась есть мясо, хитрила, о чем знали только подружки. Она уже тогда могла бы считаться убежденной вегетарианкой, хотя и слова-то такого никто не знал. Мадина чахла на глазах, худела, но это шло ей только на пользу – тетя Рита говорила, но это Мадина растет удивительной красавицей, тонкой, стройной, «одни глаза на лице». «Не портится» с возрастом, что иногда случается с девочками, прелестными в детстве и теряющими обаяние в период пубертата. Мадина в тот вечер ходила такой красавицей, что тетя Рита подумала приколоть дочке еще пару булавок на подклад – к ней уже начали свататься.

Мадина подносила к общему столу тарелки с овощами, и тетя Рита была счастлива от гордости за дочь. Если девушка так себя ведет, то кому такое счастье достанется? На том вечере отец Мадины получил еще два предложения о помолвке такой прекрасной дочери. И в кого такая красавица уродилась – запястья тонкие, ключицы девичьи торчат так, что с ума сводят. Опять же «одни глаза на лице».

Сейчас я понимаю, что творилось с Мадиной. Тогда нет. Мадину заставляли проявить уважение и съесть мясо, после чего ее рвало. Или не рвало, а она сама вызывала рвоту. Мадина ела овощи и фрукты, которые она же и резала. Но животный белок ее организм отказывался принимать. Она падала в обморок, если видела, как разделывают бычка или барана, что случалось трижды в неделю. Ее тошнило от запаха крови и внутренностей, от мычания, блеяния, пара, грязи, внутренностей в тазу, ног, голов, котлов, в которых варятся субпродукты… Во мне не было брезгливости, в Мадине ее оказалось слишком много для деревенской девочки. Мне было интересно, Мадине нет. Однажды я своровала с мужского стола тот самый деликатес – бараньи текстикулы, которые до этого очищала от пленок и промывала. Мне хотелось попробовать, ради любопытства. Узнать, почему это блюдо считается таким ценным и вкусным, что подается только старейшинам. Мадина оказалась рядом. Я ела с удовольствием, Мадина смотреть на это не могла.

Весь тот вечер она проходила, меняя тряпки на запястье, чтобы никто не заметил. Мы, девочки, ей помогали – шептали или показывали знаками, когда кровь начинала сочиться через тряпку. Нас тогда гоняли по полной программе. Даже присесть не было возможности. Мы с утра ничего не ели и не знали, когда выпадет шанс проглотить хотя бы кусок пирога. Мы все, девочки-помощницы, с ног валились от усталости. Мадина же чуть не падала в обморок, но все это списывали на волнение – ведь ей должно было исполниться уже шестнадцать лет, значит, она переживала за собственное будущее. За кого ее сосватают родители? И когда Мадина замирала на месте, бледнела, это лишь добавляло ей шансов удачно выйти замуж. У нее тряслись руки, что тоже все расценивали как хороший знак – невинность и чувствительность потенциальной невесты. Мадина ходила чуть медленнее, чем положено, и это тоже шло ей в плюс – грациозная, сдержанная, изящная. Не будет бежать впереди мужа. По двору идет, словно плывет, – наслаждение для глаз. Под ноги смотрит, не смеет глаза поднять – опять же, где такое воплощение скромности сыскать?

К концу вечера Мадина стала чуть ли не легендой, а ее отец не успевал подсчитывать, сколько еще предложений получит его дочь. Мадина могла выбирать женихов. Тетя Рита плакала от душивших ее чувств – гордости за дочь и обиды на собственную судьбу. Она в свое время не удостоилась права выбрать мужа. Отец Мадины отказывался от еще вчера казавшихся выгодными предложений. Он смотрел на дочь другими глазами – ведь вправду не девушка, а подарок судьбы для кого-то. Отец Мадины, надо отдать ему должное, не хотел повыгоднее выдать дочь, а мечтал о хорошей семье для нее, желательно из уважаемого рода. Чтобы дочь не месила грязь в огороде и не превратилась к тридцати годам в старуху, измученную тяжелым физическим трудом и бесконечными родами. Он хотел выдать дочь замуж в город. Чтобы ей было легче жить, хотя бы в быту.

Страшное горе для отца – найти свою дочь мертвой. Страшнее ничего не может быть. Наказание, после которого потребуешь ответа от судьбы – «за что?» – и вспомнишь обо всех грехах. Отец Мадины так и не дождался ответа. Ему досталось самое страшное из всех возможных наказаний – он жил с этой болью еще много лет, хотя каждый день молил о смерти.

В тот вечер отец Мадины наконец выбрал для своей дочери достойного жениха и спешил ее порадовать. Она уедет не просто в город, а в Москву, где ее будущий муж учится в институте. И семья жениха будет только рада, если Мадина продолжит образование – тоже в институте. Они даже обговорили, где девушка может учиться – в медицинском. Там есть связи. Отец хотел сказать, что его дочь мечтала поступить в консерваторию – жить не может без музыки. Это они еще не слышали, как она на пианино играет. И на осетинской гармошке. Но промолчал. Медицинский так медицинский. Пусть забирает пианино и дома для мужа играет. Но родственники жениха вдруг сказали, что если у девочки другой интерес, то они будут только рады помочь. Лишь бы девочка была счастлива. Ведь если она будет счастлива, то подарит счастье и спокойствие их сыну.

Отец Мадины спросил у жены, где его дочь. Тетя Рита спросила у женщин. Те спросили у нас, девочек. Мы не видели Мадину последние пару часов, когда нам разрешили поесть и отдохнуть, перед тем как собрать и перемыть всю посуду. Вот этого я и не могу себе простить. Да, мы с ног валились и накинулись на еду, оставленную на дальней, зимней кухне. Мы даже не болтали, как обычно, а просто пытались успеть поесть перед уборкой. Ведь еще надо было натаскать воды, подогреть, оттереть песком кастрюли. Никто из нас не удивился тому, что Мадины за столом нет. Я тогда подумала, что она сидит с родителями и ее представляют родственникам будущего жениха. Еще порадовалась – вот ведь счастливая, ее будущее уже определено. Мы всегда радовались, когда кто-то из старших девочек «находил свое счастье». Ведь тогда не стоит ни о чем беспокоиться, а просто следует готовиться к свадьбе. Мы видели, как страдали те девушки, которым исполнилось уже двадцать лет и никто не хотел их брать замуж. Они считались старыми и «неудачными». Так что даже я мечтала о том, чтобы меня сосватали, как Мадину, пораньше. Чтобы успокоиться и думать о платье, приданом, покупать в сельпо ткань на занавески, шить наволочки и пододеяльники – готовиться к свадьбе, уже зная, какой дом тебя ждет, какая семья. Переживать о первой встрече с женихом, будто случайной, когда вы вдруг увидите друг друга на улице. А потом, возможно, он назначит тайное свидание. Или вы встретитесь у обрыва – традиционного места встреч помолвленных. В нашем селе, как я теперь понимаю, преобладали достаточно свободные взгляды. Жениху и невесте все же разрешалось познакомиться и повстречаться до свадьбы, узнать друг друга. Никто не видел невесту или жениха прямо в день бракосочетания. А если молодые друг другу не нравились категорически, что тоже случалось, родственники разрывали помолвку, придумывая какой-то нейтральный повод, чтобы не пострадали репутация невесты и данное женихом слово. Но я ни разу не слышала о девушках, насильно выданных замуж, и о том, что мужчина нарушил обещание. Яркое подтверждение тому – моя мама. Сбежав от нескольких женихов, она должна была, согласно традициям и принятым нормам поведения, самостоятельно, безо всякой помощи броситься в Терек раз двадцать как минимум, но ведь ей позволили не броситься. Хотя, возможно, женщины предполагали, что если мама станет топиться в Тереке, то с ней точно ничего не произойдет, а Терек выйдет из берегов и смоет все дома. Или случится еще какое-нибудь стихийное бедствие, что в случае моей мамы могло оказаться вполне реальным развитием событий.

Мадина лежала в дальней комнате хозяев дома, но так красиво и спокойно, будто уснула. Отец нежно потрогал дочь за плечо, та пошевелилась и даже открыла глаза. Он рассказывал ей про жениха и какое ее ждет счастье. Помолвку можно организовать хоть сейчас, а свадьбу позже. Будет время с женихом поближе познакомиться. Спешить не надо, если только сама не захочет побыстрее замуж.

Потом мужчина рассказывал всем, что Мадина кивнула и улыбнулась в ответ на его слова. Он вышел, оставив дочь в комнате – пусть еще отдохнет немного. Тяжелый был день. Нет, он не заметил ни крови, ни перевязанной руки. Ничего не видел. Так радовался своим мыслям, так сосредоточился на том, что устроил дочери счастье…

Я точно помню, что Мадина не мыла с нами посуду. Но тоже не придала этому значения – все мы пытались сбежать и прикрывали друг друга. Сейчас я перемывала тарелки, в следующий раз сбегу, и Мадина перемоет посуду за меня. Было уже совсем поздно, мы относили тарелки на кухню, когда раздался крик Мадининого отца. Он зашел в спальню, чтобы забрать дочь домой. Она была уже мертва. Врач потом сказал, что часа два как мертва. Удивительно, как она вообще столько продержалась с таким глубоким порезом и как никто ничего не заметил. Кровь ведь текла рекой. Позже, убирая двор, мы нашли окровавленные полотенца, которые Мадина прятала за стеной курятника.

Ее отец тогда чуть умом не тронулся. Тетя Рита не плакала. Она замерла и молчала. Ни слова не произнесла. Будто из нее тоже кровь выкачали, а оболочку оставили. Никто не мог понять, почему тетя Рита не рвет волосы, не воет, не стенает. Даже ее муж не понимал и кричал на тетю Риту, обвиняя в том, что та не голосит на все село. Она же даже на похоронах не проронила ни слезинки. Ходила, стояла, сидела. Все молча. Ни единого всхлипа, ни единого возгласа.

Женщины беспокоились за ее здоровье. Думали, тетя Рита умом тронулась от горя, раз так странно себя ведет. Приносили успокоительные отвары, которые тетя Рита молча выливала в огород или в палисадник. Мадина лежала в открытом гробу такая красивая, что слез на кладбище и поминках лилось столько, сколько не было пролито ни до, ни после. Мадину похоронили в белом платье, как невесту. Будущие родственники, приехавшие на похороны, оплакивали ее как родную дочь. Жених, никогда не видевший невесту, посмотрел на ту, которая должна была составить его счастье. Мальчика привезли в знак уважения. Традиции были ни при чем. Семье, которая так и не стала родной для Мадины, хотелось поддержать тетю Риту и отца Мадины. Юноша, увидевший свою невесту в гробу, застыл. Его пытались увести, но он ухватился за край гроба и не разжимал рук. Мне кажется, он смотрел на мертвую Мадину так, как смотрят на картину – шедевр, непревзойденный в красоте и чистоте. Не в силах отойти, оторвать взгляд. Не знаю, как сложилась его жизнь. Возможно, ему подобрали другую невесту, но я точно знаю – перед его глазами всегда стояла Мадина. Такое не забывается.

За тетей Ритой ухаживали все соседки. Приносили еду, посылали девочек подмести двор, прополоть грядки на огороде, помыть полы в доме. Она сидела на маленькой зимней кухне и перекладывала кружева, отрезы ткани, сортировала пуговицы, сматывала ровными кружками ленты, клубки пряжи. И все еще не произнесла ни единого слова, не выдавила из себя ни единой слезинки.

Соседки сокрушенно качали головами. Мол, Рита еще молодая, рано ей с ума сходить. Лучше бы уж кричала, плакала, легче бы стало, чем так замороженной сидеть и нитки мотать. И никто из женщин не заподозрил главного. Не понял, почему Мадинина мать застыла, перестала жить и дала обет молчания.

Никто не догадался, что тетя Рита приняла смерть старшей дочери как должное, неизбежное. Как принесенную жертву.

Рождение и смерть в моем детстве всегда лежали на одной чаше весов. «Стеллочка пришла на смену дяде Володе», «Алик умер, а ему на смену пришел Берти». В деревне, где я выросла, верили в то, что новая жизнь зарождается, если господь забирает старую. Когда в семье умирал прадед или дед, все молодые женщины рода – от невесток до внучек и правнучек – ждали наступления беременности. Дух умершего должен был войти в душу младенца и уступить ему место на этом свете. Если умирал молодой, талантливый мужчина или женщина, славящаяся красотой, добротой, старики упорно твердили: «Значит, понадобились на том свете». И это «понадобились» никак не расшифровывалось. Вопросы: «Почему именно моя дочь?», «За что меня так наказывает господь, что забирает единственного сына?» – считались неуместными, даже неприличными. Их женщина могла прокричать в подушку. Так, чтобы ее не слышали соседки. Эти вопросы они могли выплакать со слезами. Но не дай бог произнести их вслух. Это означало навести проклятье на весь род. Тогда судьба начнет забирать без всякого разбора и очередности.