Культурно-историческая психология – наука будущего

В 1966 г. мы получили грант, позволивший нам продолжить и расширить наше исследование; теперь вместо того, чтобы фиксироваться на конкретной области содержания обучения, мы хотели изучать влияние школьного обучения на широко понимаемое когнитивное развитие. Сохранялась и цель повышения школьной успешности учащихся, равно как и наша вера в то, что подобное исследование должно основываться на изучении повседневного опыта людей. Однако в целом на этом этапе наша исследовательская работа была решительно более «фундаментальной» и менее «прикладной», чем на предыдущем.[24 - В группу участников этого проекта вошли: Томас Киборовски, Джон Гэй, Джозеф Глик, Фредерик Франкель, Джон Келему, Давид Ланей, Дональд Шарп. Проект осуществлялся при поддержке Национального научного фонда.]

Мы начали работу в проекте с этнографических наблюдений за повседневной деятельностью с намерением использовать наши наблюдения как источник моделей для последующей экспериментальной работы. Мы пригласили молодого антрополога Верила Беллмана, поселили его в отдаленной деревне, где он мог изучать язык и советовать нам, какие виды деятельности нам следует изучать (строительство домов, рассмотрение судебных дел, подготовка к поездке на рынок и т. п.).

Этнографические наблюдения за повседневной деятельностью мы использовали также для определения стандартов интеллектуальных возможностей местного населения. Если люди использовали логические рассуждения в повседневных разговорах, а тесты утверждали обратное, то мы не склонны были согласиться с тестами.

Наконец, мы использовали свои знания о местных видах деятельности и способах классификации для определения содержания различных экспериментальных заданий. Так, например, в качестве предпосылки для разработки экспериментов по изучению памяти, в частности, тех, что описаны в главе 2, Дж. Гэй провел обширный анализ классификационных систем кпелле.

Начав с психологического аспекта, мы провели ряд экспериментов, в которых использовали задания, заимствованные из исследований когнитивного развития в Соединенных Штатах. Но эти стандартные процедуры (дополненные данными лингвистических и этнографических наблюдений) были лишь начальной точкой в нашей работе. Когда мы сталкивались с особенно низкими результатами, мы модифицировали свои процедуры, пытаясь найти условия, при которых могли бы все же проявиться психические процессы, которые, казалось, отсутствуют. Описанные в главе 2 эксперименты по свободному припоминанию иллюстрируют этот подход.

Начальная стадия анализа местных видов деятельности

В качестве примера местной деятельности, позволявшей наблюдать и анализировать интеллектуальные достижения людей, мы изучали стратегии, применяемые в традиционной игре «маланг», которая под разными названиями широко известна в Африке и юго-восточной Азии. Для игры используется доска с двумя рядами выемок, по шесть в каждом. В каждую выемку помещают по четыре фишки и игроки пытаются захватить все фишки себе, следуя определенному набору правил. Мы провели турнир среди шестнадцати взрослых игроков, чтобы посмотреть, какие используются стратегии. Нам удалось выявить несколько таких стратегий: построение надежной защиты, вовлечение оппонента в непродуманные действия, гибкое перераспределение своих фишек и т. п. Наши наблюдения убедили нас в том, что все, чью игру мы изучали, проявляли осмысленное, иногда довольно сложное поведение при выстраивании стратегии. Однако нам не удалось использовать эту игру в экспериментах, которые позволили бы включить подобные поведенческие стратегии в задания, известные по психологической литературе. Не стали мы также сравнивать поведение игроков, прошедших и не прошедших школьное обучение, поскольку лишь очень немногие из взрослых игроков посещали школу.[25 - Много лет спустя, основываясь на подробных лабораторных интервью умелых игроков с Берега Слоновой кости и компьютерном моделировании, Джин Речицки пришла к выводу, что используемые игроками стратегии требуют мыслительных действий, характерных для формально-логических операций (Retschitzski, 1989).]

Аналогичным образом мы изучали стратегии аргументации при рассмотрении дел в судах, там мы также обнаружили несколько подходящих кандидатов для исследования когнитивных навыков: мы выявили людей, делавших логические выводы из показаний и стремившихся избежать вредящих делу суждений, тщательно отбирая свои показания. Однако нам не удалось разработать удовлетворительный эксперимент по вербальной аргументации, используя судебные дела в качестве моделей.[26 - Это вовсе не говорит о том, что такие модели в принципе невозможно использовать, позднее антропологи и психологи (включая и нас самих) сумели построить успешно работавшие экспериментальные модели разнообразных видов местной практики. А в то время нам не удалось должным образом соединить наши наблюдения повседневной жизни людей с экспериментальным исследованием влияния школьного обучения.]

Из нашего собственного опыта полевой работы, а также из антропологической литературы мы знали, что, когда выросшие в городах американцы и европейцы приезжают в сельские районы Африки, им часто трудно научиться различать разные растения, хорошо известные местному населению, даже детям. Б. Беллман, этнограф, работавший в нашем проекте, хотел изучить местные медицинские практики, однако этому помешала его неспособность определять лекарственные растения.

Когда мы обнаружили местную игру, в процессе которой дети, набросав листья разных растений вдоль веревки, должны были по очереди пробежать вдоль этой веревки, называя все листья, мы решили сделать изучение названий и классификации растений частью более широкого исследования категоризации и запоминания у кпелле. Мы организовали группу студентов американских и канадских колледжей, добровольцев корпуса мира и группу неграмотных рисоводов, чтобы сравнить идентификацию ими четырнадцати разных листьев местных деревьев и кустарников.

Каждая из групп была поделена на три подгруппы, условия проведения эксперимента в которых различались. Испытуемым первой подгруппы сообщалось, к какой из категорий (деревья или кустарники) относились предъявляемые листья, а затем их просили определить эти категории при контроле. Испытуемым второй подгруппы предъявлялся точно тот же набор листьев, разделенных на категории точно таким же образом, но сообщалось, что разные группы листьев принадлежат неким вымышленным людям Сумо и Тогба (два распространенных местных имени). При контроле их просили сказать, кому принадлежит каждый из листьев. Испытуемым третьей подгруппы также сообщалось, что листья принадлежат Сумо и Тогба, но в этом последнем случае листья распределялись между персонажами случайным образом, так что местная классификация листьев не могла помочь определить принадлежность тех или иных листьев определенному человеку.

Во всех случаях испытуемому после ошибки раз за разом сообщали правильный ответ. Число попыток, необходимых для правильной идентификации всех листьев, различалось по группам и условиям эксперимента следующим образом:

В среднем американо-канадским испытуемым требовалось около девяти попыток, чтобы правильно идентифицировать все листья независимо от условий научения. Местные рисоводы в целом научались быстрее, но для них условия научения играли огромную роль. Если их просили указать, какие листья с деревьев, а какие с кустов, они с самого начала практически точно идентифицировали все листья. Однако когда их спрашивали, какие листья принадлежат Сумо, а какие – Тогба, они, в случае, когда все листья деревьев принадлежали Сумо, а все листья кустарников – Тогба, справлялись с заданием не лучше, чем в случае, когда листья были распределены по этим двум категориям случайным образом (хотя во всех случаях они справлялись с этими заданиями лучше, чем американо-канадская группа). Испытуемые второй либерийской подгруппы не использовали безусловно известную им классификацию растений.

Кроме того, после завершения этих опытов мы выяснили, что в некоторых случаях американские студенты были так сосредоточены на соотнесении категорий (в случае, если все листья деревьев принадлежали одному человеку, а все листья кустарников – другому), что испытывали огромные трудности в тех случаях, когда очевидная категориальная структура набора листьев не использовалась (в условиях, когда листья были распределены между персонажами случайным образом). Местные рисоводы, которым скрытая категориальная структура набора в этих обстоятельствах была безразлична, запоминали такие случайные наборы быстрее, чем американские студенты.

Результаты этих экспериментов с листьями были интересными и неожиданными. Местные жители легко узнавали листья и могли правильно отнести их к соответствующим категориям, но когда мы задавали вымышленное и произвольное основание классификации (в конце концов, почему у Сумо должны быть все листья кустарников, если Тогба владеет всеми листьями деревьев?), известная им классификация никак не влияла на выполнение задания. Эти результаты заставляли вспомнить о тех, что были получены в опытах по свободному припоминанию (глава 2). Хорошо образованные иностранцы, напротив, очень медленно научались идентифицировать листья и не извлекали никакой пользы из категориальных различий, при том, что в других экспериментах они проявляли сильную склонность к поиску и использованию такого рода информации для упорядочения научения и запоминания. Завершая эксперименты второго этапа нашего исследования, мы пришли к выводу, что «культурные различия в когнитивных процессах скорее коренятся в обстоятельствах применения каких-то конкретных когнитивных приемов, чем в наличии соответствующих психических процессов в одной группе и их отсутствии в другой» (Cole, Gay, GlichandSharp, 1071, p. 233).

Обратите внимание, сколь аккуратен этот обзор. Мы не исключали возможность, что специфические когнитивные различия между культурными группами могут возникать из различий в соответствующем опыте. Примером такого опыта является школьное обучение: эксперименты, показывающие, что школьное обучение побуждает людей как-то организовывать разрозненную информацию, чтобы впоследствии ее вспомнить, указывали, например, на одно из таких культурных (когнитивных) различий. Но мы не считали, что низкие результаты в выполнении наших экспериментальных заданий отражают глубокие и всеобъемлющие когнитивные различия вроде неспособности в целях запоминания выразить данные опыта в понятиях; скорее, когда люди плохо справлялись с одним из наших заданий, мы признавали ущербным не мышление людей, а само задание и наше представление о его связи с местными видами деятельности. Иногда мы добивались успеха в разработке заданий, которые проявляли-таки наличие «отсутствующей способности», иногда – нет.

Этнографические примеры

Когда и модифицированные применительно к местным условиям экспериментальные процедуры не приводили к успеху, мы искали примеры соответствующих когнитивных способностей в этнографических наблюдениях. Например, мы провели серию экспериментов, направленных на выявление и оценку способности людей общаться с другими людьми по поводу предметов (Cole, GayandGlich, 1968). Задание было основано на исследовании Роберта Крауса и Сэма Глюксберга, проведенном на детях в Соединенных Штатах (KraussandGlucksberg, 1969). По данным Р. Крауса и С. Глюксберга дети в возрасте до 10–11 лет справлялись с такого рода заданиями плохо предположительно вследствие глубокого эгоцентризма. Наша версия задания требовала, чтобы один человек (говорящий) объяснил другому (слушающему), какой из набора предметов нужно поместить следующим в ряд предметов, выстраивающийся вдоль края стола. Эти два человека сидели напротив, но не могли видеть друг друга, так как их разделял экран.

Даже когда в качестве стимульного материала использовались вполне определенные, имеющие конкретный смысл в местном контексте предметы – палочки с разнообразными, отличающимися друг от друга физическими свойствами – говорящие обыкновенно давали слушающим слишком мало информации. Например, говоря о маленькой гнутой палочке, говорящий называл ее «палочка» или «маленькая палочка», хотя для того, чтобы слушающий мог отличить ее от других, были важны и размер, и форма. Эти трудности сохранялись и тогда, когда испытуемым предоставлялись возможности несколько раз повторить задание. Нам не удалось найти такой вариант этого задания, при котором испытуемые использовали бы более точные указания. Тем не менее казалось абсурдным заключить на этом основании, что нормальные взрослые кпелле подвержены тем же эгоцентрическим нарушениям мышления, что и маленькие дети.

Тогда мы обратились к собственным и чужим наблюдениям, чтобы показать, что когнитивная способность, не проявляющаяся в наших экспериментах, явно присутствует в каких-то других культурных контекстах. Мы располагали, например, записями рассмотрений дел в суде старейшин, где случались моменты, когда старейшины вдруг начинали говорить на «глубоком кпелле» – метафорической форме языка, предназначенной для обсуждения существа дела только между старейшинами, переход на этот язык давал понять всем присутствующим, что они на этом этапе не имеют права участвовать в обсуждении.

Другой подобный пример есть у И. Эванса-Причарда (Evans-Pritchard, 1963), рассматривающего тип высказываний, существующий у кенийских азанде и называемый «санза». Санза – это способ речи, при котором люди используют многозначность языка для того, чтобы и замечание сделать, и недружелюбной реакции на него избежать. В качестве иллюстрации И. Эванс-Причард приводит разговор, в котором некий человек в присутствии жены говорит другу: «Друг, те ласточки, как они там порхают» (там же, р. 211). И друг, и жена – оба восприняли это как критику поведения жены, и она рассердилась. Когда же она обвинила мужа в том, что он к ней несправедлив, он заявил, что она чересчур чувствительна. И. Эванс-Причард так характеризует стратегию использования санза: «Великая вещь… спрятаться за иносказанием и сохранить открытой линию отступления, если пострадавший от твоей злонамеренности обидится и попытается затеять ссору» (там же, р. 222).

Санза представлялась примером достаточно тонкого коммуникативного поведения: необходимо было одновременно удерживать в сознании сложность высказывания, несколько социальных норм и отношение других людей к событиям. Однако уроженцы Кении при психологическом тестировании оказывались не более компетентными в соответствующих областях, чем кпелле (HarknessandSuper, 1977).

Такие «обращения» к этнографии раскрыли для нас смысл того, что М. Мид (1978) называла «антропологическим вето», в соответствии с которым противоположные примеры из других культур используются для опровержения утверждений об универсальности и, следовательно, естественности чьего-то культурного космоса. Как бы ни были мы уверены, что И. Эванс-Причард описывает реальный феномен и адекватно интерпретирует эту стратегию иносказательной коммуникации, психологи не могут принять его сообщения в качестве научных данных. Здесь нет экспериментального метода, нет контрольной группы и нет ничего такого, что можно было бы измерить с целью сравнения. Было бы также трудно (и это самое малое, что можно сказать) создать экспериментальную модель поведения, так сильно зависящую от точного выбора меры неопределенности, вносимой в конкретные обстоятельства в точно выбранный момент.

Решение повседневных проблем и школьное обучение: силлогизмы на Юкатане

В 1970-х годах мы провели еще одно исследование влияния школьного обучения на когнитивное развитие, повторив либерийское исследование среди народов майя и местизо, живущих на полуострове Юкатан (Sharp, ColeandLave, 1979). Применительно к нашим целям главное преимущество Юкатана перед Либерией состояло в том, что школьное обучение распространялось в этом обществе дольше и более широко, но все же по-прежнему не вполне равномерно, что делало возможным сравнение групп людей, различающихся в значительной мере по возрасту и продолжительности посещения школы. Следуя методологии бихевиоризма, мы могли рассматривать возраст и образование в качестве независимых переменных, анализируя вклады этих переменных в результат.

Результаты, полученные в этой работе, в основных чертах совпадали с тем, что мы обнаружили среди кпелле. В своем стремлении выявить влияние школьного обучения с помощью экспериментальных тестов, мы полагались на стратегию последовательной модификации экспериментальных процедур. В общем и целом наши данные, казалось, подтверждали представления о том, что школьное обучение приводит к некоторым фундаментальным изменениям в когнитивном развитии. Мы снова и снова обнаруживали, что решение познавательных задач, требующих точного запоминания, использования таксономических категорий для организации классификации и последующего запоминания и строгих логических рассуждений, улучшалось у детей с возрастом лишь при условии, что они поступили в школу и продолжали посещать ее. И напротив, когда задания требовали от человека классификации по функциональным критериям, а сами задания были составлены так, что принципы классификации были неявно представлены в очень наглядных материалах, результаты улучшались с возрастом, а не с продолжительностью школьного обучения.

Показательным примером является решение силлогизмов. В работе с кпелле мы повторили опыты А. Лурии по логическому рассуждению и обнаружили, что необучающиеся в школе испытуемые склонны опираться на собственное эмпирическое знание и игнорировать логические рассуждения.[27 - Влияние школьного обучения на решение силлогизмов неоднократно подтверждалось, но Дж. П. Дэс и У. Н. Дэш (DasandDash, 1990) не обнаружили его среди индийских детей – как посещавшие, так и не посещавшие школу дети справлялись с заданиями достаточно хорошо.] Например:

Если Хуан и Хосе пьют много пива, мэр города сердится.

Хуан и Хосе сейчас пьют много пива.

Как ты думаешь, сердится ли на них мэр?

Вместо того, чтобы дать очевидный, простой логический ответ, люди нередко пытаются обосновать свои высказывания знанием конкретных людей, говоря, например: «Да нет, столько людей пьет пиво, что мэру сердиться?»

Вслед за А. Лурией и Сильвией Скрибнер (Scribner, 1975a) мы разделяли ответы на теоретические (ответ на основе информации, содержащейся в задании) и эмпирические (ответ на основе житейского знания мира). Рисунок 3.1. показывает относительную частоту теоретических ответов в зависимости от возраста респондента и длительности посещения им школы. Как видно из рисунка, готовность рассматривать эти словесные загадки теоретически является исключительно функцией продолжительности обучения; дети и взрослые, не посещавшие и не посещающие школу, обычно дают ответы, основываясь на эмпирической правдоподобности поставленного вопроса.

Эти результаты хорошо соответствуют не только нашим прежним исследованиям, но и работам других ученых, показавших, что посещения школы являются стимулом для широкого круга когнитивных способностей (GreenfieldandBruner, 1966; Stevenson, 1982)°. Несмотря на видимую основательность результатов, мы, однако, вышли из этой работы с большими сомнениями относительно общности наших выводов, потому что увидели свои исследовательские процедуры как завуалированные модели того, что происходит в школе. Мы заметили, что все наши экспериментальные задания похожи на тесты, использованные А. Бине и Т. Симоном для прогнозирования успешности детей в школе. Задания же А. Бине и Т. Симона, составленные на основе изучения школьной программы, используют содержание и формы рассуждения, характерные для школы. Корреляция между школьным обучением и выполнением заданий, таким образом, встроена непосредственно в процедуры А. Бине и Т. Симона; как отмечалось в главе 2, их тесты были отобраны так, чтобы различать детей с разными уровнями академической успешности. Аналогичным образом, утверждали мы, следует ожидать, что дети, посещающие школу, будут хорошо справляться с нашими когнитивными тестами, поскольку в процессе школьного обучения имеют обширную практику решения таких задач. Так называемые когнитивные эффекты обучения с этой точки зрения повторяют или в лучшем случае иллюстрируют обычное научение в процессе практики.

Рис. 3.1. Процент теоретических ответов на задания в форме силлогизма в зависимости от возраста и длительности школьного обучения.Цифры в скобках обозначают число лет школьного обучения.

Выражаясь более специальным языком, мы начали понимать, что задания, выбранные нами в качестве зависимых переменных, были весьма далеки от того, чтобы быть самостоятельными показателями качества исполнения, они были тесно связаны, если не сказать слиты, с независимой переменной – школьным обучением. Мы подчеркнули драматичность ситуации следующим мысленным экспериментом:

Предположим… что мы решили оценить последствия научения плотницкому делу. Пилить и стучать молотком – это примеры сенсомоторной координации; научиться измерять, соединять детали под определенным углом, ставить вертикальные стены – это означает освоить множество интеллектуальных навыков, необходимых для создания желаемого продукта… Положим, мы захотели бы определить хорошего плотника как человека, освоившего плотницкие умения – насколько убедительным будет наше суждение об общности этого вывода? Позволят ли измерения освоенных им двигательных навыков судить о том, может ли он быть умелым электриком или балетным танцором, не говоря уже просто о человеке с «… более высоко развитыми сенсомоторными и измерительными навыками?» (Sharp, ColeandLave, 1979, p. 81).

Заметим, что, поставив под сомнение данные о связи общего когнитивного развития со школьным обучением, мы не утверждали, что доказали обратное.[28 - Э. 3. Браун и 3. Э. Френч, а также Н. Р. Гинзбург в своих комментариях к этой монографии выражали озабоченность, чтобы наши данные не были приняты в качестве показателей отсутствия связи между школьным обучением и развитием (BrownandFrench, 1979; Ginsburg, 1979). Мы с ними соглашались, согласны и теперь; однако описание влияния школьного обучения на языке когнитивной психологии остается трудной задачей.] Скорее мы выражали огорчение изъянами в данных.

Может показаться, что все, чего мы достигли за несколько лет работы, это возрождение сомнений столетней давности относительно возможности решить проблему влияния социокультурной среды на психику в рамках методологической парадигмы бихевиоризма. До тех пор, пока эксперименты типа IQ-тестов, разработанных А. Бине, моделируют содержание и структуру школьного обучения (см. главу 2), и до тех пор, пока эти содержание и структура отличаются от культурной организации опыта вне школы, экспериментальные задания не могут обеспечить единое основание для выводов об общих когнитивных различиях между детьми посещающими и не посещающими школу.

Отметим, что этот вывод хорошо согласуется с контекстным подходом к интерпретациям культурных различий в познавательной деятельности. Однако его скептическая осмотрительность в отношении интерпретации различий в успешности, связываемых со школьным обучением, и полезности стандартизованных процедур, ввозимых из индустриального мира, не слишком удобна для кросс-культурных исследователей, строивших свою работу в рамках доминировавших тогда теорий развития (Dasen, BerryandWithin, 1979).

Подходы Ж. Пиаже

Крупные кросс-культурные исследования роли культуры в когнитивном развитии были вдохновлены работами Жана Пиаже. Еще в начале своей карьеры Ж. Пиаже (1995) отстаивал существование важных культурных различий в мыслительных процессах. Цитируя работы Л. Леви-Брюля (1910) и Э. Дюркгейма (1912), он различал два вида обществ, которые Л. Леви-Брюль характеризовал как «примитивные» и «цивилизованные» и которые сегодня можно было бы назвать традиционными и современными. Он утверждал, что каждому типу социальной организации соответствует своя определенная «ментальность»: «Ментальность, называемая примитивной, соответствует конформистским или сегментированным обществам, а рациональная ментальность – нашим дифференцированным обществам» (Piaget, 1995, р. 191). Однако он не соглашался с утверждением Л. Леви-Брюля о том, что между этими двумя типами ментальности не существует преемственности, считая, что примитивное мышление предшествует цивилизованному так же, как детское предшествует взрослому.

Многие ранние книги Ж. Пиаже содержат ссылки на подобное детскому мышление примитивных взрослых, однако сам он не исследовал эту проблему специально, а одна из немногих попыток проверить его идеи, сделанная Маргарет Мид (Mead, 1932), не смогла подтвердить его представления о детском анимизме.

Вплоть до середины 1960-х годов Ж. Пиаже не возвращался к вопросу о культурных различиях в когнитивном развитии. В широко цитируемой статье он выделил в потенциальных влияниях на когнитивное развитие четыре основных фактора, каждому из которых может принадлежать определенная роль в переходе к очередному этапу развития:

1. Биологические факторы. Сюда Ж. Пиаже относит вскармливание и состояние здоровья в целом – факторы, влияющие на скорость физического созревания.

2. Координации индивидуальных действий. Этот фактор сводится к активному процессу саморегуляции, уравновешиванию рывков и толчков аккомодации и ассимиляции. Уравновешивание и составляет непосредственно механизм развития. Все остальные факторы действуют посредством своего влияния на уравновешивание.

3. Социальный фактор межличностной координации. Здесь он имел в виду процесс, посредством которого дети «… задают вопросы, делятся информацией, работают сообща, утверждают, возражают и т. д.» (Piaget, 1974, р. 302).

4. Трансляция культуры и образования. Ж. Пиаже полагал, что дети приобретают конкретные знания и навыки посредством взаимодействия в конкретных социально-культурных институтах. Поскольку одни общества обеспечивают в целом более обширный опыт, необходимый для понимания сущности мира, чем другие, будут возникать и различия, как в скорости, так и в конечном уровне развития.

Ж. Пиаже сознавал, что эти четыре фактора теснейшим образом взаимосвязаны. Эта связь затрудняла определение источников различий в скорости развития в тех случаях, когда такие различия наблюдались. Он выражал надежду, что в будущих исследованиях эти четыре фактора удастся более аккуратно дифференцировать.

Скептически относясь к роли школьного обучения как стимула развития, Ж. Пиаже утверждал, что асимметричные властные отношения между учителем и учеником создают неравновесие, поскольку давление необходимости приспособиться к взглядам учителя оказывается значительно сильнее, чем необходимость приспособить преподавание к уже сложившимся у ребенка схемам. В результате возникает некое поверхностное обучение, неспособное порождать фундаментальные когнитивные изменения. Он полагал, что такие фундаментальные изменения с большей вероятностью возникают в неформальных взаимодействиях, где нет асимметрии властных отношений, что улучшает возможности уравновешивания, ассимиляции и аккомодации. В середине 1960-х годов данные по этому вопросу были еще слишком неубедительны, чтобы обосновать подобные умозрительные рассуждения. В целом поток исследований в русле идей Ж. Пиаже, хлынувший в 1960-х годах, обнаружил гораздо больше различий между обществами, чем предвидел Ж. Пиаже. В отдельных случаях наблюдались крайне незначительные различия в достижении этапов развития (Price-Williams, 1961). В других случаях, однако, исследователи сообщали, что в традиционных, не индустриальных обществах дети достигают стадии конкретных операций на один-два года позже, чем в индустриальных западных обществах (Dasen, 1972). Было несколько исследований, в которых дети 12 и 13 лет не проявляли понимания законов сохранения в заданиях Ж. Пиаже (DeLemos, 1969; Goodnow, 1962; Greenfield, 1966). Обозревая данные, собранные к началу 1970-х годов, Пьер Дасен писал: «Больше нет оснований считать, что взрослые во всех обществах достигают стадии конкретных операций» (Dasen, 1972, р. 31). Естественно, что существовали различные интерпретации наблюдавшихся культурных различий в возрасте достижения детьми различных стадий по Ж. Пиаже (более подробно об этих дискуссиях см.: Berryetal, 1992; Dasen, 1977a, b; 1984; Segalletal, 1990).

В 1972 г. Ж. Пиаже столкнулся с данными о культурных различиях в выполнении его операциональных заданий. И хотя данные, касающиеся освоения конкретных операций, оставались источником споров (одни обнаруживали здесь культурные различия, другие – нет), сложилось общее представление о том, что во многих культурах, особенно в тех, где нет организованного школьного обучения, стадия формальных операций в развитии мышления, как явствует из выполнения испытуемыми заданий Ж. Пиаже, не достигается (Jahoda, 1980; Neimark, 1975).