Александр Васильевич Суворов. Его жизнь и военная деятельность

Во время битвы при атаке батареи разорвало турецкую пушку, и осколками сильно ранило Суворову правую ногу.

Суворов всеми силами старался доказать Салтыкову необходимость утвердиться на другом берегу Дуная (где он уже одержал такую блестящую победу), и затем – более и более развивать свои военные операции в глубь неприятельской страны. В этом же смысле последовал и приказ от Румянцева, но Салтыков, по-видимому, даже вовсе не мог понять всей важности и пользы беспрерывного наступательного действия на турок. В самый же день победы Суворов, не имея подкрепления, вынужден был опять возвратиться на свой берег Дуная. Вследствие этого турки по-прежнему продолжали сношения по Дунаю. Уничтоженные Суворовым их лагеря вырастали и вырастали; войска довольно быстро прибывали в них.

В это время Суворова одолевали жесточайшие припадки лихорадки, но он все-таки некоторое время пересиливал себя и оставался на своем посту. Борясь с лихорадочными пароксизмами, он деятельно готовился к нападению на турок, и под диктовку его, измученного лихорадкой, была составлена подробная диспозиция. Тем не менее, недуг окончательно сломил его, так что ему уже оставалось только лечиться.

Но дело, умно обдуманное им, прекрасно подготовленное и подробно распланированное, было отложено потому, что исполнители, которым все было доверено Суворовым, струсили в самом начале… Болезнь Суворова продолжалась до 14 июня. И хотя главные силы Румянцева были уже переправлены за Дунай, хотя Румянцев настойчиво требовал, чтобы предприняли, если не “поиск”, то хоть “демонстрации”, тем не менее, в ожидании возвращения Суворова дело оставалось в полнейшем застое. Зато, с другой стороны, на этот раз уже в точности были исполнены все требования Суворова относительно количества войск.

Нападение на Туртукай назначено было в ночь с 16 на 17 июня. Хотя Суворов и прибыл ради этого, но был так слаб, что мог двигаться только при помощи двух человек, поддерживавших его под руки, и говорил так тихо, что при нем находился офицер, для повторения отдаваемых им приказаний. Начать бой поручено было храброму майору Ребоку, переправившемуся с первой партией войск. Он вполне оправдал оказанное ему доверие и блестяще выполнил данное ему поручение как во время ночной переправы под неприятельским огнем, так и при горячей, настойчивой атаке первого неприятельского лагеря. Сам Суворов прибыл лишь со второй партией войск, которая хоть и запоздала несколько, но, тем не менее, вовремя успела поддержать Ребока, замечательно умело и находчиво ведшего все время сложный и сильный бой с многочисленным неприятелем. С прибытием Суворова и по личным его распоряжениям еще более оживился бой. У Суворова так велик был перевес воли над физическим недугом, что под конец боя он даже сел на коня. Турки потерпели полное поражение. Разбежавшиеся в разные стороны неприятельские войска были горячо преследуемы верст пять.

К вечеру того же дня Суворов опять возвратился на свой берег и послал Салтыкову известие о победе, а к Румянцеву отправил с донесением майора Ребока как главного виновника победы. 7 июля состоялось новое распределение полков по отрядам, причем Суворов получил от Румянцева назначение в “главные силы”, именно – в Гирсово, этот единственный пункт, принадлежавший нам по ту сторону Дуная, – чем доказал, что он вполне ценил и службу Суворова, и его блестящее дарование.

Осмотрев свой новый пост, Суворов признал его недостаточно обеспеченным от турецких покушений и энергически принялся за сооружение дополнительных укреплений и исправление крепостных верков[1 - отдельные части воинских укреплений (словарь В. Даля)]. Еще не успели вполне закончить эту работу, как в ночь на 3 сентября в 20 верстах от Гирсова показалась турецкая конница; утром же турки, значительно усилившись, потеснили передовые посты; а в полдень неприятель был уже на пушечный выстрел от Гирсова. Желая заманить турок как можно ближе, Суворов безусловно запретил стрелять из пушек и даже послал казаков с ложной атакой. Казаки, бросившись на турок, начали затем понемногу отступать; а потом, как бы в паническом страхе от преследования, во всю прыть умчались в поля в разные стороны. Когда поле очистилось от казаков, – турки начали развертывать свои силы и строиться. Суворов с беззаботным видом смотрел на маневрировавшего перед ним неприятеля, как на забаву, ядовито острил, указывая на него своим приближенным, и весело смеялся. А турки шли вперед быстрее и быстрее, наконец стремительно бросились на штурм. Атакующих встретил жестокий картечный огонь. Таким образом, заманив турок к самым стенам крепости, с точностью математического расчета охватил все турецкое полчище общей атакой.

Количество войск у Суворова простиралось до 3 тысяч человек, в распоряжении же неприятеля было около 12 тысяч войска. Тем не менее, хотя турки с отчаянием бились за каждую пядь земли, русские все-таки явно уже начали теснить неприятеля по всей линии наступления, и в среде неприятеля проявился наконец такой панический страх, что не отступление только, а самое постыдное бегство сделалось общим. Казаки и конница гнали неприятеля на протяжении 30 верст; казаки же, кроме того, не переставали тревожить его и всю ночь.

По распоряжению Румянцева был отслужен благодарственный молебен во всей армии. 5 сентября Румянцев написал Суворову:

“За победу, в которой признаю искусство и храбрость предводителя и мужественный подвиг вверенных вам полков, воздайте похвалу и благодарение именем моим всем чинам, трудившимся в сем деле”.

Тем не менее, медлительность и бездеятельность Румянцева остались в прежней силе. Суворову нечего было делать в армии, а потому с наступлением зимы он взял отпуск в Москву на короткое время. Там он, совершенно неожиданно для самого себя, женился, что называется, наобум, — и был глубоко несчастлив в супружестве. К началу кампании 1774 года он все-таки не опоздал. Жена же осталась в Москве.

При распределении Румянцевым войск своей армии Суворову было поручено охранение Гирсова, наблюдение за Силистрией и совокупные действия с отрядом генерала Каменского, давнего недруга Суворова. Хуже этой последней комбинации невозможно даже ничего представить, так как Суворов и Каменский открыто ненавидели друг друга. И эта ошибка главнокомандующего была затем еще усугублена им. Предоставив им первоначально самостоятельное, совместное решение всего, касающегося их операций (времени, направления, действия совместно или порознь) и пр., Румянцев, после того уже, как они совместно между собой условились “разбить неприятеля в поле”, предписал, “чтобы в спорных вопросах первенство принадлежало Каменскому как старшему”. Таким образом, Суворов был поставлен под начало Каменского. Это не только ошибка, но и несправедливость в отношении Суворова. Он, в силу своеобразного своего военного дарования, мог действовать и действовать всегда не иначе, как совершенно самостоятельно. Затем, ни о каком “старшинстве” не может быть и речи. Оба они были в чине генерал-поручиков; боевое же прошлое Суворова было неизмеримо выше прошлого Каменского.

Для осуществления условленного между ними плана Каменский первым выступил, а затем должен был выступить и Суворов 28 мая. Но он опоздал на два дня, под предлогом несвоевременного прибытия некоторых полков; а затем – пошел не по той дороге, какая была условлена, а по другой, считая ее ближней. Во всяком случае Каменский вовсе не был уведомлен Суворовым, и донес Румянцеву, что Суворов неизвестно где находится и поступает, как независимый от него генерал.

С военной точки зрения поступок Суворова “неизвинителен”. Но со стороны здравого смысла и трезвой логики несправедливо оскорбленный, заслуженный и известный полководец безусловно прав. Будучи опрометчиво лишен самостоятельности, он произвольно восстановил ее именно ради пользы службы. Выйдя из подчиненности ненавистного ему человека, не могшего иметь ни малейшего авторитета для него как человека несомненно гениального в военном отношении, Суворов решил самостоятельно найти неприятеля и расправиться с ним на свой личный страх и риск. И если произвольно избранная Суворовым дорога оказалась неудобной в смысле сообщения, зато она сразу же привела его к желанной цели – к неприятелю. Дорога была узкая, запущенная, пролегала через густой лес. Едва разведочный отряд углубился в лес, как сразу же наткнулся на турецких разведчиков, высланных корпусом в 40 тысяч человек, вышедшим из Шумлы в Гирсово и находившимся уже в Козлуджи.

В дремучем лесу, где пролегала лишь одна дрянная дорожка, завязался жесточайший бой между встретившимися отрядами, систематически поддерживаемыми подкреплениями с обеих сторон. Здесь приходилось буквально брать каждый шаг с бою. На каждой лужайке пехота развертывалась – и происходило форменное сражение. Таким-то путем приходилось пробиваться через лесную трущобу и чрез неприятеля на расстоянии около 9 верст!.. Войска были до крайности истомлены прежним переходом, необыкновенными затруднениями в лесном пути и чрезвычайной жарой. Многие солдаты падали от изнеможения и даже умирали на ходу от истощения сил.

На плечах неприятельского авангарда Суворов достиг, наконец, окраины леса, вышел на поляну перед Козлуджи протяжением около 9 верст, на возвышениях которой стояла турецкая армия. В это время хлынул ливень как из ведра, бывший величайшим благом для русских войск, освеживший их истомленные силы. Но дождь причинил немаловажный вред туркам: он намочил их длинные, широкие одежды, ставшие тяжелыми и затруднительными для движения, а главное – подмочил патроны, которые они носили в карманах.

Бой, начавшийся и происходивший в лесу, не прекращался ни на минуту, так как по выходе из леса легкие наши войска неотступно следовали за неприятельским авангардом, взошли на высоты и завязали перестрелку. На поляне перед 40-тысячным неприятельским корпусом у Суворова было всего около 8 тысяч человек. Кроме того, артиллерия его запоздала, задержанная крайне неудобной лесной дорогой, заваленной теперь еще и жертвами происходившего упорного боя. Неприятельские же батареи поддерживали жаркий огонь во все время с момента выхода наших войск из леса. Неприятель, отбросив взобравшиеся к нему на высоты наши легкие войска, сам стремительно ринулся в бешеную атаку против двигавшихся вперед главных сил Суворова. Атака возобновлялась несколько раз со свежими силами и возраставшим ожесточением неприятеля, но каждый раз была отбиваема, и русские войска беспрерывно подвигались вперед и вперед. Эта неудача быстро заменила прежнее напряженное одушевление явным ужасом и отчаянием, особенно же, когда, наконец, прибыли и 10 полевых орудий, моментально установленных и начавших обстреливать неприятельский лагерь.

Невозможно описать тот хаос, в который обратился лагерь, когда в него начали попадать русские ядра. Всеми овладела паника, и решительно никто не хотел слушать своего предводителя, пытавшегося восстановить порядок в пришедших в расстройство войсках. Поражение было полное. Ко времени заката солнца Суворов занял весь турецкий лагерь. Помимо 29 орудий и 107 знамен, войскам досталась громаднейшая добыча.

В этот необычайно трудный день Суворов все время был на коне и очень часто не только в самом горячем огне, но и в отчаяннейших рукопашных схватках. Само собой разумеется, что такой пример доводил солдат до безумной отваги, потому что они беззаветно любили и уважали Суворова, боготворили его как высший авторитет. Факт риска собой, доходящего даже до полного самозабвения, доказывает, что Суворов, рискнув на самоуправство, при первом же столкновении с неприятелем решил: или победить – и тем загладить свой проступок, так как “победителей не судят”, – или умереть. Эта решимость Суворова ясно проявилась уже при первом столкновении с неприятельским авангардом в лесу, когда Суворов так увлекся, что совсем было попался в руки неприятелей, откуда выбрался лишь благодаря быстроте своего коня, успевшего унести его от лихой погони.

Крупная победа при Козлуджи сразу положила конец всем толкам по поводу необычайности самовольства Суворова. Все, не исключая и Каменского, единодушно сознавали, что никто другой не только не в состоянии был бы проделать все это, притом так быстро и решительно, как это сделано Суворовым, но безусловно никто не решился бы даже предпринять хоть что-нибудь подобное. Вот почему Каменский, при всей своей ненависти к Суворову, тем не менее, в донесении о козлуджинской победе, перечисляя наиболее отличившихся, в особенности расхвалил Суворова, с которым, однако, он на всю жизнь остался в неприязненных отношениях.

Суворов, конечно, ни в каком случае не мог более оставаться в подчиненном положении у Каменского, и через несколько дней после битвы уехал в Бухарест, ссылаясь на свое болезненное состояние, которое, хотя несомненно существовало в весьма серьезной степени, но, тем не менее, не оно вызывало отъезд из армии. Несоответственная, явно несправедливая подчиненность Суворова Каменскому безусловно лишала его возможности действовать и при самом даже цветущем состоянии здоровья и сил.

Когда Суворов по приезде в Бухарест явился к главнокомандующему, тот сурово принял его и потребовал объяснений: как он осмелился оставить свой пост почти в виду неприятеля!?.. Тем не менее, выслушав Суворова, Румянцев перевел его от Каменского к Салтыкову, но затем, в тот же день разрешил Суворову уехать в Россию для лечения.

Глава V. Военно-административная деятельность. 1774 – 1787

Поимка, доставка и казнь Пугачева; усмирение пугачевщины. – Деятельность на Кубани и в Крыму. – Командировка в Астрахань. – Закубанская экспедиция. – Деятельность в Кременчуге и приобретение известности

Как только Суворов освободился на дунайском театре войны, общий голос указал на него как на лучшего и самого надежного усмирителя пугачевского мятежа, который все продолжал шириться и усиливаться. Суворов действительно тотчас полетел на почтовых в Москву, повидался там с женой и отцом и, согласно распоряжению, оставленному графом П. И. Паниным, заведывавшим всей борьбой с мятежом, немедленно же помчался на перекладной, в одном кафтане, без всякого багажа в имение, где проживал Панин. Повидавшись с ним и условившись относительно образа действия, он в тот же день (24 августа) отправился в экспедицию с конвоем лишь в 50 человек. Удивленный такой быстрой исполнительностью своего нового подчиненного, Панин донес об этом Екатерине II, которая удостоила Суворова следующим рескриптом:

“Вы приехали 24 августа к графу Панину так налегке, что, кроме вашего усердия к службе, иного экипажа при себе не имели, и тот же час отправились паки на поражение врага”.

Поблагодарив за такое “рвение”, государыня пожаловала ему 2 тысячи червонцев на экипаж.

Это был один из самых отчаянных по смелости походов с ничтожным по численности конвоем против громадной мятежной массы, опьяненной буйством, грабежом, разбоем и бесчинствами.

Прибыв в Саратов, Суворов узнал, что Пугачев еще 4 дня тому назад разбит Михельсоном и убежал в степь за Волгу с небольшим отрядом преданных ему людей; пополнив несколько свой конвой и посадив на лошадей 300 пехотинцев, Суворов переправился за Волгу в погоню за Пугачевым.

Двигаясь по этой безбрежной степи наугад, днем – по солнцу, ночью – по звездам, Суворов удачно напал на след Пугачева. Оказалось, что отряд последнего, струсивший неотступной погони, сам связал Пугачева и повез его в Яицк, чтобы выдачей предводителя спасти свои головы. Когда Суворов, совершивший степной поход в 600 верст в 9 дней, прибыл в Яицк 16 сентября, Пугачев был уже в распоряжении местного коменданта, полковника Симонова.

Пугачев, доставленный в Симбирск 1 октября и сданный Суворовым Панину, был казнен в Москве в начале 1775 года. Но пугачевщина еще не была прекращена. Вся восточная полоса России так была потрясена безначалием и разорением, что ей неминуемо грозили голод и мор. У башкиров продолжались смуты. Шайки злодеев и грабителей еще бродили во множестве. Бороться с этим злом, восстанавливать порядок – опять-таки выпало на долю Суворова. Едва он успел, после сдачи Пугачева, побывать до половины ноября в Москве, чтобы навестить жену и отца, как последовало распоряжение о подчинении ему всех войск в Оренбурге, Пензе, Казани и других местах, почти до Москвы, в общем итоге – до 80 тысяч человек. Вся зима была употреблена им на это невообразимо трудное дело. Тем не менее, башкирские смуты были усмирены, и обломки пугачевских шаек без следа уничтожены, но отнюдь не насильственными мерами, а большим тактом Суворова.

В ноябре 1776 года Суворов получил назначение в Крым. Тут ему пришлось служить под ведением князя Прозоровского. А так как он не переносил подчиненности у посредственностей, то в июне 1777 года уехал в отпуск в Полтаву, где проживала жена его с маленькой дочерью, родившейся в августе 1775 года. Когда же прошел срок отпуска, Суворов уведомил Прозоровского, что не может возвратиться по болезни. Узнав об этом, Румянцев сильно рассердился и послал Суворову категорическое “предписание” – немедленно явиться к месту своей службы. Но и это не помогло. Суворов хладнокровно ответил, что “немедленно” не может исполнить “приказания”.

Он решил совсем не возвращаться под начальство Прозоровского, тем более, что ввиду происшедшего там в это время восстания татар Прозоровский доказал полную свою неспособность, так что Суворову, с его блестящей военной репутацией, даже рискованно было иметь такого начальника. Но в это время, при посредстве Потемкина, Румянцев получил приказание о назначении Суворова командовать кубанским корпусом. В этой самостоятельной роли Суворов особенно характерно зарекомендовал себя как талантливый организатор и администратор.

Пробыв в Кубанском краю менее 100 дней, Суворов, однако, успел в это время сделать для края немало существенного. Прежде всего он лично осмотрел линию постов по берегу моря, изучая вместе с тем и саму страну. Результатом этого явилось самостоятельное топографическое описание края и любопытные этнографические сведения с цифрами и определительными данными. Кроме того, в это же время было построено более 30 укреплений, причем и значительно улучшен весь порядок службы в кордоне.

Румянцев по достоинству оценил значение деятельности Суворова на Кубани и назначил его вместо Прозоровского, получившего двухгодичный отпуск под предлогом болезни. Власть же Суворова была распространена и на Кубань, уже изученную им.

В этой новой роли Суворов, помимо известных уже нам высоких дарований, проявил еще и большой дипломатический дар. Вследствие кучук-кайнарджиского мира Россия приобрела сильное, непосредственное влияние на крымские дела, так как Крым был признан независимым. Конечно, такое состояние Крыма было лишь ступенью к полному присоединению его к России. Именно со времени назначения Суворова в Крым, благодаря его энергической и талантливой деятельности, началось систематическое выполнение указанной цели, имевшей такое громадное политическое значение для России в смысле пользования Черным морем. Турция, конечно, всеми силами старалась противодействовать русским. В этих видах турецкий флот беспрерывно крейсировал у крымских берегов. Но вследствие принятых Суворовым мер не было никакой возможности высадиться иначе, как насильственным путем. А это было слишком рискованно для Турции. Итак, не сделав ни одного выстрела, не пролив ни капли крови, дело, в конце концов, получило такой исход, что Турция вынуждена была признать крымским ханом Шагин-Гирея, в полном смысле русского ставленника, вполне зависимого от России в материальном отношении.

Проработав с таким напряжением сил, что в течение года не удалось побывать даже у своей семьи в Полтаве, Суворов вынес очень тяжелое впечатление и горько жаловался в своих письмах на чрезмерную требовательность Румянцева, большую его придирчивость и резкий тон. Естественно поэтому, что он рвался от Румянцева, и, наконец, при помощи Потемкина получил в командование малороссийскую дивизию и поселился в Полтаве, вместе со своим семейством. Но ему не пришлось, что называется, даже и обжиться на новом месте.

В Петербурге явилась новая затея – завязать торговые сношения с Индией через Персию и Каспийское море. И для этого опять-таки потребовался Суворов. Его вызвали в Петербург: государыня приняла его очень милостиво и оказала ему особенное внимание, пожаловав 24 декабря 1779 года бриллиантовую звезду св. Александра Невского со своей одежды. Ему дано было секретное поручение по поводу указанной затеи, и он уехал в Астрахань. Все это оказалось вздором. Англия слишком крепко держала в своих руках торговлю с Индией, чтобы России можно было чем-нибудь поживиться там. Суворову же пришлось томиться около двух лет в Астрахани в ожидании какого-либо определенного дела, в среде провинциальных сплетников и пасквилянтов, усиливавшихся подвести его под общий уровень, так что этот мужественный человек, наконец, с отчаянием завопил: “Боже мой, долго ли же меня в таком тиранстве томить!”

Вопль этот дошел и до Петербурга, где теперь Суворов был крайне необходим для Потемкина, заступившего место Румянцева и продолжавшего его политику с Крымом, но при совершенно других уже условиях. Под влиянием происков турок в Крыму произошло волнение, и там низложили хана Шагин-Гирея. Россия моментально воспользовалась этой оплошностью турок, заняв своими войсками Крым, Тамань и Прикубанский край. Екатерина в апреле 1783 года издала манифест о принятии всех этих областей под свою державу. Значит надо было сделать это подданство фактическим. А потому первой заботой Потемкина было приведение ногайцев к присяге как новых русских подданных. Суворов, раньше уже знавший ногайцев и хорошо известный им еще с 1778 года, не встретил к этому никаких препятствий, прибегнув к форме широкого, радушного угощения. За это Суворов получил недавно учрежденный орден Владимира первой степени. Но коварные кочевники, несмотря на присягу, остались такими же, как и были. После довольно сильного брожения между ними вспыхнул почти общий мятеж с нападением на Ейскую крепость в отсутствие Суворова. Не имея ни пушек, ни ружей, мятежники, конечно, потерпели неудачу, и удалились за Кубань, так что остались верными России лишь трое мурз. В восстании ногайцев и уходе их за Кубань был виноват только Потемкин. Он навязал Суворову такую меру, как переселение ногайцев в уральскую степь.

Впрочем, Суворов быстро исправил неблагоприятное впечатление от самоуправства ногайцев. Он совершил беспримерно-блестящую экспедицию за Кубань для наказания ногайцев. Поход был предпринят в холодную осеннюю пору на исходе сентября 1783 года. Суворов умудрился скрыть переход целого отряда войск на протяжении около 300 верст. Он передвигался исключительно по ночам, почти всегда в целину, по совершенно неведомой местности, буквально изрезанной глубокими балками и множеством рек с широкими и глубокими бродами, при переходе через которые иногда приходилось раздеваться донага. Много затруднений представляла переправа артиллерии, кавалерии и обоза, которые, за недостатком времени для разработки подъемов и каменистости почвы, приходилось втаскивать на канатах. Несмотря на это, адский переход был благополучно совершен, и ногайцы были накрыты врасплох. Это произошло в 12 верстах от Кубани, близ урочища Керменчик. Ногайцы защищались с отчаянием. Произошла жесточайшая сеча на обоих берегах Лабы, впадающей в Кубань, продолжавшаяся, в общей сложности, около 8 часов, но с двухчасовым перерывом вследствие крайнего утомления войск, сделавших ночной переход в 25 верст при весьма трудной переправе. Ногайцы бились с исступлением. Видя свою безысходность, одни убивали жен и детей, другие, находясь при последнем издыхании, тем не менее, употребляли все усилия, чтобы нанести какой-либо вред русским. Бой растянулся на 10-верстное расстояние, причем ногайцев осталось на месте около 4 тысяч человек, да 700 были взяты в плен.

Громадное впечатление произвел этот погром на татар. Большинство ногайских мурз послали Суворову в знак покорности свои белые знамена, раскаивались и обещали вернуться на прежние кочевья. Крымские же татары пришли в ужас и стали тысячами переселяться в Турцию.

Зиму Суворов провел в крепости св. Димитрия, у устоев Дона, где проживала и его семья, пребывавшая раньше в Ейске. В феврале 1784 года последовало признание Портой подданства Крыма и Кубанского края Екатерине II. Вследствие этого Суворову указано было сдать войска и уехать в Москву, где его ждало новое назначение: он получил в командование владимирскую дивизию.

Так закончился целый период сложной, многосторонней деятельности Суворова, еще более упрочивший известность его в глазах беспристрастных наблюдателей и в среде армии. Два же года своего командования дивизией Суворов называет “бездействием”, так как натура его была чисто “боевой”. Не лишено также характерности, что в этот именно промежуток мирной жизни и хозяйственных занятий по имению он разошелся с женой. Малолетнюю же дочь свою он отдал в институт, но не ученицей, а пока лишь просто под покровительство начальницы института. У Суворова в это время был уже и маленький сын, который, однако, остался пока при матери.

Потемкин перевел Суворова в Петербург и поручил ему командование местной дивизией. Но это было сделано, строго говоря, не для Суворова, а для Потемкина, подготовлявшего в это время волшебное путешествие Екатерины по югу России, причем Суворов был крайне необходим ему, чтобы блестяще и внушительно представить военное дело. Ввиду этого, в октябре 1786 года Суворов по старшинству был произведен в генерал-аншефы и отправлен в екатеринославскую армию для командования кременчугскими войсками, которым предстояло играть видную роль во время путешествия императрицы. По важности момента требовался такой эффект, который свидетельствовал бы о действительном, а не показном только достоинстве войск. И именно потому, что Суворов решительно никогда не поступался боевыми качествами требованиям парадным, Потемкин вполне доверил ему все подготовление кременчугской дивизии к параднейшему из самых парадных военных смотров. Очевидно, он был очень доволен деятельностью Суворова в этом отношении, потому что поставил его таким образом, что он неоднократно имел случай быть в свите императрицы и даже выступать в активной роли.

Отправляясь для встречи Екатерины в Киев, Потемкин взял в собою и Суворова, который оставался там довольно долгое время, так что вернулся в Кременчуг лишь перед самым выездом императрицы из Киева. Когда Екатерина отдохнула в Кременчуге, Потемкин предложил ей посмотреть войска. Государыню при этом сопровождала громадная свита русских и иностранцев, между которыми было немало действительных специалистов военного дела. Все они, не исключая и самой государыни, отличавшейся несомненным знанием военного дела, были прямо-таки озадачены и поражены происходившим перед их глазами строевым учением на “суворовскую ногу”. Вид у солдат был превосходный; все их движения и действия отличались необычайной живостью и точностью. Словом, получился самый полный и сильный эффект именно потому, что он был естественным следствием происходившего перед глазами зрителей точного, строго методического строевого учения, но с особенными, свойственными Суворову и им введенными приемами.

Благодаря присутствию Двора и съезду иностранцев, прежняя известность Суворова приобрела еще более широкое распространение. Выдвинутый обстоятельствами на одно из самых видных мест, будучи на виду у всех, Суворов продолжал оставаться самим собою, не обуздывая своей страсти к шутовству, остротам, разного рода причудам и выходкам.

В дальнейшем путешествии Екатерины II Суворов также принимал участие и даже был представлен австрийскому императору Иосифу, с которым часто и подолгу беседовал по вопросам и делам военно-политического свойства. Когда императрица из Херсона повернула в Крым, Суворов возвратился к своему посту и сформировал лагерь войск. На обратном пути он встретил государыню и проследовал в ее свите до Полтавы. Тут были устроены маневры войск, воспроизводившие знаменитую победу Петра над шведами.

В Полтаве Потемкин и Суворов откланялись Екатерине, отправлявшейся в Москву. Потемкину она пожаловала титул “Таврического”; Суворову – табакерку со своим вензелем, стоимостью не менее 7 тысяч рублей.

Глава VI. Вторая турецкая война. 1787 – 1790

Победа при Кинбурне. – Разгром турецкого флота. – Неудача под Очаковым. – Штурм Очакова. – Победа при Фокшанах – Разгром турок в Рымнике. – Суворов – граф Рымникский и священной Римской империи. – Взятие Измаила и непримиримая вражда Потемкина